Уайтхезен и сам поднаторел в обмане: его частная врачебная практика в кабинете на первом этаже была не главным его доходом. Три-четыре раза в неделю он принимал в другом, тайном, полуподвальном кабинете без окон, со входом, маскирующимся под дверь в кладовку. Пациентки – исключительно женщины, большей частью очень молодые и не отличающиеся благочестивым видом, приходили чёрным ходом, миновав длинный коридор и лестницу. Шентэлу входить в тайный кабинет запрещалось, и даже основную уборку в нём доктор делал сам, доверяя ему лишь мыть пол, который частенько бывал скользким от крови. Блад догадывался, что Уайтхезен делает что-то незаконное, но в дела доктора не лез.

– Не задавай лишних вопросов, мальчик, особенно когда ответы на них могут испортить тебе жизнь, – говорил Уайтхезен.

И Шентэл не задавал.

Шли месяцы. Зима сменилась жарким летом, пропитанным морским воздухом и пронзительными воплями чаек. У Винтерсблада по-прежнему не оставалось ни единой свободной от медицинских занятий минутки. Он быстро учился и быстро взрослел, превращаясь в привлекательного юношу. Его обаятельная улыбка и внимательный взгляд серых глаз подкупали пациентов даже больше, чем располагающее спокойствие седовласого доктора, и всё чаще какая-нибудь очередная пожилая мадам, выслушав рекомендации Уайтхезена, оборачивалась к Бладу:

– А вы что думаете, молодой человек?

– Вы станете успешным хирургом, юноша, – усмехался себе под нос Уайтхезен, глядя, как тот быстрыми, аккуратными стежками штопает рассечённую бровь пациента, – если будете столь же прилежны.

Осенью Винтерсбладу исполнилось пятнадцать, и доктор решил, что пора посвятить его в дела более серьёзные, чем общая практика.

– Скажи мне, Шентэл, ты догадываешься, что происходит в том кабинете? – доверительно спросил доктор Уайтхезен, однажды вечером пригласив Блада на разговор в свою библиотеку.

– Да, сэр.

– И что же? – Он сидел за массивным письменным столом в окружении книжных стопок, а Винтерсблад, как и в вечер их знакомства, – в кресле с высокой старинной спинкой.

– Вы лечите женщин от скверных болезней и… – Блад замялся, подбирая слова.

– И помогаю избавиться им от некоторых неприятностей.

– Да, сэр.

– Как ты считаешь, хорошо ли это?

– Это наверняка опасно.

– Верно. И для меня, потому что это незаконно, и для них, потому что это может навредить их здоровью. После таких процедур бывает горячка. Некоторые от неё умирают. Об этом я предупреждаю каждую пациентку, но они готовы на риск. Это их выбор, и с моей стороны всё честно: я делаю эту работу лучше остальных в Детхаре. Во время моих процедур не умерла ни одна женщина. Если и умирали – то уже после, через несколько дней, не от процедуры, а от горячки, но это уже не моя забота. Моя забота – то, что происходит в кабинете. Я хочу, чтобы ты продолжил и эту мою практику после академии, раз уж ты решил стать хирургом.

Шентэл напряжённо молчал.

– Понимаю, – вновь заговорил доктор Уайтхезен, – ты пока не готов к этому, и я даже не буду просить тебя присутствовать на таких процедурах. Но я старею, и через несколько лет мне придётся оставить это дело. Я должен передать его тому, кому доверяю. Если ты откажешься, тогда, мой мальчик, мне незачем будет платить столько денег за твою учёбу.

– Но, сэр, у нас уговор! – возмутился Блад. – И в нём ни слова про такие… процедуры!

– Было условие, что я оставлю тебе свою практику.

– Общую!

– И эту тоже.

– Но сэр!

– Я не настаиваю, Шентэл, не надо кричать. Подумай. И соглашайся, если хочешь поступить в академию.

– А если откажусь? – понизил голос Винтерсблад.

