Он сумасшедший

– Я пела, как идиот, ладно?

Сербия – это вечно зеленое место, где ты не успеваешь насладиться закатом. Солнце быстро опускается за горизонт; можно найти хорошую точку обзора, сесть и наблюдать, как долька яичницы уменьшается с каждой секундой. Сербия – именно место. Понятное дело, что это страна на юге Балкан без выхода на моря, с кучей идиотских слов и имен, но… когда Алена приехала сюда, ей показалось это «новым местом» и кажется до сих пор.

– А он… он еще выпендривался, знаешь?

За окном автобуса мелькают домики, а за ними – мелькает остаток солнца. Небо вокруг него огненное, а дальше – сероватое. Взгляд устало держится в одной точке, ловя секунды заката. Опять. Она привыкла к Сербии и забыла, каково это находится в «другом месте».

– Типа, пой громче и вообще, спой мне Уитни Хьюстон.

Это точно ее место и многих других, кто переехал. Здесь всегда приятная тишина, в любое время и в любом месте. Ночью, вечером, после закатов здесь тихо и можно гулять до рассвета, до первых машин на светофорах и открывающихся магазинов.

Тихо и спокойно.

– Уитни Хьюстон? – развернулась удивленно Настя час назад, с долькой ананаса в зубах.

– Ну, не Уитни Хьюстон, – отмахнулась Алена, обнимая одну коленку, которую держала на стуле. Вздохнула, закрыв глаза. – Мне было плохо, пока я там стояла.

– Он умеет вводить в депрессию, – Настя согласилась, продолжив стоять с ножом, набитым ртом и нарезать ананас.

– И ла белла роса эта дурацкая. Что это вообще?

Алена замолкает, снова тяжело вздохнув и опустив лоб на коленку. Прослушивание – слишком стрессовое событие. Выходящее из ряда вон скучной и непримечательной жизни Лариной, которая сделала ноль – как ей казалось – ноль попыток выбесить Травкина или что-то в этом роде. Он обычно не любил таких.

Раздражителей…

– Фто ты скавала? – ананасы успешно выплевываются в тарелку. Как оказалось, Настя уже сидела за столом напротив подруги. Голова Алены приподнимается. – La Bella Rosa? – ее произношение намного лучше, но Алене лучше от этого не становится. – Он заставил тебя спеть La Bella Rosa?

Действительно ли он заставил ее спеть? Алена уже ни в чем не уверена.

Лучше бы вся учеба в гимназии ей просто приснилась, а завтра она проснется десятилетним ребенком, который уезжает в «другое место» и ни о чем не подозревает.

– Да? – звучит тоненько и неуверенно.

Настя с вылупленными глазами прожевывает остатки фрукта, будто бы вкус ананаса ее поразил.

– Это что-то значит? – Алене все же интересно, но голос остается тихим.

Настя ест и думает одновременно.

– La Bella Rosa считается у него высшим уровнем, – мысли приводятся в порядок, и Настя Симонова продолжает спокойно кушать. – Он заставляет петь это самых сильных. Ну, по его мнению. Хотя эта просто несложная распевка.

Глаза Лариной вновь медленно закрываются, но голова больше не падает безжизненно на коленку. Ее ноздри заметно расширяются от учащенного дыхания. Она вскакивает на ноги, захватив с собой кусочек ананаса.

– Ничего не понимаю, – что-то в этом всем ее дико бесило, но она не могла понять – что.

Загвоздка. Интрига. Его собственная интрига, и только его, которую он написал себе и теперь ходит довольный, зная, что вводит в заблуждение всех, с кем взаимодействует. Он постоянно что-то недосказывает, но при этом выглядит так натурально, будто не делает это нарочно. Как он мог разуверить в чем-то и сразу на следующий день заставить поверить в ту самую вещь? Травкин даже дышал лицемерно и выучено. Даже его импровизации выглядели профессиональными, будто бы он бесстрашный и непробиваемый, а если и кто-то собирается давить – это он. Он всех раздавит.

У Алены кипят мозги. Он занял слишком много места в ее мозгах. Но она ест ананас.

Настя застывает с открытым ртом.

– Ну, напой. La Bella Rosa, – торопливо она жестикулировала рукой. Вдруг она и правда стала гениальным вокалистом.

