Миша не спешит одеться, он решает, с чего начать: с чашки кофе или прогулки с собакой. На холод прямо из постели не хочется, противно; но завтрака еще нет, и Джерри скулит у двери все громче, так что решено.

Миша натягивает старый свитер и джинсы, застегивает куртку, шнурует кеды. Выталкивает себя сначала из квартиры, а потом из подъезда; Джерри немедленно уносится в сторону соседней клумбы, задирает лапу. Баба Шура с первого этажа обязательно еще выскажет, мрачно думает Миша; она же все видит, даже в шесть утра; все и всегда видит, как у нее только получается?

Миша не хочет уходить далеко от дома, там же кофе и бутерброды, или даже каша, фиг с ней, зато тепло – но Джерри несется куда-то вперед, по лужам, заляпывая длинную шерсть на животе. Черт его дернул завести скотча, думает Миша, одни проблемы. Он нехотя тащится по улице вслед за псом: выхода нет, опять забыл поводок.

Джерри хоть бы хны, дождя нет, а лужи и сырость его не смущают; добежал до детской площадки и наматывает круги. Мише бы с утра такую бодрость, но откуда ее взять. Надо побриться, думает Миша, сегодня же к директору, к этой суке, которая второй год зажимает премию и не пускает в отпуск, а он с весны не был в отпуске, и даже ехать не хочется никуда – тупо посидеть дома неделю и выспаться. Какой отпуск, скажет директор, какой отпуск, если у тебя отчет не закончен, а как его закончить, если цифр еще нет, если никто вообще не хочет работать, один Миша за всех отдувается; да, какой отпуск, если он там один за всех?

Миша не хочет ехать на работу. Он не хотел идти гулять с собакой, а теперь не хочет домой – бриться и завязывать галстук, и спешить на автобус, и опять на целый день погружаться в это все. Миша не хочет ни умом, ни сердцем, он весь одно сплошное нежелание, и поэтому не сразу обращает внимание на истерический лай Джерри где-то за спиной. Миша медленно оборачивается и успевает заметить, как пес запрыгивает в кусты, как оттуда выскакивает кошка и за пару секунд взлетает на соседнее дерево. Усаживается на ветку – не слишком высоко, но коротконогому скотчу точно не достать; шипит, матерясь и поддразнивая. Джерри продолжает заливаться, а Миша приглядывается к кошке. Она странная, с ней что-то не так, но не сразу понятно, что; морда, да, что-то с мордой или на морде, кошка испачкалась в чем-то и теперь облизывается; в чем-то темном и похожем на кровь.

Миша переводит взгляд с кошки на Джерри, потом на кусты. Там что-то есть, понимает Миша. Что-то лежит там, тяжелое и большое; до конца даже не помещается, торчит наружу. Интересно, что это торчит наружу? Разве это не ботинок, разве это не чья-то нога?

– Джерри, – хрипло говорит Миша, – мальчик, пойдем домой.

Странно, но пес подчиняется сразу, не как всегда. Миша уходит с площадки быстрыми шагами, Джерри семенит следом; он притих, да, набегался. Притих и замерз.

Когда Миша оборачивается, кошка все еще сидит на ветке. И облизывается.

Дома все пропахло кофе и блинчиками – как здорово, гораздо лучше каши или даже бутербродов. Миша стягивает кеды, не расшнуровывая, расстегивает куртку; подумав, решает пока не переодеваться. Без десяти семь. Он успевает и позавтракать, и в душ. Как хорошо, что Миша встал пораньше; как хорошо, что мама его разбудила.

Миша полон благодарности точно так же, как еще недавно был полон отвращения к прогулкам, работе и жизни; он надевает костюм и завязывает галстук; мама выходит проводить и обнимает на прощанье.

– Удачи, милый, – говорит она.

Миша встречается с мамой взглядом и вдруг думает, что она смотрит на него странно: с каким-то странным пониманием; будто знает о Мише что-то, о чем он совсем не хотел бы рассказывать. Мама не отпускает долго, и Мише вдруг становится страшно, так страшно и мерзко, поэтому он чуть ли не силой отталкивает ее.

– Ну что ты, мама, – неловко говорит Миша.

Мама продолжает смотреть. Она как будто не обижается на грубость, она как будто видит его насквозь.

