Мы утром не созванивались, чтобы новости
нас не отбросили назад в слепую яму.
Как вдруг в окно на робкой скорости
боднулась тупоносая махина, надламывая раму.

И поплыла в затылок мне, не подавая вида,
что вписывает путь в свою окружность.
Нас обгоняли тягачи графита,
велосипеды с нитками цепей жемчужных.

Нас ожидал банкет и музыканты на аэродроме.
Пилот проекта, я был первым на примете.
Мой строгий аппарат всплывал в разломе,
меж двух столетий в эллипсном просвете.

Мы взяли курс на верфь под знаком Водолея.
На дирижабле – сервер. Тьма в заметной лихорадке.
Спокойны только солнечные батареи,
как мельниц водяных – рассохшихся – лопатки.

Когда мы приземлялись, все головы задрали,
корабль обомлел, но шёл по линии отреза.
Толпа уставилась наверх ноздрями,
толпа смотрелась, как большая пемза.

Отпущена в простор верёвочная лестница
бурлящим лотерейным барабаном:
он муфтой смутной стынет и мерещится,
(шушукаются пальцы во мраке вороватом).

Я различал уже заправку, столб, колосья,
и розы на столах вибрировали так опасно,
что если б накренился – накололся.
Но, стравливая газ, корабль освобождался от балласта.

Он опустел до чертежей, он дал свечу над улицами.
Он избоченился плашмя и выпукло, и вогнуто.
Как длинное пальто с оборванными пуговицами,
летя, мерцает рожками. В него вцепилось облако.

Мы забирали вверх, мы забывались вверх, в гондоле
мигала на экране кибернетическая лотерея.
В обнимку с призраком радар на лётном поле.
Два залпа-льва, к нам подбежав, нить потеряли и перегорели.

Подальше от Земли! Она растёт в объёме,
к Луне навстречу. Шепчутся раскопки,
наслаиваясь в полудрёме.
И глобус – утолщается. И тянется сквозь телескопы зябко.

За воздух можно ухватиться ртом. И парусом.
Без рук лететь веретеном. Баланс – единственная сила.
Шёл жук по носу одного из янусов,
и время – перекосило.

И дирижабли древние показывались на вершине,
обугленные гинденбурги поленьев чёрных.
Француз тик-так с пропеллером на часовой пружине,
австриец запрягал в аэростат орлов учёных.

Подзорная труба Москва-Смоленск наклонно
вперится в дирижабль крестьянский на насесте.
По сжатому лучу доставит голову Наполеона,
его ботфорты (полшага вперёд) останутся на месте.

Как близко в воздусях и ярусный и арчатый,
похожий на театр! А дальний – крапинка на ветре.
Он кажется задержанным стеклянной палочкой
между частиц, снующих в чашке Петри.

А лотерейный барабан наращивает обороты,
сжимая время рёбрами и повышая шансы.
…И кутались на палубах пилоты,
метая бомбы в Лондон, дыша на пальцы.

Шелчки прозрений, сухопарые машины,
то по небу слоняются одне, то в круг сбиваются, немея.
На грани срыва эти нервные страшилы.
Мой дирижабль на приводе тянула лотерея.

Кружащийся октаэдр! Так, в центр встав, пацанка
угадывает (на глаза повязана косынка),
кто к её горлу прутиком касался,
спугнул ключицу, слух увёл вслед за блуждающей ворсинкой.

Я мог бы подобрать любой пароль для сервера.
Всё ближе к цели, всё точней ответ, как мячик на резинке,
или круги бегут обратно к центру озера.
Я банк срывал на сайте казино, и напрягались рынки.

И молча в люк открытый взирали адмиралы,
корабль воздушный проводя над тусклыми горами.
Выигрывала лотерея, сбиваясь с хода и замирая.
Со мной расплачивались – богами.

2. Сельское кладбище

Когда я покидаю дом свой, с огромной кухней, с кортами
                                                                и лабиринтом спален,
и медленно шагаю по дороге, откуда полстолетия тому
везли разбитый наш корабль на бричке, по частям, – навален
бег подколенных впадин по горе отверстий, – я весь в дыму.

Надтреснуты движения коней, их путь – обман, червячная ступенька.
Так вот что получилось из моих застенчивых работ…
Сухой проект в моём уме возник на четвереньках,
так мог бы на попа встать спичечный упавший коробок.