На самом деле, ей не хотелось, и она усмехнулась, вспомнив Дмитрия Владимировича. То, как он попросил ее спеть; точнее, он не просил ее петь – он попросил другого парня сыграть. Насколько он равнодушен. Некрасивый писк пианино все еще гудит у нее в ушах, но Алена задумалась. Настя не враг, ладно. Она хочет помочь.

Прожевала ананас. Встряхнув головой, Ларина сделала самое ленивое лицо, какое только могла. Такое лицо она делала в детстве, когда мама заставляла убираться в квартире. Ларина поет очень быстро и, как говорится, на отъебись. Настя кивает в такт головой, но не успевает: подруга спешит и фальшивит.

На, получи и распишись. И отстань.

– Нормально, – выдавливает из себя.

– Он сумасшедший, – выдыхает Алена, расценив ответ Насти, как «свиньи красивее кричат».

– Ты сейчас специально налажала, Ален. Узнаешь, короче, – повышает голос Настя, используя его как самозащиту на психозы Алены, но продолжая оперативненько кушать. – Он вывесит список в понедельник и посмотришь, – глаза Лариной снова опускаются. И так понятно, что не возьмет.

– Ладно, – Алена бросает взгляд на настенные часы. – Я к стоматологу.

– Иди.

Так Алена и уехала в закат к стоматологу на автобусе. Дороги, по которым ездил пятый автобус были гладкими, поэтому прислониться головой к окну было можно. Главное не думать, насколько оно грязное. Стоматолог не был срочным. Зубы не болели и не отваливались, но почему бы не посверлить лишний кариес. Ей не хотелось, чтобы маленькая проблема превращалась в большую. И она надеется, что речь идет только о зубах.

Алена ждет, когда автобус затормозит и откроются двери. В мыслях вертелась сцена из «Сверхъестественного», в которой стоматолог просверлил пациента до смерти. Страхи перед ним оправданы, ведь ни один врач не долбит железякой твои кости, а ты лежишь и слушаешь. А если уж совсем край – орешь.

А потом ты едешь такой домой, как ни в чем не бывало. Дикость какая-то.

Хотя розовый интерьерчик у них милый. И стулья в цветочках вокруг журнального столика с огромной тарелкой конфет. Кто бы не оформлял клинику, у него хорошее чувство юмора.

– Можете подняться к доктору, – сказала пухленькая брюнетка, чей бейджик Алена не успела рассмотреть, хотя ей было интересно. Алена коротко улыбнулась и поднялась вверх по лестнице, не чувствуя этого внушительного отвратительного запаха горелой кости. Лет в пять, когда ее мама водила к стоматологу в России, еще на пороге можно было ощутить запах ужаса и бежать.

Собственно, вот и доктор и ее две ассистентки. Алене пришлось застыть, так и не сняв до конца зеленую куртку, потому что ее никто не заметил.

Две ассистентки стояли в халатах, а главная – только в белой майке и штанах сидела у батареи и пила кофе.

Я тут типа буду дальше стоять, или мне просто сесть и приказать вам сверлить зубы или…

– Здравствуйте, – стоматолог замечает ее, поднеся чашку к губам, и быстро откладывает ее на подоконник. Алену отмораживает, и она наконец-то снимает куртку, вешая ее на попавшийся на глаза настенный крючок. – Елена.

Молодая, черные волосы. Алена бы дала двадцать девять. Ну, тридцать максимум. Замужем? Алена пытается поймать взглядом ее кольцо, пока она готовит инструменты. Нет, кольца нет.

В Сербию понаехало слишком много русских за последних пять лет, но сербы по прежнему играли важную роль в своей стране, как например – лечили зубы. Она сербка. Говорить тоже приходится на сербском и ровно до тех пор, пока не узнают имя Лариной, не поймут, что она русская.

– Алена, – она научилась произносить свое имя четко, чтобы не переспрашивали.

– Русская?

– Приехали семь лет назад, – заученная фраза.

– Вообще нет акцента, – она искренне удивляется, обращаясь к двум девушкам за спиной, которые неловко стояли, как миньоны. – Садись.

У них еще и кресла розовые. Хотят притупить настороженность и страх пациентов. Не выйдет, но да ладно. Это все равно мило.

