Тип. Октябрь

 
Шёл он кверху, однако, впотьмах поломался бесшумно.
Помятый, как полотенце шахтёра и бессильный,
                                                как сброшенный ремень.
Он не нашёл ничего, а предназначения не предполагалось.
Самообман, как дырка для гвоздика в календаре,
на обложке которого – город (план сверху), поэтому
отверстие похоже на рекламный дирижабль,
                                                        но его дважды нет.
 

Я жил на поле Полтавской битвы
поэма

Вступление

 
Беги моя строчка, мой пёс, – лови! – и возвращайся к ноге
с веткой в сходящихся челюстях, и снова служи дуге, —
 
 
улетает посылка глазу на радость, а мышцам твоим на работу,
море беру и метаю – куда? – и море приспосабливается к полёту,
 
 
уменьшаясь, как тень от очков в жгучий день, когда их на пробу
приближают к лицу, и твердея, как эта же тень, только чтобы
 
 
лечь меж бумагой и шрифтом и волниться во рту языком; наконец,
вспышка! – и расширяется прежнее море, но за срезом страниц.
 
 
Буквы, вы – армия, ослепшая вдруг и бредущая краем времён,
мы вас видим вплотную – рис ресниц, и сверху – риски колонн, —
 
 
брошена техника, люди, как на кукане, связаны температурой тел,
но очнутся войска, доберись хоть один до двенадцатислойных стен
 
 
Идеального Города, и выспись на чистом, и стань – херувим,
новым зреньем обводит нас текст и от лиц наших неотделим.
 
 
Всё, что я вижу, вилку даёт от хрусталика – в сердце и мозг,
и, скрестившись на кончиках пальцев, ссыпается в лязг
 
 
машинописи; вот машинка – амфитеатр, спиной развёрнутый к хору,
лист идёт, как лавина бы – вспять! – вбок – поправка – и в гору.
 
 
Выиграй, мой инструмент, кинь на пальцах – очко! – а под углом
иным – те же буквы летят, словно комья земли, и лепится холм,
 
 
чуть станина дрожит, и блестят рычажки в капельках масла,
а над ними – не раскрытые видом гребешки душистые смысла,
 
 
сам не лёгок я на подъём, больше сил против лени затрачу,
а в машинку заложены кипы полётов и способ движенья прыгучий!
 
 
Правь на юг, с изворотом, чтоб цокнули мы языком над Стокгольмом,
уцепившись за клавишу – Ъ – мы оставим первопрестольный
 
 
снег. Я обольщён жарой. Север спокоен, как на ботинке узел, —
там глубже он занят собой, чем резче ты дёрнешь морозный усик.
 
 
Не в благоденствии дело, но чтоб дух прокормить, соберём травы,
на хуторах плодоносных петляя в окрестностях тёплой Полтавы,
 
 
вот я, Господи, весь, вот мой пёс, он бежит моей властью
васильками – Велеса внук – и возвращается – Святой Власий.
 

1.1. Глава первая, в которой повествуется о происхождении оружия

 
Где точка опоры? Не по учебнику помню: галактики контур остист,
где точка опоры? Ушедший в воронку, чем кончится гаснущий свист?
 
 
Или перед собой её держит к забору теснящийся пыльный бурунчик,
или на донце сознания носит её трясогузка – прыткий стаканчик?
 
 
Но уронится заверть в расцепе с небесной зубчаткой, а птичка
вдоль отмели прыг-скок и ушла… Надо мной ли висит эта точка?
 
 
В сравнении с ней элементы восьмого периода – пух, дирижабли,
так тяжела эта точка и неустойчива – лишь время её окружает,
 
 
лишь ошмётки вселенной и палочки-души (две-три), прежде чем
утратиться вовсе, край иглы озирают, и – нет глубже ям.
 
 
Словно газета, заглавьем читая концовку, вращаясь и рея,
ближе к точке кривляются все, – кто же мог быть смешон перед нею?
 
 
От неё отделяются гладкие мелкие камушки – их пустота облизала —
это души оружия, и сразу становится тесно в штабах и казармах.
 
