Уговора вступать в хор у них не было, так что она не будет. Нет-нет. Может быть, у нее не отвратительный голос, но у нее будут отвратительные репетиции. Он же будет ее выделять. Он же без причины будет говорить ей петь громче и орать, как орет на всех, кто ленится или не старается. Он же будет подмигивать красивым и популярным девчонкам, потому что ему нравились такие. Алене от последнего пункта стало противно дышать, как будто она вдохнула сигаретный дым.

Она уже видит каждый его пронзительный взгляд, который будет проходить сквозь нее.

«Ларина, не хочешь спеть Кристину Агилеру? Хотя бы не будет скучно».

Алена перегибает палку, но ей плевать. Ах, если бы он знал. Нет. Только не ты, Травкин, и твой хор. Я не умею. Не умею петь. Все, что связано с тобой – я не умею.

У нее все равно билось сердце от предчувствия. Ничего просто так не будет. Он будто стоит за спиной, прямо за спиной и дышит ей в волосы. За спиной только дул холодный ветер, который просачивался сквозь открывающееся двери.

Надо успокоиться. И съесть недоеденный сэндвич, который остался грустно лежать на лавочке рядом с Настей.

***

После последнего урока русского на третьем этаже Алена вылезает из толпы и проскальзывает в туалет. За две минуты этаж очищается, а за другие три – начинается урок второй смены. Шумела только вода из-под крана. Она умывается, пьет воду, закрывает кран, вытирается рукавом куртки, которую успела надеть, и уходит. Абсолютная тишина. В такой тишине всегда кажется, что кто-то схватит тебя за шею или выпрыгнет из-за угла. Бедные дети, которые просидят тут до половины восьмого! Алена спускается по ковровым лестницам и идет по коридору до следующей лестницы. Ее шагов совсем не слышно. Ее саму никогда и нигде не слышно.

За углом – угадайте что? Ковровая лестница. И по ней нужно спуститься, как ни странно. Издалека были слышны взрослые голоса, которые остались проигнорированными. Зря. Завернув за угол, Алена тут же одумалась, повернулась на девяносто градусов обратно и зашагала быстрее к первой лестнице. Надо бегом обратно. Куда угодно. Как маленький неуклюжий пингвин, который бежал к своей маме. Руки сжаты в маленькие кулачки.

Разговоры поднялись на второй этаж к ней. Уйдите, уйдите, уйдите…

– Ларина.

Да, это ее фамилия. А Вы, кажется, Травкин? Какое совпадение: от Вас-то я и бегу.

Алена застывает и несколько секунд уверенно смотрит вперед. Закрывает глаза. Как он ее узнал? По вечной куртке болотного цвета? По хвосту? По желанию съебаться от него? Может быть…

Травкин убеждается, что она идет к нему и возвращает внимание на разговор с коллегой. Пара секунд, и они прощаются. Мужчина уходит туда, куда бежала Алена.

Возьми меня с собой, кто бы ты ни был.

Так мило, наверно: стоять посреди коридора в полной тишине. Даже если две секунды. Слишком интимно. Алене надо домой.

– Здравствуйте, – кивает она и часто сглатывает. Хватит стоять. Она идет к лестнице, которую он к счастью, не перекрывает. – До свидания.

Он стоял близко к лестнице, как знал. Как знал, что придется подойти. Он не закрыл проход своим телом, только сделал шаг и слегка поднял руку. Расслаблено и лениво, конечно. Алена прирастает к земле, дернувшись, ведь его рука могла удариться ей в живот. Травкин стоял сбоку и дышал прохладным мятным дыханием. Кажется, синий орбит. Нет-нет, синий самый сильный; после него внутренность рта горит. Больше похоже на зеленый орбит, но сейчас он вообще не жует жвачку. Культурный. Куда он ее засунул? За зубы? Так делала Алена на уроках.

– Куда собралась?

Впервые в жизни он уделяет внимание только ей. Не телефону, не клавишам, ни другому человеку, а ей. И смотрит на нее. Без иронии. Минуту назад с иронией, а сейчас – спокойное серьезное лицо.