Уайтхезен равнодушно пожал плечами:

– Тогда – приют. А я продолжу искать себе достойного преемника.

Выбор был очевиден: до академии ещё несколько лет, несколько лет и в самой академии, кто знает, что успеет случиться с незаконной практикой Уайтхезена за это время? Кто знает, что может случиться с самим Уайтхезеном? И Блад согласился.

Минул ещё год.

В зимний вечер одного из «подвальных» приёмов Шентэл сидел в своей комнатушке, зубрил очередной заданный урок, как вдруг дверь распахнулась, и в комнату без стука вошёл Уайтхезен. Блад никогда раньше не видел его в таком состоянии: обычно спокойное лицо доктора нервно подёргивалось, пальцы заметно дрожали, на побелевшем лбу выступила испарина. Доктор покинул кабинет, забыв снять заляпанный кровью резиновый фартук и нарукавники, чего с ним никогда не случалось. Он присел на краешек кровати, медленно и глубоко втянул носом воздух, словно собираясь с духом перед очень неприятной задачей. Шентэл вопросительно смотрел на него, но тот уставился в пол, словно рассчитывал разглядеть на протёртом ковре что-то важное.

– Она умерла, – каким-то не своим, слишком гнусавым голосом выдавил Уайтхезен.

– Кто? – не понял Шентэл.

– Прямо во время процедуры, – продолжил доктор. – Я не знаю, что делать. Нас посадят в тюрьму, Шентэл! А потом повесят! – закончил фразу уже срывающимся шёпотом.

Он сложил дрожащие ладони и зажал их меж колен, испачкав кровью светло-серые брюки. В маленькой спальне, вмиг пропахшей резким, тревожащим медицинским запахом, воцарилась тишина. Её нарушала лишь правая нога доктора, которая мелко отстукивала дробь на деревянном полу.

«Горжерет литотомический! – мелькнуло в голове Блада, когда он наконец осознал случившееся. – Хренов доктор со своей сраной подвальной практикой!»

– Можно устроить всё так, будто пациентка умерла во время какой-то другой операции? Перенести её наверх, замаскировать…

– Что там маскировать?! – шёпотом закричал Уайтхезен, выпростав ладони и растопырив трясущиеся пальцы. – Я доктор общей практики, а не хирург! – Он вскочил, прошёлся туда-сюда по комнате, резко остановился перед сидящим на стуле Бладом. – Мы должны что-то придумать. Избавиться от тела. Другого выхода нет, – пробормотал он, блуждая бессмысленным взглядом по стенам комнаты. – Шентэл, – доктор остановил безумный взгляд на лице Блада, – ты должен мне помочь, – и начал медленно оседать на пол.

Блад уже был готов подхватить его, сделать искусственное дыхание, попробовать вновь запустить остановившееся сердце или что ещё требуется в таких случаях. Но Уайтхезен опустился на колени и намертво вцепился ледяными пальцами в его запястья.

– Помоги мне, Шентэл! – пролепетал посеревший старик, в котором Блад не узнавал статного, вальяжного, уравновешенного доктора Уайтхезена. – Помоги мне, ты же обещал! Иначе мы оба пропадём!

Блад смотрел на него с высоты своего стула, стараясь не встречаться с ним взглядом, но не в силах отвести глаза от трясущихся щёк, бледного, взмокшего лба, изрезанного глубокими морщинами. Злость и омерзение слиплись в тугой, подкативший к горлу ком.

– Какого горжерета вы вообще за это брались, доктор общей практики?!

Вместе они спустились в подвальный кабинет, и Бладу пришлось поддерживать вмиг одряхлевшего доктора под локоть. Уайтхезен остановился на пороге, не в силах войти внутрь. Шентэл потянул его за локоть, но доктор замотал головой, упёрся свободной рукой в косяк, вцепился в деревяшку так, что побелели пальцы, словно Блад стал бы втаскивать его в кабинет силой.

