Невыносимая лёгкость бытия

 
Горят каштановые свечи,
выигрывает солнце в го.
Тебе несут стекло навстречу,
а ты проходишь сквозь него.
 
 
Грозит с небес стальная Кали…
Ты, только с радуги сбежал,
пьёшь воду мелкими глотками
из шланга, бьющего в пожар.
 
 
Игра в бутылочку из горла,
шестнадцать вёсен – заодно:
любви все возрасты попкорны —
последний ряд твоё кино!
 

Сизиф

 
Пропах мороз, как сахар кусковой,
дымком костра и нафталином. Сердце
сдавило ностальгической тоской,
и никуда от детства мне не деться.
 
 
Идти гулять – что может быть важней?
Ослепло солнце утром над Казанью.
С обрыва по разбуженной лыжне
летишь в овраг с закрытыми глазами.
 
 
Пусть веки за ресницы держит страх,
сугроб кроватью панцирной прогнулся,
когда, не удержавшись на ногах,
вокруг весь мир, шутя, перевернулся.
 
 
Спасибо, не разбился человек.
Наверное, пол века будет скоро —
из валенок вытряхиваю снег
и не могу вскарабкаться на гору.
 

Анестезия

 
Пусть щиколотки ломит от коньков,
и старшеклассник лупит под коленки —
ничто не остановит нас, мальков,
девчонок зажимать на переменке.
 
 
Отцов своих ошибки повторим:
в стакане, как фарфоровая глина,
осел безалкогольный «поморин»,
грузинский чай – ни капли никотина.
 
 
Вокруг разводят шашни ништяки,
похмельем позже время озадачит.
Нас будущее приняло в штыки
и ничего, поэтому не значит.
 

Сладкие сны

 
Августовское «гитлер капут» —
похотливые липы текут.
Кто отыщется в свежей капусте?
Аистёнок, сопливый слизняк —
тяпка рубит наперекосяк
кочерыжку, запутавшись в хрусте.
Остывает утюг сентября,
на коротком шнуре серебра —
вороха перегладил иллюзий.
Там, где месяц цветёт двоерог,
изо рта выпуская парок
расползаются тучи на пузе.
Эту схему собрал идиот,
втихаря, за диодом диод —
зарядил и замкнул без опаски.
Ты же, мама, меня не буди,
осторожней за плугом иди
гэдээровской детской коляски.
 

Небо вокруг

 
Двигались по солнечному кругу:
разрывные цепи, хоровод.
Штандр-штандр, где моя подруга?
Гуси-гуси, лапчатый народ.
Помнишь в небесах разводы мела?
Каждый на рассвете – новосёл.
Целоваться в губы не хотела —
просто не умела, вот и всё.
Как же – заграбастал первый встречный,
обещал – всё будет хорошо.
Помнишь, май просыпал нам на плечи
сумерки, как мятный порошок?
Покупали марочные вина,
клеили конверты языком.
Вечности замедленная мина
тикала у мыса Меганом —
мы, над ней ступая осторожно,
в этой бездне видели с моста:
Ференц Лист, расправив подорожник,
зачитался музыкой с листа.
 

Школьный салют

 
Куранты бьют – запущен двигатель,
шипит шампанского гадюка.
Включаю саунд долби дигитал —
в системе долбанной ни звука.
А за стеной соседской музыка,
там ржут уже и режут мясо,
напряжены бананов мускулы,
и бьёт фонтан из ананаса.
Что ж, выпьем и пойдём на лоджию
курить без аккомпанемента,
смотреть какой, с огнями сложными,
салют затеяли студенты.
По небу, будто мысли шизика —
разряды пробегают с треском —
Опять огонь разводит физика,
а лирика к нему – довеском.
Я ослеплён китайской магией —
но мне случалось, без примерки,
из смеси калия и магния
лепить для школы фейерверки.
Сортир расшатывая рокотом,
рвались пустышки от сифона,
в тот день, когда делиться опытом
начальство ждали из Районо.
Педагогическая мафия,
пузато выкатясь из «Волги»,
хлеб-соль из взорванного кафеля
сперва разглядывала долго.
А что касается зачинщика
салютовавшего так смачно —
гриппует дома под горчичником,
режим постельный, однозначно.
 