– Домой, – она смотрит на него рваными взглядами. Порванные им. На него сложно смотреть вблизи. Травкин два раза цокнул и закатил глаза.

– У тебя хор.

О присутствии в хоре дорога не было, но вина и неловкость душат.

Травкин явно только что пришел. Сумка на плече, бежевая куртка, наверняка холодная кожа после улицы. Наверняка, Алена не о том думает.

Несколько сантиметров расстояния недостаточно. Это неправильно, стоять напротив него, да еще не смотреть в глаза, будто бы ты виновата в чем-то. Виновата, возможно. Алена злилась, но ему со злостью ничего сказать не может. Поэтому говорит уверенно то, что в праве сказать уверенно:

– Я не хочу петь.

И продолжили стоять, будто бы за этой фразой будет что-то еще. Будто бы за ними двоими всегда было что-то еще, и они только сейчас начинают искать. Что-то еще… Но он не отвечает. И они стоят. Он – с поднятой рукой, она – перед этой поднятой рукой, стеклянными глазами смотрит вперед. И если честно? Да, ей страшно. Она пока не знает от чего, но ей точно страшно стоять и чувствовать его наглое, именно наглое, мятное дыхание. Она же сказала, она не умеет с ним функционировать. Из нее сейчас дым пойдет.

Он молчит. Недолго.

Вскидывает брови, она это видит; и видит, как он отходит к дверям зала, около которых они все время стояли. Достает ключ и открывает.

– Почему? – спокойно задает вопрос. Через секунду он исчезнет в хоровом зале, так и не дождавшись ответа. Он ведь задавал его из вежливости.

Сложно. Почему? Вопрос заводит уверенные мысли Алены в тупик. Что значит почему? Здесь не должно быть никаких вопросов, она просто не хотела петь. А почему? Такое чувство, будто она сама не задавала себе таких вопросов. Быть в хоре с Травкиным – это то, чего она не хотела, а петь… ей это нравилось временами. Так что она неправильно выразилась.

Взгляд находит вопросительный взгляд учителя.

– Я спрашиваю: почему? – произносит он тверже и громче.

– Я не знаю, – говорит первое, что приходит в голову.

– Ты неадекватная? – он все никак не может войти в зал. Дверь заклинила. Он несколько раз дергает ее, напрягается, чуть-чуть согнув колени, и открывает. Теперь он может просто зайти внутрь, а она – может валить.

Ларина удрученно вздыхает, позволяя взгляду отдохнуть на высоком потолке.

– Я просто не понимаю, – и почему-то идет за ним, ведь они не закончили разговор.

– Что не понимаешь? – он звучит так безжизненно и незаинтересованно, что хотелось прыгнуть ему на спину и начать орать какую-нибудь идиотскую песню на ухо, чтобы он проснулся и среагировал.

Зал огромный. Красные стулья по-прежнему стояли. Сквозь окна просачивался яркий белый свет. Алена никогда бы не подумала, что будет стоять в зале одна. С Дмитрием Владимировичем. Как в реалистичном сне, а ослепляющее солнце как знак, что она вот-вот проснется.

Но учитель бросает черную сумку на один из стульев. А она не просыпается. Все еще стоит в проходе и смотрит на него, как на прослушивании. Это, наверно, ее предназначение: стоять и молча смотреть на него, пока он делает вид, что не видит.

Ей нужно высказать то, что ее больше всего бесило. Только бы набрать воздуха.

Вдыхай свою смелость, давай. Он такой же мудацкий учитель, как и половина гимназии, давай, ничего особенного.

– Вы берете только лучших.

Ух, вот это бомба.

В переводе: «Зачем Вы взяли меня?».

Травкин уже сидел в светло-голубой рубашке за пианино. Сидел неправильно, то есть вообще не повернут к пианино. Он просто отнял у пианино стул и сидел где-то рядом, откладывая на него бумажки. Но когда Алена это сказала, он перестал.