Эта Елена любила болтать и смеяться над глупостями. Сначала Алене показалось, что она промахнется с ее разными сверлилками, но она не промахивалась и еще успевала болтать про какую-то фигню… которую Алена, естественно, слушала. Во-первых, ее мания изучения, и во-вторых – скучно. Она слышала тихий разговор про какую-то мазь, которую одна дала другой. Про какие-то новые препараты в области стоматологии. Про мужа Елены, который постоянно на работе, а дома – спит. Странно, кольца у нее нет. Может, сняла из-за работы? Про девчонку с универа, которая прикрыла недавно свою клинику.

Аленины мысли заполнял всякий хлам, и она наслаждалась, сидя в куче ненужных вещей и разбирая их, пристально рассматривая каждую, поднимая к солнцу и крутя в руках.

– Та-а-а-к, – довольно тянет Елена, убирая изо рта девушки ватку и эластичную лампочку и давая знать, что можно открывать глаза. Алена проморгалась и открыла глаза. – Постучи зубками, – все столпились около нее, как голуби над хлебушком.

Алена стучит зубами, будто бы никогда в жизни этого не делала.

– Пломба не мешает?

– Нет, нормально.

– Ну, все, – мокрые перчатки летят в мусорное ведро. Интересно, ее кофе уже остыл? – Придешь ко мне еще три раза и все вылечим, – они вместе поднимаются со своих мест, кто куда: Алена сразу за курткой, пытаясь попрощаться улыбкой, а Елена – к столику, записать время.

Спина и жопа отваливаются столько сидеть.

– Держи. В понедельник, в три часа, – рука протягивает ей визитку или типа их личной картонки, на которой они пишут время следующего визита.

– Хорошо, – взгляд сразу любопытно падает на миниатюрную картонную книжечку голубого цвета. На, мать его, главной обложке – название клиники Denatorium, а внизу – имя главного стоматолога написано самым стандартным шрифтом, типа ариала или калибри. Еще секунду назад лицо Алены было живым. И мышцы на лице двигалась. У нее вот-вот заболит шея от нежелания ее поднимать, но наплевать.

Она увидела имя – Елена Травкина.

Рот приоткрывается.

Да ладно…

Я не хочу петь

Какое-то тухлое утречко.

Она сидела с закрытыми глазами между Ксюхой, Миленой и Марией. Милена и Мария как обычно без остановки трындели, и Алена уже поняла, что встревать в это – беполезно. В такие моменты они никого не видят, только друг друга. Учитель русского называет их сиамскими близнецами.

И почему Алена думала, что может влезть в их дуэт? Стать им интересной?

Сейчас она не думает так. Ксюха думает, раз пытается комментировать их темы и не получать в ответ ничего. Ксюха, они вдвоем, им насрать. Успокойся, и попытайся поспать. Как я.

Она сидела между ними: сначала наблюдала, слушала; морщилась, когда они говорили про прививки, потом многозначительно смотрела вперед, когда они говорили про последнюю серию Ривердейла; теперь сидит, как сырое мясо и ждет конца урока. Сегодня истории нет. Замена. Поэтому все болтают, как будто ходили с заклеенным ртом весь год.

Про жену Травкина она не сказала никому, зная, что эта информация разлетится, как горячие пирожки. Конечно, кем она работает – никого не интересует, но ее рассказы про мужа… Алену бы сожрали, если бы кто-то узнал, что она владеет такими богатствами. Сплетни про учителей – самые дорогие сплетни.

Даже Насте она почему-то не сказала. Обе на выходных учили и забыли позвонить друг другу, или хотя бы встретиться. Алена носила информацию в себе; как тяжелый камень таскала голыми руками и хотела его где-то оставить. Но негде. Это ее. И зачем ей только это надо? Теперь она не может дождаться следующего похода к стоматологу.

Травкина не любит, а жену – пожалуйста. Какого хера?

От Травкина хотелось бежать… в сторону его жены. Алена совсем потеряла ниточку в размышлениях, которая называлась «логика».

И как она только сделала без ошибки тест по философии… чей синоним был слово «логика»? На самом деле, она до сих пор не понимает, почему учитель называет себя учителем логики, а в расписании написано «Фил». Якобы философия, на самом деле – логическое мышление и вообще, все философы задают лишь логические вопросы.

Алена слишком глубоко задумалась о философии на уроке философии, пока делала тест.

– Кто будет списывать, тот осел, – укоризненно произнес философ с поднятым указательным пальцем. Он сам не выдержал и улыбнулся, заставив других рассмеяться. – Я серьезно. Только попробуйте.

