Гибельные вещи
Виктор Никитин

В конце девятнадцатого века город словно открыли заново, превратив рыбацкое поселение в курорт. Прежнее его название трогать не стали, просто перевели на русский. В такой преемственности не нарушилось течение времен, и в городке все дышало давними обычаями и стариной.

Летний сезон в этом году не задался. Две недели солнца и безветрия в мае, неделя спокойного моря в июне, все остальное время Золотой берег поливали непривычно буйные ливни, а небо с редкими прояснениями закрывала тяжелая облачность. По таким подлостям со стороны природы принято лупить наотмашь избитым штампом: даже старожилы, мол, не помнят ничего подобного.

Туристов было катастрофически мало, от чего курортное местечко сильно страдало, возлагая трепетные надежды на бархатный сезон. Будто кто—то верил, что туристов нарочно удерживали, поймав в сеть, и вот в сентябре она не выдержит напора, лопнет, освободив изголодавшийся до моря народ.

Леша Горин, по прозвищу Глазастый, пребывал в приятном оцепенении. Сидя на берегу, он любовался тем, как на желтый песок накатывали неспешные волны, рисовали что—то замысловатое, а следующие за ними выписывали новые узоры поверх старых. Наблюдать за этими бесконечными переменами Глазастому нравилось, однако он встрепенулся, нарочно выводя себя из состояния блаженного покоя и напоминая, что все, чем он любуется, бездушно и неразумно, а безмятежно лишь потому, что мертво.

Леша напомнил себе, что и в этом нет счастья, и стоит ему уйти с пляжа, как он вновь погрузится в скучную и бестолковую суету. В свои тринадцать Глазастый отлично знал, что счастья нет. Никогда не было. А что было? Только глупая и наивная вера, пустопорожняя дурь и нелепые выдумки.

Как и многие, он тоже раньше верил в опасное вранье про счастье, даже ждал с замиранием сердца, пока сама жизнь не макнула его в дерьмо, дав понюхать и попробовать на вкус сокровенные тайны бытия. И Леша раз и навсегда разочаровался в ожиданиях. Тогда он смотрел на мир двумя глазами, большущими темно—синими глазами ребенка. Сейчас в левом прочно обосновалось уныние ветхого деда, а правый глаз Леше Горину удалили еще в прошлой жизни.

– Мы идем в поход, сыночек, – однажды сказала мама.

– В поход?! – изумился мальчик, не поверив собственным ушам, вскочил с кроватки и стал носиться по дому с оглушительными криками: – В поход! Ура—а! Мы идем в поход!

Он задевал бутылки, валявшиеся на полу тут и там, но не обращал на это никакого внимания – привычная ведь картина. Водка, вино, пиво. У родителей Леши сами напитки никогда не задерживались, а пустая тара прописывалась в грязной и изрядно захламленной квартирке едва ли не навсегда.

Незадолго до того какой—то сверстник во дворе описывал Леше свой выезд на природу вместе с родителями: костер, дети и взрослые на равных, игры, море, солнце и вкусный шашлык в веселой компании. Лешка мечтал о подобном же, о смехе и веселье, о счастье. Как—то легко поверил, что его мама и папа наконец одумались, вспомнили о нем.

Поход на самом деле оказался попойкой на природе. В точности такие же случались и раньше, просто мальчишка в силу возраста их не особо помнил.

– Иди сюда! – хрипло орал отец, гоняя мать по кустам на виду у гоготавших и подначивавших собутыльников.

– Отстань! – верещала мать не своим голосом, голосом страшной ведьмы. – Он сам ко мне лез!

Семейства дружных, любящих друг друга людей, обосновавшиеся на пляже по соседству, отводили глаза и перебирались на другие места, только бы не видеть и не слышать. Леше никто не пришел на помощь, когда он кинулся разнимать родителей и напоролся глазом на сухую ветку. Он кричал от боли и еще громче от страха, однако до его беды никому не было дела, даже родителям.

Тетка рассказывала Леше, что глаз хоть и воспалился, его еще можно было спасти, если бы вовремя обратились в больницу. Родители же занимались собой и выпивкой, мирились, вновь ссорились, дрались, злились на плачущего сына и наказывали его за «капризы». А потом лечить было слишком поздно.