Он положил все бумаги обратно в стопку на пианино, согнутые руки на ноги, пальцы в замок и посмотрел на нее, как на полную дуру. Она мгновенно почувствовала себя такой. Идиотиной.

– Откуда ты знаешь, – он рассасывает ей каждое слово, как на приеме у логопеда, – кого я беру хор?

Он бил так больно.

Правдой.

И правильными вопросами, от которых Алена могла молчать и пытаться открыть рот. С губ слетает прерывистое дыхание от того, как прямо и бесстрастно он смотрел, посвящая свое драгоценное время только ей. У него на лице же написано: «Ты заебала меня». И интонация такая же. Но он почему-то так не говорит.

Ей становится стыдно и отвратительно в ту первую секунду тишины. Она ведь не знала. Она просто слышала, много чего слышала и предполагала… На деле, ее прочный замок знаний – карточный домик. И он сдулся одним вопрос, на который Ларина не сможет ответить.

– Откуда тебе вообще что-то известно, Ларина?

Он решил продолжить добивать тем, что поднялся на ноги и для эффекта взял бумажку с пианино, которой мог размахиваться.

– И хор скучный у тебя. И песни скучные, – он говорил так, словно пел. Растягивал последний слог и тянул вверх. – Еще ни разу не была на репетиции и уже ноешь: «Ы-ы-ы, он берет только лучших, помогите, мне страшно», – он делает кислое лицо и максимально низкий голос. Алена опускает подбородок и пытается съесть свою улыбку. – Але, – голос возвращает свой привычный лед. Он стоит не особо близко, но наклоняется, чтобы помахать бумажкой у нее перед носом. – Я не шучу. Для начала сделай что-нибудь и потом делай выводы.

Никто лучше (хуже) Травкина не отчитывал. Он сразу брал тебя за затылок и окунал в твое же дерьмо, пока ты не начнешь захлебываться в нем. И потом – он прав. Пусть лучше он будет прав, потому что мысли Лариной слишком густые и душные, и ей давно тяжело дышать.

Своей мятной жвачкой он прочистил кислород.

И он, наконец, жевал ее, когда Алена подняла взгляд.

Пафосно и показательно.

– Учи, – тыкнул бумажкой ей чуть выше груди, и Алена была вынуждена взять ее в руки, перевернуть, посмотреть название старой песни Toto «Africa». Взгляд беглый, восхищенный, голодный, никак не мог насмотреться на ноты и на слова под ними. Радостно-грустный взгляд, если такие бывают. Будет глупо сказать, что ей нравится песня. Она голодная, но она не будет жрать его песни.

Он ведь для нее это устроил? Нет, срать он хотел с высокой вышки на то, чтобы ей угодить.

Она лишь еще раз поднимает взгляд, чтобы что-то сделать. Чтобы посмотреть на Травкина, который сел обратно на стул, но не ждать от него ответа или взаимного взгляда: ей просто нужно посмотреть на него для себя. Ненавидеть его выдуманный образ у себя в голове было легче.

А ненавидеть в жизни… она его не ненавидела. Он вызывал все самое неприятное в Алене, но не ненависть.

За спиной открываются двери, и начинается активная болтовня.

Репетиция в 15:00 все еще в силе.

Ларина оборачивается и вздыхает, неуверенно держа перед собой листочек. Они не договаривались на то, чтобы Алена осталась в хоре. Собственно, он не заставляет. Он надавил, сделал все что в его педагогических силах и отступил. За вас никто никогда не будет принимать решения: это глупо и бесполезно.

Какими-то странными способами он поднимал самооценку. Кричал тебе в лицо: «Прием, Хьюстон. Ты – не дерьмо, пока я так не сказал». Нет никакой загадки и, нет, мир вокруг Лариной не крутится. Травкину что, делать больше нечего, кроме как мстить Лариной до конца учебы? Ему было слишком в лом, чтобы пытаться.

А ей просто понравилась песня.

Но она ни за что об этом не скажет. Уходит. Растворяется в толпе.