Я люблю тебя, жизнь

 
Из бутылки накапав полвека,
я когда-нибудь буду таков —
на Луне ни следа человека,
только лунки от волчьих клыков.
Солнце жжёт сквозь контактные линзы,
задирают пожарники жесть —
всё равно осмотрюсь с оптимизмом,
потому что диоптрий не счесть.
На планете, надкушенной с краю,
я, отныне во веки зрачков,
эту жизнь без любви выбираю —
отнимаю у тех дурачков.
Потому что про глупости эти
Марк Бернес, на прощание, спел —
подходящую девушку встретил,
телефончик спросить не успел.
 

Несварение мира

 
Создан мир из картонных коробок,
где и ты паковаться изволь —
выдающийся, как подбородок,
упоительный, как алкоголь.
 
 
Набирая цвета понемногу,
за тобой подтянулись след в след —
куст сирени, на босую ногу,
и, на скорую руку, рассвет.
 
 
Как часы, переводишь дыханье
над блуждающим нервом свечи.
Смерч, такая пружина в диване,
нагибай – и до неба скачи,
 
 
но объём не вмещается в плоскость,
значит, снова система крива.
Зеленеет берёза от злости
и качает права-мурава.
 
 
Почему, как расстёгнут ошейник,
контролёру на всё наплевать —
отвечающий за освещенье,
бросил свечку и лезет в кровать?
 
 
Выбирая другую основу,
на потеху друзьям-босякам,
надеваешь свой фартук фартовый
в день, когда пал последний секам.
 

Пивнуха на Каляевке 1980-й

 
Черёмуха шипит в стеклянной кружке,
ладонью липкой шлёпает об стол.
Мелькая над плетёной завитушкой,
изображает вобла волейбол,
 
 
но, поймана за хвост, под ногтем грубым
зафыркала разбрызгав чешую.
И самонаводящиеся зубы
запущены, и я уже жую.
 
 
Не требует прописки папироска,
любовь-морковь, вчерашний недосып.
В курилке, за углом, студенты просто
тягаются, кто выше всех поссыт,
 
 
без очереди лезут кровожадно
и счастливы всего-то, дураки —
никто не тычет вилкой им под жабры,
не отрывает, с хрустом, плавники.
 

Москва

 
Мне двадцать лет. Застава Ильича.
Московский отвратительный рассвет.
Спидола напевает ча-ча-ча,
а у меня такой игрушки нет.
 
 
Я соблюдаю вынужденный пост.
Литинститут. Долги. Снежинок хруст.
А у Москвы на всё найдётся гост,
Как будто создавал её Прокруст.
 
 
В носках дырявых прячешься в гостях
За кресло, за диванчик – западло
иметь избыток кальция в костях,
а воспарить, как будто нло.
 
 
Когда же все расселись по местам,
Я понял, осенив себя крестом,
Что я – щенок дворовый без хвоста.
И не жалею, в общем-то, о том.
 

Мораль

 
Вот будущего классика тетрадки,
святой воды ему не пить с лица:
Герасим-сим не топит му-мулатку
Мазай-за-зайцами плыть ленится.
Не у него ли в рубище колодца
в жару темно от звёзд наверняка?
Неве, чтоб уползти туда придётся
разжать мосты, как челюсти жука.
В его столбцах проклюнутся ли всходы
колючей проволоки из семян?
Пора, выходит прошлое из моды,
и фантик благодатью осиян.
А ты рискни надменно отмолчаться,
когда всё на планете этой влом,
клонируй стволовые клетки счастья,
но будь поаккуратней со стволом.
 