Как представляли смерть мои коллеги? Как выпадение из круга?
Поверили, что их вернёт назад, когда теряли высоту?
Что их пропустит твердь, как вынимаются со свистом друг из друга
два встречных поезда на длинном, трассирующем в ночь мосту?

Нет, в шляпах, привязанных шнурками к подбородкам,
они смотрели вбок, где томный взрыв ещё держался в стороне
учебной куклой на спине, затянутой среди реки в воронку…
И ящерицы с языком в губах на берегу приплюснуты к стене.

На поле кринолины говорили, что, даже до зенита не доехав,
окаменел чеканный дирижабль – он прозевал Медузу в облаках.
Загар у велосипедисток йодист, можно подумать – сборщицы орехов,
они забылись в спортивных платьях и мельхиоровых очках на лбах.

Я помню аппарат д’Эскювели, ту лестницу, заломленную за спину,
ту винтовую, что с винтом он спутал, переминаясь на скале.
Как стеклоочиститель испаряется, воздушных змеев вымерла династия.
Аэроплан кружит на прежнем месте, им протирают грязь на ветровом стекле.

Теперь по фотографиям горчичным представить трудно бирюзовый,
определённый цвет их праздничных гондол и ленты на ветру,
но ясно, что их дирижабль – сыпуч и что слоисты их комбинезоны.
Когда тела с земли собрали, их отпечатки заполнились водой к утру.

За окоёмом нервных окончаний природа берёт начало. В темноте провисла
долина – нам не по росту. Чем дальше едет по объективу зум,
тем ближе и напористей деталь. Тем безвозвратней западенье смысла.
И каждый лупоглазый атом неуязвим, толкаясь наобум.

Спокоен вечер. Тих глагол. И осмотрительнейший остролист в коллапсе.
И шорохи, как в классе рисования – ушную раковину воспроизвести.
Букашка движется по горизонту; никто не смеет сосчитать ей лапки,
никто. Паромщик поднял над водой весло, однако же, не стал грести.

Прямоходящая овечка, вся на копытцах лёгких, из дальнего овина,
бежит по небесам, и голову поворотив к хвосту,
и на носок переходя, юлит, пытаясь в зеркало увидеть спину.
О, где сейчас Пармиджанино, чтоб удлинить ей шею на лету?

На кладбище химически-зелёном я памятник воздвиг походный, шаткий.
На стенках начертил я воздуха баллон.
Гадаю по теням – они раскиданы по плоскостям палатки,
как инструмент складной, где 36 приборов открыты под углом.

Кусачки, пилочки, консервные ножи, и прогибается лазурь на лезвии
                                                                                         горбатом,
коловороты, лунки для ногтей, отвёртки и крючки…
Кто вырежет пропеллер по дуге, кто из обрезков соберёт Бильбао.
За лопастью, вздуваясь куполами, вселенная перебирает намеренья своей
                                                                                               руки.

Нередко их воздушные шары не виртуозы вели над пригородами и —
                                                                                     приземляли.
Шар выпускает шум из оболочки, кривясь по сторонам.
В охапку ловит мнимый позвоночник. Внутри поставленные под углом
                                                                                            педали
толкаются, и вот – шар распростёрт и по нему проходит стратонавт.

Навытяжку в автомобилях – стоя, и улицы в листовках – сыпясь,
там гипсовая ГЭС пошла в размол по перфорации на небе и в кино.
Средь всадников, фотографов, детей – Васенко, Федосеенко, Усыскин.
И профиль каждого поддернут за края навстречу фразе «и никаких но».

Зачем голубоглазые хирурги вошли направо в тело тонкой платиной,
налево – мастера с бальзамами, а в лоб – гипнотизёра матовая трость?
Хотели вновь вернуть к рулю воздухоплавателя,
но он разваливался, ник и загрузал в ячеистых снастях устройств.

В другой стране в другие времена он охранял бы в ряд стоящие армады
бездействующих лайнеров, они – ждут распродаж, а он в компании собак
прожектором тянул по плоскостям и опускал бы жалюзи Невады,
где на открытых складах фюзеляжи схватил в облипку овальный лак.