Миша вдруг хочется помыться снова, но вместо этого он быстрым шагом выходит из квартиры и захлопывает за собой дверь. Выбегает из подъезда, хотя спешить особо некуда; он не опаздывает, он просто не хочет больше оставаться дома.

Автобус подъезжает к остановке точно вовремя, Миша взбегает по ступенькам, быстро пересекает салон, находит пустующее одиночное сидение, усаживается, громко здоровается со знакомыми. Его провожают странными взглядами, но почти сразу возвращаются к прерванным разговорам. Утро. Утром всегда шумно. Миша закрывает глаза.

Ехать долго, около часа; давно пора найти работу поближе, но Миша же тут начальник, да, не очень высокий, но все-таки; и деньги, и вообще, привык. Ехать около часа, и Миша успевает несколько раз задремать и проснуться снова. А потом автобус дергается в последний раз и замирает. Прибыли.

Народ высыпает на улицу, Миша задерживается и выходит одним из последних: куда спешить, некуда ему торопиться. Заходит в административное здание, прикладывает пропуск к турникету, на лифте поднимается на третий этаж.

– Вероника Максимовна уже на месте? – мрачно спрашивает Миша секретаршу Анечку.

– Нет, – говорит та и на секунду отрывается от маникюра. – Еще нет.

Миша почему-то не уходит сразу. Миша внимательно смотрит на кусачки в руке Анечки; на то, как неумолимо они приближаются к пальцам, как захватывают кожу – почему так много и сильно; так же неправильно, что она делает? – как отщипывают кусок чего-то – кажется, пальца; Господи, она же полпальца себе откусила! – как Анечка приподнимает руку, чтобы кровь стекала на ладонь, на запястье, ниже, ниже; как она останавливает струйку языком.

– Что такое? – спрашивает секретарша, взяв палец в рот и причмокивая.

– Н-ничего, – отвечает Миша. – Сделаешь мне кофе?

Она делает, конечно; как обычно, как почти каждое утро. У них на заводе всегда отличный кофе; только сегодня он почему-то с привкусом железа.

Миша хватается за телефон и совершает штук десять, нет, двадцать звонков; прямо с утра, да, пока многие еще чаевничают и «настраиваются»; а на самом деле просто тянут резину, бездельничают; бесполезные идиоты. Мише нужны эти чертовы цифры, закончить чертов отчет, пойти на ковер к чертовой Веронике, выслушать ее чертовы придирки. Миша не в настроении, и к юристам он забегает тоже не в настроении, даже скорее в ярости.

Нет, ни черта они не работают. Леша сворачивает окно браузера, как только Миша появляется на пороге, – опять какой-то развлекательный сайт, – Вика грызет яблоко, бездумно глядя в экран; Денис подшивает документы в папки; медленно, обстоятельно, лишь бы занять время. Берет дырокол и пробивает листы; не стопками, а чуть ли не по одному; берет дырокол и засовывает в него ладонь. Нажимает.

Миша выходит из кабинета, ничего не сказав; слишком быстрым шагом возвращается к себе, успевает через открытую дверь кухни заметить, как склоняется над кофе-машиной бухгалтер Ольга Сергеевна; как она подставляет губы под струю кипятка, как, захлебываясь, пьет; Миша забегает в кабинет и закрывает дверь. Садится за компьютер. Открывает таблицу. Звонит телефон – это Анечка набирает по внутренней связи: сказать, что Вероника Максимовна уже ждет. Ждет. Да. Она ждет его.

Миша внимательно изучает стол, всю эту канцелярскую дребедень, до которой так легко дотянуться; все эти полезные штуки: дырокол, степлер, ножницы, тонкую металлическую линейку; а от компьютера тянется куча проводов к розетке; а работает Миша на третьем этаже….

Миша встает и идет в кабинет директора.

– Вызывали? – говорит он, постучавшись и приоткрыв дверь.

– Заходи, – милостиво позволяет босс.

Миша заходит.

– Закрой дверь, – говорит Вероника.

Миша закрывает. Щелкает язычок замка.