Песня Сольвейг

 
Прогулял каникулы опять я —
потому, трамваями трендя,
город заключил меня в обьятья
за попытку ветра и дождя.
От портвейна сумерек осипнув,
изучаю осени архив,
где листы желтеющей осины
на плечах товарищей бухих.
Облетая сам, листаю вести
будущих и прошлых непогод.
Усижу ли умником на месте,
если время ходит взад-вперёд,
гулом водосточного прибоя
за пределы разума маня,
если, как проклятье родовое,
песня Сольвейг мучает меня?
 

Тишина

 
Море в берег торкалось всю ночь —
не пустили и послали прочь,
Только дым валил из саксофона
будто джаз, как опий подожжён.
Пролетела брошенным ножом
обоюдоострая ворона.
Я же погружался в тишину,
будто шёл по шёлковому дну,
до тех пор, пока раздался ветер.
Через вату памяти трубя
раковина слушала тебя —
или поворачивался вертел.
Не поверишь – будет всё ништяк.
Скрюченными пальцами дождя
схвачен под уздцы лежачий камень.
Отвечай вопросом на вопрос:
медный всадник или купорос?
Твой костёр опять развёл руками.
Спотыкаясь, чайка воду бьёт
точно в отражение своё.
Ты же вновь изрыщешься по следу.
Попадёшь из этого всего
прямо бесконечности в седло —
знак бессмертия велосипеда.
 

Отражение

 
Лейся, песня, над простором
прямо в лодку рыбака:
мотылёк летит, с пробором,
раздвигая облака,
рассекреченный, как атом,
неустойчив, словно ген —
весь пропитан консервантом,
и практически нетлен.
Это он с гуденьем низким
движется наискосок,
будто виолончелистка
пилит фугу между ног.
Принимай, вода литая —
выгребаешь неспеша,
а подмышку залетает
отражение стрижа!
На песок горячий пузом —
бац, в прыжке – и над рекой,
к запотевшему арбузу
приморозишься щекой.
 

Когда

 
Когда мы были молодыми —
ловили кайф в шашлычном дыме,
укрывшись майскими садами
нарыли нор от дамы к даме.
Прощались на закате мая,
по два часа не вынимая.
Потом, одни, впадая в кому,
шли, под конвоем, к военкому.
Там, расставаясь с Лёвкой, Севкой,
как тормоза, визжали девки.
 
 
Другие, испугавшись врак
про армию, и всё такое,
попасть пытались на филфак,
им биография героя
морфлота или ВВС
не представляла интерес.
 
 
Когда мы были, как стальные
другие были стариками.
Теперь – Харуки Мураками,
Пелевин, Я… и остальные.
 

Омик

 
Там, где не мычат стога двурогие,
на верёвках телится бельё —
соловей кошачьей лапой трогает
сердце непутёвое моё.
И, пугая рыб гудками долгими,
ищет пристань пьяный теплоход,
где пестрит фальшивыми наколками
знаков зодиака небосвод.
Ветра нет, он только приближается,
намотав усищи на кулак.
Мой костёр, как зуб больной шатается —
и во тьму не выпадет никак.
Околдован птичьими уловками,
на пустом кораблике опять
уплыву со всеми остановками
дорогих и близких догонять.
 

Оптимизм

 
От понтовой юности прививка —
обещал любить, и был таков…
Быстро ты к слоновнику привыкла —
бьёшь посуду шорохом шагов —
в этой тесноте твоя вина ли,
слышишь, укорачивая даль,
ветер хриплым хоботом сигналит,
птицу нажимая, как педаль,
запускает пальцы в космы грома.
Если стоя бодрствуешь и спишь —
не приснится рокот космодрома,
а слюну пускающая мышь —
у слона в подошве для забавы.
Вот и ты, на цырлах сквозняка,
за улыбку держишься зубами
чтобы устоять наверняка.