Он чем-то похож на Травкина. Такие же переключения между «давайте поржем» и «заткнитесь, мне надо преподавать». Правда, другой смех. Философ любил ржать искренне, как конь, да еще над какой-нибудь глупостью. Травкин обнажал зубы только улыбкой. И то, редко. Его редко что забавляло и вызывало здоровый интерес. Но они не похожи главным: учитель философии – хороший человек. Он играл на гитаре в кафешках, гулял с детьми и женой по вечерам, в шутку отбирал у младшей сладкую вату.

Ничего подобного в учителе музыки не было. Или это оболочка, которая доступна его зрителям, в том числе и Лариной.

Пока Алена слушает философа, она понимает, что не слушает его. Слушает себя. Задает себе вопрос: какого хрена она сравнивает всех подряд с Травкиным?

Она сделала тест за шестнадцать минут, но не хотела выпендриваться и осталась сидеть, незаинтересованно оглядывая кабинет.

– Ален, ты сделала?

Твою мать.

– Да? – она любила говорить неуверенное и вопросительное «да». Кончики пальцев сами отодвигают тест к краю парты, вынуждая учителя подойти и забрать его, с хитрым и подозревающим ее в чем-то взглядом.

Учителю нечего делать, и он бегло осматривает тест, изредка делая замечания парням за последними партами.

– Без ошибок. Настоящий философ.

– Да нет…

– Не скромничай.

Алена скромно улыбается только ему, не желая смотреть на остальных. Первый попавшийся на глаза бы состроил гримасу с улыбкой «ну и выпендрежница».

Понедельник идет, как обычно, и Алена делает вид, что у входа в школу не висит список новых хористов. Если бы она была уверена, что ее имени нет в списке, она бы давно подошла, посмотрела, пожала плечами и плюнула на это хоровое дело, но ведь червячки сомнения грызли ее уверенность… Травкин запустил механизмы в Лариной, которые раньше не работали. И она не идет смотреть.

Если она не посмотрит – значит, ее нет в списке. Эта мысль облегчала жизнь. Незнание позволит ей спать сегодня ночью.

Если только Настя не посмотрит… Блять, Настя. Она же сто процентов посмотрит! Ей же тоже интересно! Настя, нет!

– Ну что, готова к хору? – спрашивает между делом Настя на большой перемене. – Ты, наверно, не будешь в моей группе, потому что только сейчас записалась, но ничего. Где-то да будешь.

А кто сомневался?

– Что? – Алена представляла свое удивление тысячу раз, но, когда она действительно удивляется, это тяжелее. Грудь и голова стали тяжелее.

– Что «что»?

– Ты посмотрела список, да? – произносит Алена с таким лицом, будто бы в голову ударила мигрень.

– А ты – нет?

– Он что, меня взял?

– Я же говорила, нормально поешь.

Гадство какое.

Настя пыталась понять, почему Алене так сильно не хочется в хор. Они ведь даже пели вместе однажды. Дурачились, снимали на камеру. И только подумать! Это была идея Алены. И Настя понимала…

Алена просто ссыкло.

Глаза медленно и раздражительно закрываются, а руки застывают, не решаясь зарыться от негодования в волосах. Очевидно же. Блин, ну очевидно же было! Еще во втором году. У него цель – выбесить ее до смерти, раз ей так скучно. Надо же было ляпнуть Травкину про его хор! Скучный, видите ли. Иди теперь и пой в свой скучный хор.

Если бы молчала на прослушивании, он бы все равно взял. Назло.

Ларина аккуратно бежит между учениками к выходу, перепрыгивая и обходя разбросанные рюкзаки. Такой переполох мог быть только на большой перемене, когда ученики уходили за едой и оставляли вещи в гимназии. А такое чувство, что сначала они вертелись юлой и по ходу дела раскидали свое шмотье. Где упало – там и будет лежать.

На контрольной лестнице уже ничего не валяется. Повеяло холодком. Наверно, с улицы. А может, с алениной кожи.

Она быстро разворачивается к доске объявлений, не обращая внимания на возвращающихся с улицы проглотов, и начинает бешено искать нужную бумажку. Быстрее бы найти ее и разозлиться еще больше.

Вот она.

Алена Ларина.

Будь ты проклят.

Репетиция в понедельник, в 15:00.