– Нет-нет, не могу, – беспомощно запричитал старик, – не могу, не могу! Шентэл, там на полу… я достал простынь… заверни её, ладно? Заверни, хорошо? Сделаешь?

Блад стиснул челюсти и мрачно вздохнул, буравя взглядом седой висок доктора, старательно отводящего глаза и по-прежнему впивавшегося скрюченными пальцами в косяк. Всё придётся делать самому, иначе труп так и останется лежать в их подвале. Всё придётся делать самому. Он переступил порог кабинета.

Девушка лежала на спине, запрокинув голову – совсем юная, не старше Винтерсблада. Рядом с ней на высоком табурете стоял железный таз с густым кровавым месивом, в котором плавало что-то склизкое. Бескровные губы мёртвой были полуоткрыты; светлые, неподвижные глаза удивлённо распахнуты; к белому лбу прилипли вьющиеся прядки медных волос; на маленьком тонком носу брызгами крови рассыпались рыжие веснушки. Она не похожа на шлюху. Просто кем-то обманутая девочка, которая верила, что Уайтхезен поможет ей. А он её убил.

«К чёрту эту практику! Он не заставит меня делать эти свои „процедуры“, пусть хоть трижды оплатит обучение!» – подумал Шентэл.

Он долго не решался прикоснуться к бездыханному телу. Его не пугали ни смерть, ни кровь – их он уже видел. Его пугала тонкость и хрупкость девушки, – почти прозрачность, её беззащитность и доверчивость. Когда он поднял мёртвую на руки, она оказалась невесомой и ещё тёплой, как только что подбитая камушком из рогатки сорока.

– Мы её похороним? – спросил, завернув её в простыню.

– Что? – встрепенулся шумно сопевший за порогом доктор. – Похороним? Как?! Мальчик, на улице декабрь, мы не сможем выкопать яму! У меня и лопаты-то нет. И где нам её копать, не в городе же?! А если на кладбище, то нас может заметить смотритель, и тогда он сообщит жандармам, нас посадят в тюрьму, а потом повесят! Нас обоих повесят, не иначе! Не-е-ет, я не готов ради этого жертвовать собой! А ты, Шентэл? – Уайтхезен оторвался от косяка и заметался по узкому коридору. Яростно потирая загривок, он продолжил, обращаясь к мыскам своих ботинок: – Здесь недалеко есть сточная канава. Там неспокойный район, всякое случается. И жандармы туда не любят наведываться. Так что найдут её нескоро. Тогда, когда и узнать уже станет невозможно, кто она была да что с ней случилось.

Пытаясь сохранить остатки самообладания, Блад сжал кулаки и закусил нижнюю губу так сильно, что рот наполнился стальным привкусом. Сделал глубокий вдох, представляя, как выходит в коридор, хватает суетящегося там доктора за шиворот и тащит в кабинет. Тот сопротивляется, цепляется за всё, что попадает под руку, и на пол летят шкафчики со стеклянными дверцами, этажерки, во все стороны со звоном брызгает битое стекло и металлические инструменты. Но Блад не обращает на это внимания, подтаскивает доктора к тазу с кровавыми отходами и макает туда эту рожу с трясущимися щеками и вытаращенными глазами. Так тыкают в его же дерьмо нагадившего на кровать кота. Руки доктора когтят воздух, но Блад снова и снова окунает его голову в таз, а потом держит, пока тот не перестаёт дёргаться.

– Что? – Бледное, покрытое испариной лицо доктора беспокойно выглянуло из коридорного полумрака. – Что ты так на меня смотришь, Шентэл?

– Я. Не стану. Этого. Делать, – процедил Блад.

– Хорошо! – быстро согласился Уайтхезен. – Хорошо, мальчик, как знаешь! Только унеси её отсюда! Потому что здесь мы её держать не сможем, пойдёт запах, соседи или пациенты вызовут полицейских, они найдут её, и нас повесят!

Винтерсблад подошёл к доктору почти вплотную, глядя на него так, будто тот кишел червями.

– Сами сделайте это, сэр.