На улице все еще ни намека на солнце, но в кабинете есть лампы, яркие лампы, в свете которых видно странное. Миша стоит, замерев, не в силах пошевелиться, и смотрит на босса во все глаза. На ней пиджак, да – вот почему Миша понял не сразу; но теперь Вероника встает и снимает его с плеч; теперь тановится заметно, что под пиджаком она голая, совсем голая; нет ни трусиков, ни чулок.

А она красивая, против воли мелькает в голове у Миши. Красивая, хоть он никогда раньше так не думал о боссе, еще чего, об этой суке. Грудь, боже мой, какая грудь, а под костюмами было не видно; и ноги, и почему-то шея – как шея может быть соблазнительной? – но у Вероники почему-то да. Ей под сорок, думает Миша, а как заботится о себе, даст фору многим двадцатипятилетним. Сука, думает Миша с восхищением, просто сука; как же я ее ненавижу.

– Иди сюда, – говорит Вероника, но Миша не идет. Он не может идти; кажется, Миша прирос к двери, на которую опирается спиной; прирос к полу; прирос к своему костюму. – Иди сюда, – повторяет Вероника.

Она медленно огибает стол, медленно приближается, покачивая бедрами, медленно расплывается в улыбке. В ней нет дружелюбия, в этой улыбке, нет приглашения или поощрения. В ней что-то другое; наверное, угроза.

Руки Вероники перехватывают Мишино запястье, когда он судорожно пытается нащупать ручку двери, – неожиданно крепко, слишком крепко для женщины – отодвигают в сторону, чтобы не мешал. Ее лицо приближается к Мишиному лицу.

Миша забывает, как дышать; по его подбородку стекает что-то теплое и вязкое, – кажется, прикусил губу; улыбка Вероники становится шире, розовый язычок медленно выскальзывает изо рта.

Тонкая ладонь накрывает торчащий из двери ключ; проворачивает его раз, другой, третий – странно, тут ведь самый обычный замок, разве его можно закрыть на столько оборотов? И звук; замки срабатывают иначе, со щелчками; а это же не щелчки, это самый настоящий хруст. Миша опускает глаза.

Он все еще не дышит, только смотрит; только следит за тем, как Вероника запирает дверь и вместе с ключом проворачивается ее запястье. Раз. Другой. Третий.

Хрусь. Хрусь. Хрусь.

Миша просыпается.

Он просыпается и чувствует тепло солнца на щеках. Это приятно, и Миша переворачивается на спину, чтобы подставить солнцу как можно больше себя. Миша вытягивается всем телом, будто кот; открывает глаза.

Света нет. Солнце больше не дает света; все, на что оно способно, – это только тепло, сколько угодно тепла, приятного, правильного тепла. Миша вытягивает руку и ощупывает постель рядом с собой, касается каждой складки, встряхивает одеяло, даже забирается пальцами под подушку, будто кто-то мог спрятаться и там. Но рядом никого. Миша вчера привел кого-то домой, конечно, привел, не мог не привести – но только теперь почему-то он один.

Миша сползает с кровати и начинает на четвереньках ползать по полу, прикасаясь, трогая, изучая пальцами каждый предмет, пытаясь вспомнить, было ли все это тут вчера, не появилось ли чего лишнего, не переместилось ли что в другой угол. Миша ползает долго и не может нащупать никого живого и никого, бывшего когда-то живым. Он привел кого-то вчера, но кажется, тот не захотел остаться.

Миша встает и, выставляя руку впереди себя, чтобы не наткнуться на стену или шкаф и не расшибить лоб, идет к кровати. Осторожно забирается в нее, заворачивается в одеяло, не забывая подставить лицо солнцу. Закрывает глаза. Он лежит в темноте и слушает, как идет время; время, не похожее на тиканье часов, на судорожные движения секундной стрелки через одинаковые промежутки; нет, время идет неравномерно.

Скачок на три минуты. Миша устраивается поудобнее.

Скачок на восемь. Становится жарко, и он высовывает правую ногу из-под одеяла.

Скачок на пару секунд. Вдох. Движение ресниц.

Скачок на полчаса. Миша сбрасывает одеяло на пол. Больше ничего не происходит.

Скачок. Ничего не происходит.

Скачок. Ничего.

Миша просыпается.

Миша просыпается, и ничего не происходит.

Миша лежит в темноте и слушает, как идет время.

Скачок. Ничего.

Ничего не происходит.

Миша просыпается.

Ничего.