 
Обнаружились души оружия, намечаясь в эфире, как только
в лоск притёрлись приклады к ладоням, в идee – обычная галька.
 
 
Меж людьми побродила винтовка и знает, что такое удар по улыбке,
застилая полвоздуха, пуля из-под ног извергает булыжник.
 
 
Ах, чем палить по мишеням новобранцами ада, лучше пить в одиночку!
Хмельное тело затылком нащупывает самовитую точку.
 
 
Она свободней, чем оборванный трос, чертящий на воздухе лепестки,
гуляет – где хочет, и в неё никогда не прицеливаются стрелки.
 
 
Это точка опоры галактики – не вершина, а низ блаженства,
от неё и пушка и нож, их морозное совершенство.
 

1.2. Первая пушка

 
Первая пушка была рассчитана на любопытство врага
и число частей её – по числу врагов.
На левом берегу Ворсклы возвели водяные меха,
а между ними – колонну со скобкой для рычагов,
по краям которых подцеплены широкие платформы.
В ботфортах, заказанных для данного офорта,
люди вереницей шли с платформы на платформу
                                                            и обратно,
такие весы поочерёдно давили на меха,
получался массовый насос, выталкивающий два заряда
и дающий общее распределение греха.
Меха и колонна покоились на шестиколёсном помосте,
а вдоль реки пробегала кожаная кишка,
надуваясь от насоса, она гнала колёса и вместе
всех артиллеристов, удивлённых слегка.⁴
 
 
Копиисты писали машину на облаке, палящую лагом,
в этом был урок мореходного и авиа-духа,
и косила врага, как вертлюг, разболтанная костомаха,
колёса за её спиной напоминали два уха.
Пушка могла быть разобрана на мельчайшие частички
и разнесена по свету в нагрудных карманах армий,
спрятана за щеками или вплетена в косички
и т. п., что ещё не перенято нами.
 
 
Представим, что враг стоит напротив ствола.
Выстрел! – стрела соединяет грудь и спину,
тело руками обхватывает бесконечную машину,
тщится, становясь меньшим узлом большего узла.
И немедленно выравниваются весовые качели,
а тот солдат, что составил перевес,
взлетает, как завитушка мадонны Ботичелли,
и уходит за Малобудищанский лес.
 
 
И спалили конструкцию, в дыму не увидев ни зги.
Кто знал, что паровоз эту тьму растревожит?
«У него, – писал Маркс, – было в сущности две ноги,
которые он попеременно поднимал, как лошадь.»⁵
 

1.3. Ягнёнок рассказывает о распре двух братьев, которые пытались поймать его для жертвоприношения, и о том, как родился нож

 
Казалось, неба поперёк
шли ординарные скоты,
крутя ухмылками хвосты,
и чаяли уснуть. Пастух
меж них похож на поплавок,
нанизанный на чистый дух.
 
 
Варилась тонна комарья
и каждая из единиц
мир обегала вдоль границ,
их сумма жгла пружиной шерсть,
мне было больно. Думал я:
есть ангел и контрангел есть,
 
 
чьи чёрно-белые ряды,
как в упаковке для яиц,
и, с точки зрения овец,
они выносливее всех
и неделимы. Завиты
галактики – их яркий мех.
 
 
Я убегал от них, родных,
в скачке мой пыл – угольник сил,
в скачке я сахаром застыл,
растаял и возник, паря,
я знал, что изо всех моих
ног не получится ружья.
 
 
Бег, из чего была земля?
как два рельефа на одной
стене, они гнались стеной
за мной, о, их синхронный рёв
проснувшихся в крапиве. Я
расслабился в тени врагов.
 
 
За степью пролегал каньон:
скала, обрыв, скала, обрыв.
На скалах жил десяток трав,
висел на бурых корешках
травинок в пропастях озон
в каких-то призрачных мешках.
 
 
Из-за луны и мимо нас
катился весь в слезах клубок
простых колючек. Я залёг.
Они – искать! От сих до сих.
Но друг на друге взгляд увяз
преследователей моих.
 
