Иван слышал за спиной тяжёлое, прерывистое дыхание – кто-то пытался не закричать, пытаясь сохранить контроль, но едва сдерживался. Он понимал, что оборачиваться бесполезно: взгляд должен быть устремлён вперёд, туда, где сгущалась тьма, и откуда шли они.

Их движения нарушали привычную логику. Одни поднимались на задние конечности, раскачиваясь в воздухе, словно прислушиваясь к пространству, другие вытягивали передние лапы, из складок хитина медленно вытекали длинные, тонкие, дрожащие отростки. Они не хватали, не царапали, не цеплялись – они просто проникали в материю, растворяясь в ней, как если бы плоть, камень, металл не имели никакой твёрдости.

Один из пауков остановился: его конечности слегка подрагивали, будто внутри шёл сложный расчёт. В следующее мгновение он выбросил вперёд несколько длинных лап, и пространство между ним и ближайшим человеком исказилось. Воздух дрогнул, словно паук не двигался, а перемещался через материю, разрушая привычные законы движения. Член экипажа – Иван даже не успел разобрать, кто именно, – попытался отступить, но уже было поздно. Из паутины, стелющейся по земле, вырвались тонкие нити и охватили его ботинки. Он дёрнулся, отчаянно пытаясь высвободиться, но сеть реагировала быстрее – ещё мгновение, и она уже оплела его ноги, тянулась вверх, захватывая тело.

Он закричал, но звук мгновенно погас, будто его поглотила сама реальность.

Остальные стояли в оцепенении, заворожённые тем, как паутина, точно живой организм, медленно затягивала его, вплетала в свою ткань. Он больше не двигался. Стоял, будто застывший, но его глаза были широко раскрыты. Он видел. Он осознавал.

– Назад! – Иван сорвался на крик, сжимая оружие, но уже знал, что оно бесполезно.

Паутинные нити продолжали разрастаться, сплетаясь и множась, становились чем-то большим, чем просто ловушка. Они не покрывали пространство, не обволакивали его, а создавали его заново, ломая привычные границы. Несколько шагов назад – и вдруг позади уже ничего не существовало. Только вязкий, тёмный воздух, пульсирующий, дрожащий, словно пространство само теряло свою структуру.

Он чувствовал, как сеть разрастается внутри него. В лёгких, в ушах, в зрачках – она вплеталась в сознание, размывая границы собственного тела. Иван хотел закрыть глаза, но знал, что, если закроет – не откроет снова.

Один из пауков сделал резкий рывок. Иван увидел его лицо. Нет, не лицо – пустоту, из которой рождался мрак. Внутри глазниц клубилась чёрная бездна, в ней пульсировали сполохи, не похожие на свет. Это было не отражение, не сияние чужого измерения – это было что-то живое. И этот взгляд устремился прямо на него.

Он попытался шагнуть назад, но ноги не подчинились. Незаметные, тончайшие нити уже впились в его кожу, стягивали, словно невидимые путы. Боли не было. Но было осознание – если он дёрнется, попробует вырваться, сама реальность дрогнет. Они ждали этого.

Пауки двигались медленно, с пугающей уверенностью, как существа, не знавшие страха или спешки. Ещё один приблизился, и Иван увидел, как его хитиновая поверхность изменилась – словно больше не была твёрдой. Она текла, смещалась, и в ней проявлялись лица. Человеческие, но неузнаваемые. Размазанные, искажённые, будто испорченная фотоплёнка. Их губы шевелились, но звука не было. Они что-то говорили.

Позади кто-то резко дёрнулся. Может, один из членов экипажа пытался убежать, может, просто не выдержал напряжения. Этого хватило: пространство взорвалось движением.

Пауки пришли в возбуждение, сеть задрожала, распространяясь с новой скоростью, а воздух наполнился пронзительным звуком – высоким, нестерпимо тянущимся, похожим на разрывающийся металл.

Иван снова попытался скомандовать отступление, но не был уверен, что его голос вообще прозвучал. Мир рушился. Или, может, просто становился таким, каким был всегда.

