Глава 7

Я припарковал полицейскую машину под знаком «Стоянка запрещена», нарисованным на дорожном полотне, и прошел оставшиеся сто ярдов до отеля. Шарманка успела отправиться туда, где ночуют шарманки, и фойе пустовало, если не считать дремавшего в кресле за стойкой человека. Я тихо снял с крючка ключ и поднялся на два лестничных марша, прежде чем вызвал лифт. Не хотелось нарушать крепкий и, несомненно, заслуженный сон помощника управляющего.

Я снял мокрую одежду – то есть разделся догола, – принял душ, облачился в сухое, спустился на лифте и громыхнул ключом от номера по стойке. Проморгавшись, администратор воззрился на меня, на свои часы и на ключ. Именно в таком порядке.

– Мистер Шерман? Я не слышал, как вы вошли.

– Несколько часов назад. Вы спали. Это свойство детской невинности…

Он меня не слушал. Снова мутными глазами уставился на часы.

– Мистер Шерман, что вы делаете?

– Хожу во сне.

– Но сейчас полтретьего ночи!

– Не днем же мне ходить во сне, – резонно возразил я, а затем повернулся и осмотрел фойе. – Что?! Ни швейцара, ни носильщика, ни таксиста, ни шарманщика, ни хвоста, ни тени. Возмутительная халатность! Вас накажут за пренебрежение обязанностями.

– Прошу прощения?

– Постоянная бдительность – вот истинная цена адмиральства^[7].

– Не понимаю…

– Я и сам-то не уверен, что понимаю. Есть ли поблизости парикмахерская, работающая в это время суток?

– Что-что? Парикмахерская?

– Ладно, не берите в голову. Где-нибудь да найдется.

Я вышел из отеля, прошагал ярдов двадцать и свернул в случайный дверной проем, предвкушая, как врежу тому, кто вздумал за мной увязаться. Но через две-три минуты стало ясно, что хвоста нет. Я сел в машину, поехал в портовый район и высадился в двух кварталах от Первой реформатской церкви Американского общества гугенотов.

Вода в канале, вдоль которого росли обязательные вязы и липы, была неподвижной, темно-коричневой и не отражала никакого света от тусклых фонарей с узких улочек, его окаймлявших. Ни в одном здании по берегам канала не сияли окна. Церковь в этом сумраке выглядела еще более ветхой и небезопасной, и от нее веяло неестественной отчужденностью и настороженностью, свойственными, как мне кажется, многим храмам в ночную пору. Огромный кран с массивной стрелой грозно вырисовывался на фоне темного неба.

Мертвая тишина и вообще полное отсутствие признаков жизни. Не хватает только кладбища рядом.

Я пересек улицу, поднялся по ступенькам и взялся за дверную ручку. Оказалось не заперто. Да и с чего бы двери быть на замке? Все же меня кольнула тревога. Петли, похоже, были тщательно смазаны – дверь отворилась и затворилась беззвучно.

Я включил фонарик и быстро провел им по кругу. Ни души, можно приступать к методичному осмотру. Помещение невелико, даже меньше, чем можно предположить, глядя на здание снаружи. Мебель почернела от старости, и эта старость такова, что на дубовых скамьях видны следы работы плотницкого тесла. Я провел лучом поверху: хоров с балюстрадами нет, только с полдесятка витражных окон, таких маленьких и пыльных, что даже в солнечный день пропускают лишь самый минимум света. Передняя дверь – единственный вход в помещение с улицы. Еще одна дверь виднеется в углу наверху, аккурат между кафедрой и старинным, с мехами для ручного нагнетания воздуха, органом.

Я приблизился к этой двери, взялся за ручку и выключил фонарик. Дверь скрипнула, но негромко. Я шагнул вперед со всей осторожностью – и правильно сделал: то, на что я наступил, оказалось не полом, а первой ступенькой спиральной лестницы, ведущей вниз. Я спустился по всем восемнадцати ступенькам, описав полный круг, и двинулся дальше, вытянув перед собой руку, чтобы нащупать дверь, которая, как мне представлялось, должна была находиться впереди. Не обнаружив ее, я включил фонарик.