А может, он беглец по крыше, все – за ним, и низкий ветер заужает лужи,
вооружая луками, а он, вися, кренит за кромку небоскрёб?
Он в тишине кроил свой дирижабль и в титрах фильмов не был обнаружен.
И жгутики от ластика сдувая, он ввёл в чертёж рефлексы недотрог.

Он изумлялся. Он писал Николо Тесле: «Планеты озарятся. Оболочки,
заряженные мертвецами, вспыхнут – катушка даёт пробой в витке.
Кто свяжет землю с небом напрямую, если не мёртвый лётчик?
Шахтёр на корточках в забое напоминает знак молнии на электрощитке.

Рельефы, истуканы, плиты, алтари, но отвернись – они работают локтями,
срываясь и сбегая в высоту быстрей угрюмых обезьян;
кто не прошёл естественный отбор, тот втихомолку проволоку тянет
вокруг себя, и виден клейкий ток, чтобы ограды не перелезал.

Но всё ж упорный свет исторгнется из недр, и глобус распрямится,
как если в скомканную трубочку подуть,
клубок расправится, покажет всем язык и вытянется единица,
и по оставшимся под нами облакам мы рассчитаем путь.»

Всем не успеть за Жаком и Жозефом, хотя в их голове не меньше веры
в то, что сигарный дым, наполнивший конверт, его утянет к потолку.
– Бумага не для букв, пишите на камнях, – снимая котелки,
                                                                   взлетели Монгольфьеры.
Мануфактура сведена с гравюры. Суфлирует Борей надгробную строку.

С полсотни бочек на дворе с железной стружкой. И щипет аммиак нахальный,
поэтому все масках. Кислота металл кусает за изнанку, виясь в трубе.
Есть водород, что чувствует опасность острее, чем Орфей в кольце вакханок.
И голый человек специалистам показывает схему на себе:

верёвка, протянутая от запястья к локтю. Обводит шею. Крепится двукратно
беседочным узлом. Спускается к другому локтю. Перехват
через запястье к пояснице. Узел, чей ходовой конец идёт обратно
навстречу коренному. В этой клетке тела свободно реют, говорят.

Не раз я замечал: с его очков срывался лётный стадион, и толпы обрушались
сектор за сектором, когда он поднимал лицо и что-то вспоминал.
Не раз я замечал – из города к утру он возвращался на воздушном шаре,
Однажды он стоял пешком на небе, крутя свой дирижабль,
                                                                       чтоб въехать в терминал.

Свидетельствую: в баре автоматы его передавали по цепи
                                                                 и сбрасывали у библиотеки.
И снились полевые тюрьмы, сварганенные наскоро в степи
из ржавой рабицы, и вывихнутый остов дирижабля, перегораживающего
                                                                                               реки,
и панцирная сетка в мелководье, с кратчайшими путями для мальков. Спи.

Не раз я замечал, он выходил из дому, подтянут и одновременно робок,
с рулоном чертежей и деревянным кофром на ремне.
И травы, как огромные плакаты, сорвавшиеся с верхних кнопок,
сгибались перед ним, и он шептал, уставясь на трещины в открывшейся стене.

Он вдруг исчез, я не встречал его и не искал, спускаясь ли по лестницам
                                                                                         на землю,
осматриваясь на дороге или в гостиницах, перебирая дни.
Но вертикаль топорщилась гармошкой, словно заехавший на зебру,
и пятилась. По Иоанну, он позади себя и впереди.

Я больше не искал его следов, явлений света, свойственного нимбу,
пока однажды летом в Сан-Франциско, где в баре «Розы и Чертополох»
на ламинированной утренней газете нам подали оранжевую рыбу,
меж рёбер этой океанской твари я рассмотрел обычный некролог.

Перезахоронение. Могила – пуста. Исследована. Взяты пробы грунта.
Пусть обитатель был присвоен небом, никто не обижал ни знак, ни прах.
Он получил во мне не только друга, я бы сказал – надёжного агента.
Я оценил и радиус и угол, подмятый заворотом тяги – перемещения
                                                                                  в других мирах,

где галереи тихих дирижаблей, ещё не сшитых по краям, и ткани
колышутся на поводу дыхания, они нас выронили на траву.
И планерная нега проницает виски, ландшафт на клеточной мембране,
где в башне с отключённым телефоном я слушаю сквозь плющ
                                                                        пустынную сову.