Гюнтер попытался отступить, но в следующий миг один из пауков сделал резкий выпад, и пространство перед ним вздрогнуло, будто воздух разорвался, обнажая скрытый механизм реальности. Из разрыва рванулся импульс сети – не обычной, не вязкой, не клейкой, а живой, состоящей из дрожащих, переливающихся нитей. Она не наматывалась, не окутывала – она сжималась, проникая сквозь ткань одежды, сквозь кожу, будто становилась её частью.

Гюнтер рванулся, пытаясь разорвать путы, но они затянулись сильнее, вдавливаясь в его тело. Паутина стягивала его с безупречной, неумолимой точностью, подчиняясь не физическим законам, а какому-то чуждому, непостижимому принципу. Одежда трещала, рвалась на куски, обнажая кожу, на которой уже проступали тёмные линии – не раны, не кровоподтёки, а что-то, похожее на трещины в стекле.

Его дёрнуло в воздухе, как если бы нити не только сжимали, но и вытягивали его из реальности, нарушая саму его целостность. Он закричал, но звук тут же поглотила вязкая паутина. Кричал ли он на самом деле? Или пауки уже заглушили его голос ещё до того, как он вырвался?

Щупальца выскользнули из складок хитина, извиваясь, как бесцветные черви, и потянулись к его лицу. Они не касались кожи, не искали точку опоры – они шли прямо к цели, ведомые чем-то, что не нуждалось в зрении.

Гюнтер мотнул головой, но отростки уже скользили по его щекам, по губам, по подбородку. Они обволакивали его голову, прилипали, врастали, а затем одним резким движением врывались внутрь.

Плоть содрогнулась. Гюнтер выгнулся, и всё его тело задёргалось в конвульсиях.

Сначала это было сопротивление – рефлекторное, инстинктивное, но затем движения изменились. Они стали упорядоченными. Лишёнными хаоса. Чужими.

Руки взметнулись, пальцы исказились, будто внутри что-то перестраивалось. Спина выгнулась под неестественным углом, а затем он резко выпрямился и застыл.

Он больше не дёргался, стоял неподвижно, но уже не был собой, лишь пустым каркасом, медленно растворяющимся в чуждой реальности. Сеть, ещё мгновение назад стягивавшая его тело, теряла плотность, становясь полупрозрачной, и сквозь её зыбкие нити уже можно было различить, как изнутри что-то менялось, исчезало, разрушалось. Гюнтер оставался здесь, но уже не как человек, а как оболочка, форма без содержания, в которой не осталось ни дыхания, ни жизни, ни мысли. Пауки не просто убивали – они вытягивали саму суть, стирая существование. И когда сеть окончательно растворилась, тело схлопнулось, оседая внутрь, точно утраченная структура реальности, оставляя после себя лишь высушенную кожаную плёнку, тонкую, как пергамент, безжизненную, готовую рассыпаться от малейшего движения воздуха. Она треснула – и развеялась.

Один из пауков метнулся вперёд: его конечности вытянулись, и острые, как лезвия, отростки в одно движение разорвали ткань, разметав её клочьями. Одежда осыпалась, точно ненужная оболочка, обнажая её идеальное тело, лишённое защиты, уязвимое перед касанием чужих щупалец.

Анна дёрнулась, но ноги уже не слушались – они увязли в сети, которая не просто цеплялась, а жила, извиваясь, растягиваясь, обхватывая её икры, сжимаясь и расслабляясь, словно изучая структуру плоти. Волокна пульсировали, словно подстраивались под её дыхание, реагировали на малейшее движение, охватывали лодыжки, заплетаясь вокруг, и внезапно рванули вверх.

Её тело дёрнулось, поднимаясь над землёй, а паутина продолжала расти, утолщаться и уплотняться, становясь частью неё, привязываясь, врастая, подчиняя. Она выгнулась, извиваясь в воздухе, попыталась ухватиться за что-то, но пальцы лишь разрывали зыбкие нити, которые мгновенно срастались вновь. Тени вокруг неё зашевелились.

Пауки не нападали сразу – они медлили, словно растягивая удовольствие. Их движения были не резкими, не агрессивными, а плавными, с какой-то мерзкой, неторопливой грацией, с извращённой осторожностью, как если бы они хотели прочувствовать каждый миг происходящего. Их тонкие, извивающиеся отростки скользили по её коже, почти невесомо, сначала едва касаясь, как пробуя, затем медленнее, глубже, настойчивее.