Место, в котором я оказался, было примерно в два раза меньше главного помещения. Я и здесь повел лучом по сторонам. Окон не увидел, только две голые лампы наверху. Я нашел выключатель, нажал. Здесь обстановка еще темнее. Грубый дощатый пол – в накопившейся за несчетные годы грязи. Посреди комнаты несколько столов и стульев, а вдоль боковых стен полукабинки, очень узкие и высокие. Это что, средневековое кафе?

Ноздри мои непроизвольно дрогнули от столь же памятного, сколь и нелюбимого запаха. Он мог исходить откуда угодно, но казалось, что веет от ряда кабинок справа. Я убрал фонарик, достал пистолет из плечевой кобуры, покопался в кармане и навинтил на ствол глушитель. Кошачьей поступью двинулся через комнату, и нос подсказывал, что я иду в верном направлении.

Первая кабинка оказалась пуста, вторая тоже. Затем я услышал чье-то дыхание. Я укоротил шаг до сантиметрового, и вот мой левый глаз, а вместе с ним и ствол пистолета заглянули в третью кабинку.

Осторожничал я напрасно – опасность меня не подстерегала. На узком столике лежала пепельница с сигаретным окурком, а еще руки и голова человека, который крепко спал. Лицо было обращено в противоположную от меня сторону, но не требовалось его разглядеть, чтобы узнать обладателя. Хватило хилой фигуры и ветхой одежды.

Когда я видел Джорджа в последний раз, мог бы поклясться, что ему не встать с кровати еще как минимум сутки. То есть я бы мог в этом поклясться, будь он нормальным человеком. Но наркоманы в состоянии ломки способны на поразительные, хотя и очень кратковременные, подвиги.

Я не стал беспокоить Джорджа – в данный момент он не представлял собой проблемы.

В конце комнаты между двумя рядами кабинок обнаружилась дверь. Ни на йоту не утрачивая бдительности, я отворил ее, вошел и щелкнул обнаруженным на стене выключателем.

Комната была длинной, во всю протяженность здания, но очень узкой, от силы десять футов в поперечнике. Вдоль стен – заполненные Библиями стеллажи. Для меня не стало сюрпризом, что книги в точности такие же, как и хранящиеся на складе Моргенштерна и Маггенталера, как и розданные щедрой Первой реформатской церковью амстердамским гостиницам. Решив, что проверять эти экземпляры бесполезно, я засунул пистолет за брючной ремень и все же занялся проверкой. Взял несколько экземпляров наугад из первого ряда и полистал. Они оказались безвредны, насколько вообще безвредны Библии, то есть безвреднее некуда.

Я приступил ко второму ряду, и беглый осмотр дал тот же результат. Я отодвинул в сторону часть книг в этом ряду и взял Библию из третьего. Этот экземпляр кто-нибудь неискушенный мог бы счесть безвредным абсолютно, поскольку Библией книга уже не была. Ниша, аккуратно вырезанная в блоке, имела размер и форму крупного плода инжира. Я осмотрел еще несколько Библий из этого ряда: у каждой такая же полость, явно машинного изготовления.

Прихватив один изувеченный экземпляр, я вернул остальные на место и направился к двери, противоположной той, через которую вошел в узкую комнату. Переступив порог, нашел выключатель.

Не иначе Первая реформатская церковь чутко внимает прогрессивным священнослужителям, призывающим религию идти ноздря в ноздрю с нашим высокотехнологичным веком. Возможно, эти священнослужители не рассчитывали, что их увещевания будут восприняты столь буквально, но лишенные конкретики поучения зачастую воплощаются в жизнь самым неожиданным образом. Что и произошло в данном случае. Эта комната, занимавшая едва ли не половину церковного подвала, на самом деле была отменно оборудованной мастерской.