Нахлынувшие воспоминания выжимали слезы похлеще яркого солнца, от них давило в груди, сбивая дыхание, и Леша был рад, когда его вернул в реальность подзатыльник Плиты, сидевшего рядом. Главарь банды подростков отхлебнул из банки пиво, кивнул в сторону:

– Видишь мужика?

– Он же Глазастый. Ему надо вплотную подойти, чтоб увидеть, – заржал Мопс.

Плита цыкнул, и Мопс, замявшись, предпочел не развивать тему, казавшуюся ему невероятно смешной. Он продолжил тискать свою девчонку, из—за фамилии Бочкарева прозванную Бочкой. Та игриво пыталась изображать похоть и постанывала. Впрочем, у нее выходили отнюдь не киношные стоны, а поскуливание щенка, которого в конец заели блохи.

– Вижу, – ответил Глазастый. – И чё с ним?

– Смотайся к нему, пощупай лопатник, – велел Плита.

– Опасно, – ответил Леша. – Он же сразу просечет, кто и где ему по карманам прошелся.

– Ты чё такое начал? – вмешался Моряк, не столько обеспокоенный попытками перечить Плите, сколько расстроенный тем, что допил свое пиво, а денег на новое не ожидалось.

– Плита, стремно так делать, – обратился к последней инстанции Леша. – Спалюсь.

Все знали, что будет так, как решит Плита, и потому замерли в ожидании ответа. Главарь банды посмотрел на Лешу долгим неприятным взглядом, полным презрения, и смачно харкнул через голову Глазастого.

– Ты тупой? – спросил Плита, раздувая ноздри. – Если тупой, то повторю помедленнее. Про—о—осто пощу—у-упай. Если есть что брать, то мы с пацанами отработаем как обычно.

– Давай, живо, – поддакнул Моряк, больно хлопнув Лешу по спине.

Глазастый нехотя поднялся и отхватил пинок от Гриши под одобрительные смешки Плиты и его подруги Ланы.

Банда издалека не заметила, что шедший по пляжу мужчина был каждому более—менее знаком. Теперь и не заметит, поскольку сразу после ухода Глазастого компания спряталась, чтобы лишний раз не отсвечивать. Навстречу Леше в распахнутом пальто степенно шагал, поглядывая в сторону моря, старик. Он подставлял лицо прохладному ветру, тревожившему его густую шевелюру, совершенно белую, будто молоко утреннего тумана.

Старик жил уединенно, ни с кем не водил знакомств и все, что о нем было известно в городке, строилось исключительно на догадках. Приезжий. Пенсионер. Наверное, когда—то деньги у него водились, но сейчас он в них ограничен, если купил разваливавшийся особняк и толком не смог его отремонтировать. Его видели с мольбертом? Значит, художник, хотя никто из местных жителей не интересовался картинами старика.

Побледневший мальчишка хотел отказаться от задумки, не понравившейся ему с самого начала, но, коротко обсудив с собой возможные последствия, стиснул зубы и пошел к художнику. Плита поблизости. Спрятался, конечно, но наблюдает, ждет результата. Стоит Глазастому отступить, и не жди от Плиты ничего хорошего.

Леша славился своими шустрыми руками и чувствительными пальчиками. Мастерство карманника, столь сложное умение, не открывалось даже, а как—то пришло, само заявило, словно подстраивая мальчишку под себя. Когда до цели оставалось метров двадцать—тридцать, Глазастый упер взгляд в песок и, сорвавшись с места, побежал, налетел на старика и быстро, со знанием дела ощупал карманы пальто. Портмоне он почувствовал сразу, и еле сдержался, чтобы не выбить его в ладонь привычным легким движением.

– Мальчик, ты что, не видишь куда несешься? – укорил художник и охнул, увидев пустую глазницу Леши.

Но и мелкий карманник растерялся, да так, что шагу не мог сделать, оторопело держался за края пальто и смотрел в светлое лицо старика, не находя в нем ничего действительно светлого. Сердце Глазастого сжалось от жути, колени подкосились, и внутри художника он безошибочно разглядел бездну мрака. Ту, что мерещится в пустом колодце, где обитает черная, сжавшаяся до поры до времени гигантская змея, имеющая возможность выбраться на поверхность в любую секунду, просто ожидающая подходящего случая и подходящей жертвы.

