– Привет, Коваль из дома мецената Муратова! – кричит мне Степа, как только я захожу в школьный гардероб.
Он приходит раньше всех и садится на подоконник. Иногда приносит с собой гитару и бренчит на ней всякую всячину. Вообще, Степа талантливый. Кроме гитары он занимается фигурным катанием и туризмом.
Я его как-то спрашиваю:
– Ну и что ты там, в туризме, делаешь?
– В лес хожу на несколько дней, – отвечает.
– Подумаешь, в лес. Мы с мамой тоже в парк ходим на целый день. Выходит, и мы туристы?
– Нет, вы отдыхающие, – и замолкает.
Если честно, я бы и сама не прочь стать туристом и ходить в лес со спальником и палаткой. Но Степа меня ни разу не пригласил. Зато пригласил Вику, а она отказалась. Про это все знают, потому что Вика не умеет хранить секреты. После той передачи про наш дом она догнала меня по дороге из школы и предложила зайти в «Марс» съесть по чизкейку.
Я сидела, ковыряла вилкой белую творожную начинку и смотрела на Викины длинные ресницы. У нее все длинное: пальцы с чуть розоватыми ногтями, прямые блестящие волосы, идеальные ноги. Она похожа на ту итальянскую актрису на фотографии, которая ест спагетти.
– У них там целая компания в этом турклубе. Ходят по шесть человек. Сначала едут на электричке, потом идут пешком, разбивают лагерь.
– Лагерь? – спросила я, чтобы хоть что-то сказать, а не сидеть молча, как истукан, с тающей во рту сладкой массой.
– Ну да, лагерь. Палаточный. По два человека в палатке. – Вика отправила в рот кусок чизкейка и прикрыла глаза от удовольствия. – Варят там суп на костре, кашу. Едят консервы.
Видимо, Степа очень хотел, чтобы Вика пошла с ним в поход, раз он так обстоятельно и подробно рассказал ей про лагерь и про консервы. Будь я парнем, я бы, наверное, тоже выбрала для похода Вику.
Сегодня она в черном – плиссированная юбка до колен и обтягивающая футболка с овальным вырезом. Волосы забраны в тугой блестящий пучок, до которого хочется дотронуться. После уроков Вика идет в хореографическую студию танцевать танго, поэтому она так вырядилась.
Я сижу позади Степы и вижу, как он бросает на соседний ряд бумажный комок. Тонкие длинные пальцы с розовыми ногтями разворачивают листок, замирают на несколько секунд, а затем пишут ответ и кидают его обратно Степе.
– Лина Коваль, повтори, что сейчас рассказала нам о Грибоедове Катя, – слышу я голос Лилии Викторовны, нашей литераторши, и перестаю следить за летающим бумажным комком. – Ты слышишь меня?
Я, конечно, слышу, но тяну время, соображая, что именно бубнила последние пять минут Катька Вершинина. Медленно встаю, чувствую, как жаркая волна поднимается от живота вверх, к шее и щекам, утыкаюсь глазами в надпись на доске «Грибоедов. Жизнь и творчество». Все, как и полагается, смотрят на меня. Тут Петька сзади, видимо, из жалости шепчет что-то про масонов и дипломатов. Я набираю побольше воздуха и выдыхаю:
– Грибоедов был масоном и дипломатом.
Взрыв хохота. Я тоже улыбаюсь – мне редко удается кого-то по-настоящему рассмешить.
Лилия обреченно обводит всех взглядом.
– А что здесь смешного? По сути это верно, только очень кратко. Это все, что ты запомнила из доклада Кати о Грибоедове?
Мне ничего не остается, кроме как кивнуть, – не буду же я рассказывать, что следить за перепиской Вики со Степой гораздо интереснее, чем слушать доклад.
Лилия еще обреченнее смотрит на меня и просит Катьку повторить последнее предложение.
– В начале 1817 года, – бодро начинает Вершинина, – Грибоедов стал одним из учредителей масонской ложи. Летом поступил на дипломатическую службу, заняв должность губернского секретаря Коллегии иностранных дел. К этому периоду жизни литератора также относится его знакомство с Пушкиным и Кюхельбекером…
– «Википедию» наизусть выучила! – кричит с места Степа, и все опять начинают хохотать.
– Сам ты «Википедия»! Это из разных источников! – срывается Катька.
Я сажусь и наблюдаю, как вздрагивают от смеха Викины плечи, как Катька сидит красная и надутая, как все расслабленно разваливаются на стульях. Это я устроила праздник. Хотя Лилию Викторовну жалко. Она же не виновата, что мы такие безалаберные. И Грибоедов не виноват. Неплохой, наверное, был человек, раз Пушкина знал.