На мой неискушенный взгляд, она содержала в себе завидную коллекцию устройств: токарные и фрезерные станки, прессы, тигли, печь, большую штамповочную машину и несколько привинченных к верстакам малых приспособлений, чье назначение осталось для меня загадкой. Пол на краю помещения был усыпан стружкой – похоже, латунной и медной, преимущественно в виде тугих завитков. Мусорный бак в углу был завален мятыми кусками свинцовых труб вперемешку с несколькими рулонами побывавшего в употреблении кровельного свинца. В общем, сугубо функциональная обстановка, явно предназначенная для производства… чего? Насчет конечной продукции я мог лишь догадываться, поскольку никаких образцов в пределах видимости не наблюдалось.

Медленно ступая, я уже достиг середины помещения, как вдруг уловил слабейший звук. Он донесся со стороны двери, через которую я только что прошел, и в затылке возник знакомый неприятный зуд. Кто-то смотрел на меня с расстояния в считаные ярды и при этом не имел дружеских намерений.

Я невозмутимо пошел дальше, а это непростая задача, когда велика вероятность на следующем шаге получить в основание черепа пулю тридцать восьмого калибра или что-нибудь другое, не менее летальное. Обернуться же, будучи вооруженным лишь полой Библией (пистолет не в счет, он за поясом), разве не верный способ ускорить нажатие чужого пальца на спусковой крючок?

Где была моя голова! Любого подчиненного взгрел бы за такую бестолковость, а тут позорно облажался сам.

Незапертая входная дверь и свободный доступ в подвал любому любителю поразнюхивать могут означать только одно: присутствие вооруженного тихушника, чья работа – препятствовать не проникновению в подвальную мастерскую, а уходу из нее. Где же он прятался? За кафедрой? Или возле лестницы, за какой-нибудь дверью, которую я по неосторожности проглядел?

Дойдя до конца помещения, я посмотрел налево, удивленно хмыкнул, зашел за токарный станок и опустился на корточки. В таком положении провел не более двух секунд, поскольку не было смысла откладывать неизбежное. Когда я быстро поднял голову над станком, ствол пистолета с глушителем уже находился на одной линии с моим правым глазом.

Он был не далее чем в пятнадцати футах от меня; обутый в резиновые галоши, ступал бесшумно. Старый, тощий, с лицом, похожим на мордочку грызуна. Кожа – точно белая бумага, поблескивающие угольки глаз. Штуковина, направленная в сторону моего укрытия, была гораздо опаснее пистолета любой системы. Обрез двустволки двенадцатого калибра – что может быть смертоноснее в ближнем бою?

Увидев обрез, я мгновенно нажал на спуск. Ведь если бы я этого не сделал, следующего мгновения у меня бы уже не было.

У старика посреди лба расцвела красная роза. Он сделал шаг назад – рефлекторный шаг человека, который уже мертв, – и рухнул на пол почти так же тихо, как и шел ко мне.

С покойника, не выпустившего из рук обрез, я перевел взгляд на дверь; но даже если там и находился сообщник, он благоразумно скрывал факт своего присутствия.

Я встал и быстро пересек помещение, направляясь к тому месту, где хранились Библии. Но не обнаружил там противника, как и в соседней комнате, где в кабинке по-прежнему сидел, навалившись на стол, бесчувственный Джордж. Я без лишних церемоний поднял его со стула, перевалил через плечо, отнес наверх и сбросил за кафедрой, чтобы он не попался на глаза тем, кто случайно заглянет в церковь через притвор, – хотя кому, спрашивается, придет в голову наведаться сюда в такое время суток?

Я открыл входную дверь и выглянул наружу, нисколько не удивившись тому, что прилегающая к каналу улица безлюдна в обоих направлениях.

Спустя три минуты я подогнал такси к церкви, вернулся в нее за Джорджем, вынес его наружу и усадил на заднее сиденье. Он тотчас свалился на пол, но, поскольку так для него было безопаснее, я не стал ничего менять. Быстро убедился, что никто не выказывает интереса к моим манипуляциям, и снова спустился в церковный подвал.