Пока Леша Горин мчался по серпантину лестницы, ведущей на набережную, ужас играл на его нервах, будто на струнах, цепляя их кривыми желтыми когтями вместе с мясом и грозя вскоре порвать. Еще приходя в себя, мальчишка торопился предупредить банду, но не успел. Может, и к лучшему, ведь что он мог сказать? А если бы поделился, не увиденным даже, а только почудившимся, то без сомнения подвергся бы насмешкам, издевкам и тычкам больше обычного. Последнее дело подростков не выгорело, и теперь каждый только тем и занимался, что искал, на ком бы сорвать злость.

Да, за Глазастым следили, и, видимо, Плита что—то угадал по реакции карманника, нашарившего в пальто художника ценное. Двое быстро догнали старика со спины. Подсечкой Плита опрокинул пожилого мужчину, и пока тот падал на землю, Моряк, не обремененный интеллектом обладатель увесистых кулаков, коронным ударом вырубил художника. Тут же оба бросились бежать, пряча лица и ни на что не отвлекаясь. Сейчас в работу должен был включиться Гриша.

Удостоверившись, что пострадавшему никто не спешит оказать помощь, к пожилому человеку вразвалочку подошел худой прыщавый парень. Он присел рядом, словно справляясь о самочувствии, и между делом вынул толстое портмоне из кармана стариковского пальто. Предварительно осмотревшись по сторонам, Гриша встал и неспешно удалился.

Неделю назад подфартило. Глубокой ночью да в безлюдном переулке банда повстречала двоих приезжих, набравшихся в местных барах до такой степени, что между собой пьянчуги общались бессмысленными наборами согласных. Ночь, никаких свидетелей, и вряд ли туристы хоть что—то из случившегося с ними вспомнят в дальнейшем. Потому беспризорники действовали решительно и вполне открыто, отказавшись от привычной схемы.

С туристов взяли кучу банковских карт и шесть тысяч с мелочью живыми деньгами. Разобраться с кредитками самостоятельно не получилось, и несколько банкомат вообще проглотил. Вот тогда рядом с подростками и возник говорливый Самсон. Никто не помнил, откуда он явился, точнее, никто не хотел напоминать остальным, что кучерявого мошенника Самсона привел в компанию сам Плита, доверившись ему, словно давнему и хорошему знакомому.

Тот наобещал все, что от него ждали, и от щедрот добавил прямо—таки фантастическое. Он трещал без умолку, рассказывая о своих связях в банках, в среде хакеров и в правоохранительных органах, забрал кредитки, намереваясь срочно сделать электронные переводы и обналичить деньги. Шесть тысяч он у Плиты тоже забрал, дескать, знающие и умеющие люди в долг не работают. Встреча с Самсоном должна была состояться через день. Не стоит и говорить, что банда более не видела мошенника и не имела ни малейшего представления, где того следует искать.

Леша Горин добрался до ротонды в углу парка последним, и Плита встретил его, гневно швырнув точно в лицо пухлое портмоне старика. Из кармашков с шелестом вылетели блокнотные листки: ровные и вырванные наспех, сложенные пополам и вчетверо. Глазастый без слов понял, что денег в лопатнике художника не оказалось. Вообще.

– Я же не рентген, – Леша испуганно взглянул на Плиту. – Откуда бы я знал, что там внутри?

Плита свирепо скалился и бил Глазастого. Бил аккуратно, чтобы не увечить, не оставлять на лице четких следов. Сидя сверху, не позволяя подняться и пошевелиться, он хлестал его по щекам тыльной стороной ладони, страшно сдавливал коленями ребра. Плита вымещал накопившийся в нем гнев за прежние неудачи. Крутившийся рядом Мопс давал советы, чем немало распалял главаря. В какой—то мере Глазастому повезло, поскольку Гриша и Бочка удерживали туповатого Моряка, не видевшего различий между избиением и поучениями. Наверняка тот мог с одного удара отправить Лешу на тот свет.

Наконец Плита остыл, гнев схлынул, поток ругательств сошел на нет. Он всегда отходил постепенно, но на этот раз что—то было не так. Плита явно над чем—то крепко призадумался. Не слезая с Глазастого, он потянулся за ближайшим блокнотным листком, пробежал взглядом по тексту и прочел:

– Пепельница бронзовая «Медведь», 1938 год, Нюрнберг, Германия. Тысяча евро, торг. Настоящей цены, истории и особенностей предмета владелец не знает, – подхватив еще парочку бумажек, Плита продолжил: – Перьевая ручка, принадлежала писателю К. Год изготовления неизвестен, Ильинское, Ивановская область. Цена не определена. Владелец об особенностях предмета догадывается. Картина—медальон «Жена негоцианта», Рига. Автор не известен. Ориентировочно вторая половина восемнадцатого века. Владелец знает историю предмета, но не знает настоящей цены и особенностей.