Наконец раздается звонок, и мы выкатываемся из класса в школьный коридор. Литература была последней, можно идти и жить дальше.
В гардеробе Степа выхватывает у меня шарф, обвязывает себе шею и начинает дурачиться:
– Грибоедов! Был масоном и дипломатом! – скандирует он, как на митинге.
– «Википедию» сначала выучи, потом говори! – кричит ему Вика и хохочет, застегивая молнию на своей короткой меховой куртке.
– Ковыль, это все, что ты запомнила из Катиного доклада? – говорит Степа высоким голосом, подражая Лилии Викторовне. – Какой ужас, Ковыль!
– Сам ты Ковыль. – Я пытаюсь сорвать шарф со Степы, а он уворачивается и забирается с ногами на подоконник.
В гардеробе образуется толпа десятиклассников, все ждут, чем все закончится. Мне тревожно, хочется убежать от них, как от своры диких собак, а ноги каменными столбами врастают в пол. Стою, смотрю снизу вверх на Степу, застывшего в проеме окна, и жду.
– Наша Лина Ковыль, – начинает он с подоконника, – живет в доме, которому более ста лет. Она не знает купца Муратова, зато любит ходить в гости к соседке-старушке и играть собачий вальс на ее рояле.
Все молчат, и я чувствую, как ладони потеют, а щеки начинают предательски пылать.
– А почему Ковыль? Она же Коваль, – слышится из толпы. Я оборачиваюсь и вижу среди собравшихся Маркова из 10-го «Б».
– Да потому что Коваль, – не унимается Степа, – произошло от ковыля, многолетнего степного растения.
– С чего ты взял?
– А что, есть другие версии?
Все застыли и смотрели уже не на Степу с моим шарфом на шее, а на Маркова.
– Коваль произошло от слова «ковать». По-русски было бы Кузнецова, ясно? А теперь слезай оттуда и отдай шарф. – Марков подошел к подоконнику и протянул Степе руку. Я до сих пор не знаю, хотел он взять шарф или помочь Степе спрыгнуть. Наверное, и то и другое.
– Кузнецова так Кузнецова, – бормочет Степа, слезая с подоконника, и бросает шарф на скамейку.
Потом все расходятся, и в гардеробе остаемся только я, Марков и двое второклашек.
– Твоя сумка?
– Моя, – отвечаю я и понимаю, что даже не помню, как этого Маркова зовут.
Мы столкнулись с ним в прошлом году на олимпиаде по английскому, где нам выпало разыгрывать диалог про хобби. Тогда я узнала, что Марков любит футбол и фотографировать.
– Как музей? – спрашивает он, когда мы выходим из школы и направляемся в сторону оперного. – Пополняется?
– Откуда ты знаешь про музей? А, диалог про хобби! – соображаю я, и мы вместе смеемся. – Пополняется. Вчера купила лисью шапку. Как у Барбары Брыльской в «Иронии судьбы».
– Ты что, смотришь этот фильм?
– А ты нет?
– Приходится, – усмехается он. – А чего он привязался к твоей фамилии?
– Степка-то? Да просто так. Хотел подурачиться.
Мы молчим, а потом я неожиданно для себя произношу:
– Вообще-то он прав. Смешная фамилия. Лучше бы я была Кузнецовой.
– Это что же в ней смешного?
– Всё. В третьем классе на лето задали читать Юрия Коваля. «Недопесок». Так меня потом весь год дразнили этим недопеском.
– Я не читал.
– Еще бы. У тебя же фамилия не Коваль.
– А про что там?
– Про песца.
– Ясно, – говорит он, хотя я понимаю, что ему ничего не ясно. – Есть еще Чарльз Томас Коваль. Американский астроном. Слышала?
– Не-а.
– Открыл много спутников, астероидов, звезд и комет.
– Ясно, – говорю теперь я, потому что про астрономию я знаю еще меньше, чем Марков про песцов.
– Ну, мне сюда. – Он подает мне сумку, и в этот момент я вспоминаю, как его зовут. «Второе место – Анатолий Марков», – прозвенело у меня в голове из прошлогодней олимпиады. Точно.
– Спасибо, Толя, – говорю я и впервые смотрю ему в глаза. Они удивительного цвета – такой оттенок дает бутылка из-под минералки, когда смотришь через нее на солнце.