Анна содрогнулась, но движения лишь провоцировали сеть – та отозвалась, реагируя на её дрожь, впиваясь, впитывая, пропитывая собой, пока пауки медленно приближались. Их конечности двигались слаженно, умело, будто они знали, что делать, знали, чего ждали.

Они касались её бёдер, пробирались под остатки одежды, осторожно изучая. Они не спешили и не торопились. Одежда рвалась, и с каждым мгновением её тело становилось всё более обнажённым. Щупальца скользили, а сеть сжималась.

Один из пауков приблизился к ней. Его гладкий, переливающийся хитин отражал тусклый, дрожащий свет, словно чудовище существовало в двух состояниях одновременно – материальном и зыбком, едва уловимом. Оно двигалось медленно, выжидая, точно растягивая момент, наслаждаясь властью, которая уже принадлежала ему. Его тонкие, извивающиеся отростки дрожали, будто предвкушая, а затем, не колеблясь, потянулись к её телу.

Анна дёрнулась, но сеть, охватившая её, лишь плотнее сжалась, усиливая хватку, оставляя ей только дыхание и возможность чувствовать. Щупальца прошлись по её коже, оставляя холодный, влажный след, словно оставляя невидимые знаки владения. Они двигались неторопливо, методично, изучающе, проявляя не инстинкт, а разум, извращённый, бесчеловечный, чуждый всему живому.

Отростки скользнули ниже, лаская внутреннюю сторону её бёдер, дразняще приближаясь к её центру, но не спеша, не спускаясь в хаос слепой жестокости, а соблюдая ритуал, чьи правила знали только они. Они не просто овладевали – они исследовали, они наслаждались тем, что властвовали, и власть эта была бесконечной, неоспоримой.

Одно из щупалец приподнялось, скользнув по её животу, а затем обманчиво мягко проникло внутрь. Сеть дрогнула, словно отзываясь на это, будто часть единого механизма, часть ритуала, которому не было конца.

Анна содрогнулась, но звук её дыхания утонул в тишине, наполненной лишь шелестом движений пауков, их влажным, скользящим шёпотом, в котором не было слов, но было понимание – это было не нападение, не охота. Это было нечто большее.

Пауки знали, что делают. И им это нравилось.

Её тело сотрясала экстазная дрожь – приятная, тёплая, разливающаяся откуда-то из глубины, пробегающая волнами по позвоночнику, растекающаяся в конечностях, оставляя после себя странное ощущение лёгкости, покоя и утраты контроля.

Судороги накатывали ритмично, не разрывая, а погружая в нечто, что сложно было назвать страданием. Это было ощущение предела, грани, за которой тело больше не принадлежало ей самой. Дыхание сбивалось, но не от ужаса, а от чего-то другого, более сложного, неизведанного.

Сеть продолжала пульсировать, подстраиваясь, следуя за её движениями, сжимаясь в такт дрожи, будто впитывая её состояние, прислушиваясь. Воздух вокруг становился ещё плотнее, ещё гуще, пропитывался чем-то липким, вязким, невидимым.

Пауки по-прежнему не спешили. Их тонкие, гибкие конечности шевелились неспешно, будто отслеживая ход происходящего, внимая каждому её движению, изучая, но не вмешиваясь. Их безглазые лица оставались пустыми, но за этой пустотой чувствовался расчёт, терпеливое ожидание, сознание, подчинённое неведомым законам, которым она не могла дать названия.

Анна дёрнулась, но это движение уже не было попыткой вырваться. Оно не имело смысла. Тело не подчинялось привычным правилам, оно существовало в новых границах, чужих, размытых, непостижимых.

Она не знала, что именно с ней сейчас происходило, но всё её существо подсказывало, что возвращения больше не будет.

Из горла Анны вырвался крик – протяжный, рвущийся, наполненный чем-то, что не поддавалось определению. Это был не просто звук боли или страха, не просто реакция тела на происходящее, а нечто большее – столкновение с гранью, пересечение предела, за которым не существовало различий между страданием и наслаждением. Адская боль смешивалась с таким же невыносимым экстазом, сплетаясь в единое ощущение, которое разрывалось внутри, разливалось по нервам, сотрясало мышцы.