Карманы покойника оказались пусты, если не считать нескольких самокрученных сигарет, что вполне вязалось с моим первым впечатлением: кравшийся за мной тип с обрезом был под кумаром. Я взял дробовик в левую руку, а правой ухватился за воротник куртки. Любой другой способ транспортировки привел бы к тому, что я перепачкался бы в крови, – а ведь костюм, что на мне, единственный, сохранившийся в приличном состоянии. Я поволок труп наверх, по пути закрывая двери и гася свет.

Снова осторожная разведка из притвора, снова пустынная улица. Я перетащил через нее мертвеца и, воспользовавшись малым укрытием, что давало такси, спустил его в канал так же беззвучно, как он наверняка спустил бы меня, если бы половчее обращался с обрезом, который отправился следом за ним.

Возвратясь к такси, я уже взялся за ручку водительской двери, как вдруг распахнулась дверь дома по соседству с храмом и на пороге возник мужчина. Он недоуменно огляделся, а затем двинулся в мою сторону.

Рослый и грузный, он был облачен в нечто вроде просторной ночной рубашки, поверх которой накинул банное полотенце. Внушительного вида голова с пышной седой шевелюрой, седыми усами и здоровым румянцем щек носила в тот момент печать доброжелательности вкупе с некоторой растерянностью.

– Могу я вам чем-нибудь помочь? – Произнесено это было глубоким, резонирующим, интонированным голосом человека, привычного к тому, что его слушают с замиранием сердца. – Что-нибудь случилось?

– А что тут могло случиться?

– Я вроде слышал шум в церкви.

– В церкви? – Пришла моя очередь изображать недоумение.

– Да, в моем храме. Вон там. – Он указал на случай, если я не способен отличить церковное здание от других. – Я пастор Гудбоди. Доктор Таддеус Гудбоди. Опасаюсь, что туда мог проникнуть злоумышленник.

– Нет, святой отец, это не про меня. Я уже и забыл, сколько лет не был в церкви.

Он кивнул с таким видом, будто ничуть не удивился:

– Не в безбожной ли эпохе мы живем? И не странный ли час для поездок в чужой стране выбрали вы, молодой человек?

– Для таксиста в ночную смену – ничего странного.

Он недоверчиво всмотрелся в мое лицо, а затем заглянул в салон машины.

– Господь милосердный! У вас там труп!

– Какой еще труп? Это пьяный матрос, я сейчас отвезу его на судно. Минуту назад он свалился на дороге, вот я и остановился помочь. – И елейным тоном я добавил: – Это же будет христианское деяние, верно? С трупом я не стал бы возиться.

Апелляция к профессии не сработала. Тоном, поставленным, должно быть, специально для паршивых овец в его стаде, преподобный изрек:

– Я должен убедиться в том, что вы сказали правду.

И решительно подался вперед. А я не менее решительно его оттолкнул.

– Пожалуйста, не надо. Вы же не хотите, чтобы я лишился патента?

– Я так и знал! Сразу понял: здесь что-то нечисто. Раз вы боитесь лишиться патента…

– Боюсь. Если сброшу вас в канал, такси мне больше не водить. Конечно, – добавил я задумчиво, – это при условии, что вам удастся вылезти.

– Что?! В канал?! Меня, служителя Божьего? Сэр, вы смеете угрожать мне насилием?

– Почему нет?

Доктор Гудбоди поспешил отступить на несколько шагов:

– Сэр, я запомнил номер вашего автомобиля и заявлю на вас в полицию!

Ночь выдалась длинная, и мне хотелось вздремнуть до утра, поэтому я сел в машину и уехал. Преподобный потрясал мне вслед кулаками, что свидетельствовало не в пользу его любви к ближнему, сопровождая свои действия гневной обличительной речью, но я не разобрал ни слова. Вероятность того, что он обратится в полицию, казалась мизерной.