Если на велосипеде здорово разогнаться, слышно, как ветер свистит и бормочет что-то на своем ветреном языке. Я так всегда делаю – сначала кручу педали, поднимаюсь в гору, а потом просто скатываюсь, слушая ветер. Мимо проносятся желтые и бордовые шевелюры кленов, гордые сосны, мамаши с колясками, усатый продавец воздушных шаров и мороженщица со стеклянным сундуком, до отказа забитым эскимо. Я еду дальше, на свою поляну, туда, где никого нет. Это место мы нашли с мамой три года назад, когда подолгу бродили по парку, кормили белок и болтали о всякой всячине. С тех пор я сюда часто приезжаю, чтобы посидеть и помолчать. Можно это, конечно, сделать и в кладовке, среди моих сокровищ, но стоит мне там присесть и вздохнуть, как тут же начинается гам и болтовня, как у нас на уроке географии. Платья возмущаются, старые ковбойские сапоги задирают свои сбитые поцарапанные носы, с полки, где разложены перчатки, доносятся причмокивание и шипение. Сижу и слушаю их галдеж, пока не надоест. Потом выхожу, выключаю свет и плотно закрываю дверь. Все сразу замолкают и успокаиваются.
А деревья редко говорят, в основном молчат и поддакивают. Или дремлют, шурша листвой. Гертруда, правда, у нас во дворе иногда высказывает мне разные замечания, но она исключение. Скучно одной стоять среди домов, вот и болтает.
Сегодня после всей этой истории со Степой и шарфом я решила ехать в парк. Закинула сумку домой, переоделась в джинсы. Пока спускала со второго этажа велосипед, чуть не столкнула Арсения, Кириного лучшего ученика. Тот поднимался по лестнице и, как всегда, о чем-то размышлял. Наверное, о том, как достать дно клавиши.
Арсению десять лет, он длинный и тощий, будто ничего не ест, кроме Кириных карамелек.
– Осторожно, – сказала я ему, когда колесо почти уткнулось в его папку с нотами.
– А, привет, – сверкнул он мне своими очками и снова впал в задумчивость.
Готова поспорить, что он тут же забыл обо мне и моем велосипеде. Это все потому, что у него талант, – а талант, как говорит Кира, требует отрешенности.
В общем, доехала я до своей поляны, а там – невозможная красота. Три яблони-ранетки застыли на фоне сосен. Кажется, что их кто-то нарисовал здесь по ошибке, случайно, а потом оставил. Я аккуратно кладу велик на землю и устраиваюсь на большом пне под одним из деревьев. Над головой и под ногами шуршат листья, а я сижу и думаю про сегодняшний день.
Странно, я совсем не обижаюсь на Степу. Ясно же, что он старался всех развеселить. Просто иногда получается не так, как хочешь, а совсем наоборот. Вика сейчас танцует танго в хореографической студии, а Степа ждет ее у входа, пинает листья и, конечно, совсем обо мне не думает. А я сижу и, как дура, о нем думаю. Вот зачем все так устроено? Почему выходит, что мне нравится Степа, а Степе нравится Вика? Это же несправедливо и запутанно! Тогда нужно сделать все по-другому: раз Степе нравится Вика, значит, мне должен нравиться кто-то другой, тот, кому нравлюсь я. Например, Толя Марков из 10-го «Б».
Я поднимаю сухой лист, смотрю сквозь него на солнце и изо всех сил стараюсь, чтобы Степа мне разонравился, а Толя, наоборот, понравился. Ничего не получается, только еще хуже на душе. Интересно, а Кира проявляла силу воли, чтобы разлюбить своего скрипача? У нее, конечно, все сложнее и больше, но все-таки…
Я встаю, начинаю ходить по поляне, заныривая кроссовками в толстый слой осенней листвы, и вспоминаю Старика. Вот кто бы мне точно помог. Старик, который все знает.
Дело в том, что прошлым летом я работала в библиотеке для слепых. Переносила стопки с полок и обратно, читала вслух книги и журналы, в основном бабушкам и дедушкам. Молодых тоже приводили, но они обычно читали сами. Открывали толстые книги с точками вместо букв и водили по странице пальцем. Шрифт Брайля – так это называется. Одна выпуклая точка – «А», две точки, одна под другой, – «Б», три треугольником – «О» или «Э», смотря в какую сторону. И так весь алфавит. Если ничего не видишь, шрифт надо знать обязательно, без него никуда.
В библиотеке я со многими подружилась. Света даже подарила мне на прощание платок своей бабушки.
– Для твоего музея, – протянула она бумажный сверток. – Мама говорит, он синий с красными разводами.
– Красиво…
Света никогда не видела красного и синего. Она родилась слепой и знает только, как выглядит черный. Однажды она дала мне свой прибор для письма с грифелем, чтобы я попробовала выдавить между пластинками какое-нибудь слово. Писать нужно справа налево, потому что потом лист переворачивают и уже слева направо трогают пальцами выпуклые точки. Я написала «яблоко». А Света выдавила «Лина» и «небо».
О проекте
О подписке