Когда Плита замолчал, напряженно размышляя, Мопс авторитетно заявил:

– Тупая херня какая—то.

– Тупая херня – это ты, Мопс, – хмуро рыкнул Плита и приказал: – Соберите все бумажки, пока не разлетелись.

Лана заинтересованно подскочила к Плите, приобняла приятеля:

– Коля, чего?

Он отодвинул ее от себя, словно своим присутствием девушка мешала ему, и принялся рассуждать вслух, ни к кому пока не обращаясь:

– Какой—то, мать его, дедан, а такие интересы?! Его считают чокнутым художником, потому что кто—то сболтнул, и понеслась. А на самом деле о нем ничего не известно, потому что нахер он никому не упал. Кто он? Так, пенсионер. Никто и не парился ни разу, на что дед живет, на что особняк свой содержит. А тут вон чё получается. Он у нас нехилый такой коллекционер. Антиквариатом занимается. Собирает его да еще и за такое бабло. Тысяча евриков за бронзовую хренотень. И если он этой долбаной пепельницей интересуется, значит, деньги есть, ну, или что—то ценное на обмен. Офигеть, тысяча евриков! – на лице Плиты нарисовалась некрасивая щербатая улыбка. – Так, короче. Похозяйничаем в доме художника. Гриша, ты рви когти, живо найди деда и проконтролируй. Если он будет возвращаться домой, то успей нас предупредить. Всем все понятно?

Напротив особняка, в котором жил и работал престарелый художник, серой шеренгой выстроилась банда Плиты. Фигуры на фоне густого кустарника угадывались скверно, к тому же подростки прятались в тени деревьев. Сколько раз вместе и порознь, случайно и специально, члены банды с абсолютным равнодушием проходили мимо, не обращая внимания на каменный двухэтажный дом старого отшельника. Никогда прежде они не видели дом таким особенным, так сильно похожим на пиратский сундук с сокровищами.

Одному Леше Горину особняк внушал страшные опасения, чудился мордой какой—то твари, готовящейся не принять гостей, а наброситься на них, метнувшись через улицу хищной бестией. Располагавшиеся полукругом темные окна мансарды походили на черные глаза паука с белыми пятнышками отраженного света. Две колонны у лестницы казались Леше ниточками высыхающей слюны, а широкая двустворчатая дверь, отделанная рейками черного и серого цветов, представлялась мальчишке пастью с гнилыми зубами.

Он безоговорочно решил для себя, что внутрь дома не сунется ни при каких обстоятельствах. Да он что угодно готов был сделать, что угодно придумать, лишь бы не лезть в этот жуткий особняк. А ведь Глазастый это здание никогда раньше жутким не считал.

Бандиты приподняли пыльное подвальное оконце и бесшумно нырнули в полутьму, словно растворились там. Потаенные шепотки не удалились, но стали тише, смазались и немного погодя совсем пропали, проглоченные толстыми каменными стенами. Закрыв за Ланой окно, Глазастый выскочил из палисада и стремглав кинулся прочь.

Позже, когда придет в себя, он выдумает, как объясниться с остальными. Он покорно примет от Плиты хоть тысячу ударов, или пусть его изобьет Моряк до потери сознания. Это лучше, чем лезть в дом художника. Почему, Глазастый не знал.

Они поднялись из подвала, быстро убедились, что в доме никого нет, и торопливо пустились в путешествие. Было тихо и спокойно, словно дом боялся спугнуть гостей. Как—то мирно все это выглядело, будто милые дети явились на склад антиквара – тематическая экскурсия такая.

Планировка дома была мудреной: невероятное число кабинетов, спален, узких каморок, проходных комнат и кажущиеся бесконечными коридоры. Полы повсеместно устилали ковры. Скучать никому не пришлось, только успевай от увиденных богатств рот ладонью прикрывать. Первое, что бросилось в глаза каждому, – включенный повсюду свет.