 
Открылся чудный разворот
земных осей, я заскользил
вдоль смерти, словно вдоль перил
в зоосаду вокруг оград,
где спал сверхслива-бегемот
и сливу ел под смех солдат.
 
 
Масштаб менялся наугад.
Мой Боже, ты не есть часы.
Я есмь не для колбасы,
история – не след во мглу.
Зачем вцепился в брата брат,
дай им двуручную пилу!
 
 
Сближаются. Взаимен слух.
И шаг. Мерцают кулаки.
Как проволочные мотки,
концы друг в друге ищут. Вящ
удар был брата брату в пах,
вспых! – над вознёй взлетела вещь.
 
 
Та вещь была разделена
в пропорции, примерно, пять
к двум, что поменьше – рукоять,
побольше – лезвие; соврёшь,
сказав: длина, ещё длина…
Спина подсказывает: нож,
 
 
ножа, ножу, ножом, ноже.
В проёме занавеса клин
так разбегается в экран,
как нож обнял бы небеса.
Он здесь, и – нет его уже.
Но это принцип колеса.
 
 
Вслед за блуждающим ножом
уходит человек-магнит.
Нож! оглянись!
Моих копыт
раздвоенных печать в кружке
Земли.
        Ночь.
             Воздух пережжён.
Душа на подкидной доске.
 

1.4. Первое деловое отступление, написанное в моём саду, расположенном на поле Полтавской битвы

 
Ребёнки – зайцеобразны: снизу два зуба, а щёки! Так же и зайцы —
                                                                           детоподобны.
Злобны зайцы и непредсказуемы, словно осколки серы чиркнувшей
                                                                                  спички.
Впереди мотоцикла и сзади – прыг-скок! – живые кавычки!
После октябрьских праздников по вечерам они сигают в мой сад,
наисмелейший проводку перегрызает и, сам чернея, отключает
                                                                                   свет.
 
 
Я ж защищаю саженец северного синапа от их аппетита
в одиночестве полном, где нету иллюзий единства и авторитета,
и сколько-то старых привычек не противоречат всякой новой привычке.
Я покупаю в хозмаге мешок мышеловок – розовые дощечки
с железным креплением, как сандалия Ахиллеса, – где пятка
мифологическая, там у меня для приманки насажен колбасный
                                                                                   кружок.
А на заре обхожу мышеловки – попадаются бабочки и полёвки
и неизвестного вида зверьки типа гармошки в роговой окантовке.
Всем грызунам я горло перерезаю и вешаю их над ведром
                                                                           головой вниз,
чтобы добыть множитель косоухого страха – кровь крыс.
 
 
Скисшую кровь я известью осветляю и побелочной щёткой
мажу остовы и скелетные ветви погуще, так, чтоб стекало с коры.
В сумерках заячье стадо вкруг сада лежит, являя сомнений бугры, —
да! – ни один из них не пойдёт хоть за билет в новый Ноев ковчег
через ограду – столь щепетилен и подавлен мой враг.
Ножницы-уши подняли и плачут, а я
                                   в жизни не видел зайца и крысу в обнимку!
 
 
Я же падаю в кресло-качалку листать руководство по садоводству,
днём тепло ещё и ужи – змеями здесь их не называют —
миллионы км проползают под солнцем, не сходя с места,
вот они на пригорке царят и, когда я их вижу, внезапно,
словно чулок ледяной мне надевают – это хвощёвое чувство.
Ух! Книгу читать, думать или вспоминать, а я выбираю – смотреть!
Сразу я забываю зайцев осадных и яблоню,
                                                        я забываю того, кого вижу.
Что это в небе трепещет леса повыше и солнца пониже?
 
 
В этом краю, где женщины до облаков и прозрачны,
зрю ли я позвонок, что напротив пупа, и золотое меж них расстояние,
линию, нить, на какой раздувается жизнь на хромосомах,
как на прищепках – X, Y… Вдруг отстегнётся и по земле
                                                                         волочится
краем, как пододеяльник пустой, психика чья-то – на то воля Господня.
Там образуются души и бегут в дождевиках, как стрекозах —
мальчишка-кислород и девочка-глюкоза.