– Что?

– Это ваша вина. Это ваша практика. Сами разбирайтесь.

– Я не могу! – перешёл на фальцет Уайтхезен. – Даже не проси меня! – и он неожиданно резво побежал наверх.

Блад бросился следом, но не успел: доктор захлопнул дверь своей комнаты перед самым его носом.

– Я не собираюсь разгребать ваше дерьмо! – заорал Блад, до крови разбив кулак о дверь.

– И не надо! – уже смелее раздалось из комнаты. – Иди, живи на улице, пока тебя не поймают и не заберут в приют, забудь о медакадемии! Вот только девчонке ты этим не поможешь, она уже мертва. А мы с тобой ещё живы!

Поздней ночью Блад отволок тело к небольшому оврагу, вонявшему тухлой водой, и сбросил вниз. До утра он отмывал от крови подвал. Стоя на коленях с засученными выше локтя рукавами, опускал тряпку в железное ведро с ледяной водой, со всей силы, до треска ткани отжимал её, а потом с тихой, загнанной глубоко внутрь яростью тёр пол. Его движения были медленны и напряжённы, словно он боялся невзначай расплескать эту муторную, душную злость. И при каждом движении кто-то невидимый ковырял ржавым гвоздём у него чуть пониже ключиц, загоняя грязное остриё всё глубже и глубже, до самого позвоночника.

Зато Уайтхезен был в норме. Случившееся не заставило его отказаться от преступного заработка, – доктор просто стал выпивать стаканчик виски перед тем, как спуститься в подвал, и пару стаканов после, перед сном. Вот и сейчас Блад застал его за тем, как тот цедил себе предпроцедурную порцию.

– Мне не нравится, как ты стал на меня смотреть, мальчик, – не оборачиваясь на Шентэла, бросил Уайтхезен, – не дорос ещё, чтоб судить. Как бы и сам потом на моём месте не оказался.

– Я бы на вашем месте не пил перед операцией, сэр. – Тон Винтерсблада был так холоден, что его можно было добавить в докторский виски вместо льда.

– Я сам разберусь, что и когда мне делать, щенок!

– Если опять кого-то убьёте, о помощи больше не просите.

Доктор снисходительно усмехнулся, поболтал в стакане виски.

– Ты правда думаешь, что помогал в тот вечер мне? Не обольщайся, мальчик, я ничем тебе не обязан! Ты спасал свою шкуру, потому что на кону стояло твоё будущее. А мог бы похоронить девчонку. Мог бы пойти в полицейский участок и донести на меня. Мог бы вообще оставить её там, внизу, и не вмешиваться, просто сбежать. Но ты этого не сделал. Ты выбрал то, что выбрал. Стал соучастником, но не ради меня, а ради собственной безопасности. Вот и всё.

– Я ненавижу вас, сэр, – едва слышно, с усилием, выдавил Блад.

– Мне плевать, – Уайтхезен отсалютовал ему стаканом, – потому что я уверен: эти сильные чувства не помешают тебе выполнять наш уговор. Ты и дальше будешь помогать мне. Той ночью ты сделал окончательный выбор.

Винтерсблад не мигая смотрел на доктора и вновь представлял, как он макает и макает его седую башку в таз с кровавыми отходами.

– Хочешь, и тебе налью выпить? – равнодушно предложил тот. – Помогает расслабиться, знаешь ли…

***

В конце января Уайтхезена тайно вызвали на процедуру к дочери какого-то богатея, но домой доктор в этот день не вернулся. Не вернулся и на следующий. А вечером пришли полицейские.

– Ты кто такой? Документы есть? – рявкнул один из них на открывшего двери Шентэла.

– Я племянник доктора Уайтхезена, я здесь живу. – Он показал выправленные доктором бумаги.

– Сирота? Ещё родственники есть?

– Нет, сэр, только дядя.

– В тюрьме твой дядя, малец, – грубо бросил полицейский, – эй, сержант, отвезите парня в приют!