Воскресный снегопад

Снежная ташкентская зима была недолгой, но удивительно красивой порой в жизни нашего двора на Гоголевской. Случалось и так, что долго ждали её после осени. Но раз в году, всегда неожиданно, детская душа замирала от особого восторга – это те мгновения, когда начинался Первый Снег.

В эту субботу ничто не предвещало чудес, хотя по календарю давно была зима. Вокруг – унылый ландшафт с голыми деревьями. Всё грязное или серое. Даже небо – как больничная простыня.

Кого попросить, чтобы наконец пошёл снег? Я желал его всей душой. Но сегодня даже думать о нём было бесполезно…

Я сидел перед окном, лбом в стекло. И выдыхал прямо на него. Стекло потело. Но ненадолго. Рисовать не получалось. Форточка надо мной была распахнута. В воздухе не то что снегом – дождём не пахло.

Овчарка Азка, опустив хвост, понуро бродила по двору. Воробьи, индийские скворцы – майны, горляшки… все попрятались. Даже петух с курами не показывались из сарая. Пасмурное утро сползло в тусклый день. Уже начинало смеркаться.

И вдруг… какой-то белый пистон, словно из конторского дырокола, закружился в воздухе, спотыкаясь о голые ветки.

За ним – второй! Третий!

Откуда они взялись?

Несколько долгих мгновений я не верил, что это могут быть снежинки. Слишком уж фальшиво, как бумажные конфетти, они выглядели. И на земле не таяли…

Но вот уже огромные хлопья посыпались так, что у меня зарябило в глазах. Пушистыми и белыми становились крыши, деревья, виноградник, собачья будка, кусты живой изгороди и дорожки, мощёные кирпичом.

Даже на бельевых верёвках, между зимующими прищепками, налипли снежные шлейфы. Ещё чуть – чуть – и верёвка от тяжести перекрутится, снегом вниз, а прищепками вверх.

Опять светло вокруг.

Всё тонет в снежном пуху.

Ветерок над крышами затеял настоящую пургу.

Пролёт воробьишки под деревом – вихрь.

Горлинки обрушили с ветвей целую лавину…

Но снегу на деревьях меньше не становилось.

Он всё падал, падал и падал…

…Прямо напротив окна, на винограднике, как подарки на ёлке, висели тяжёлые, изжелта – розовые кисти. Уже припорошенные. Надо было спасать их, пока не сорвались или не замёрзли. Я выбежал во двор. Установил под виноградником стремянку, забрался на верхнюю ступеньку – и потянулся за гроздьями. Холодные ветки захрустели под моими пальцами. Снег сыпался прямо в лицо…

Некоторые ягоды на самой большой кисти уже подвялились и сморщились. Между ними спала оса в полосках жёлтого и сургучного цвета. Я встряхнул гроздь – и оса, вяло шевеля лапками, упала в снег…

Уложил кисти в тазик и потащил в дом – на кухню.

Затем я вернулся. За осой.

Как же я мог оставить её на снегу!

Веточкой скатил полосатую на гнутую почтовую открытку. Перенёс в ящик под крыльцом – на мягкую подстилку из сухих листьев. Укрыл. Сложил рядом несколько опавших виноградин – на завтрак.

Пусть отоспится до весны.

Снегопад не ослабевал. Дорожки полностью замело…

…Я опять перед окном. Гляжу через стекло на летящие снежинки и грею замёрзшие руки и ноги на батарее. Кисти забавно совпадают с рельефом её горячих чугунных рёбер. «Конгруэнтность!» – вспомнил я новое слово, которое узнал на вчерашнем уроке геометрии…

Но разве можно долго усидеть дома в такую погоду!

Через двор, напротив нашего – бабушкин дом. В нём, также напротив окна, сидит и ждёт меня братец Петуханчик. Сидит – я уверен. Надо ему позвонить.

Между нашими домами протянут тонкий провод, который соединяет детские телефонные трубки. Они заграничные. На трубках – буквы: «Сделано в ГДР». Связь работает без батареек. Звук есть – но звонка вызова нет. Приходится кричать прямо в микрофон. Если очень громко – есть шанс, что на другом конце услышат и возьмут трубку. Громче всего получается слово «ку – ку – ку!»

Мама кричит своей маме – моей бабушке несколько раз, пока она не возьмёт трубку.

– Ку-ку-ку-у-у! Мама! У тебя уксус есть девятипроцентный?

– Ку-ку-у-у! Марка к телефону! – так бабушка зовёт моего папу, потому что городской телефон есть только в её доме.

Но громче всех орать получалось у детей. Нас даже взрослые просили покричать «ку – ку – ку», а потом отбирали трубку и сами разговаривали.

– Ку-ку-ку-у-у! Петька! Ку-ка-ре-ку-у – у! – это уже я зову Петуханчика.

Не слышит…

Точно – у окна сидит, далеко от телефона.

Одеваюсь наскоро и бегу к нему – через двор. Снежные хлопья щекочут лицо.

Вбегаю на терраску, тяну дверь – так и есть! Братец тут как тут! Но бабушка его не пускает! Уговариваем её вдвоём.

Шалея от счастья, мы рвёмся во двор – играть. Бабушка ловит нас, пытаясь на ходу напялить ещё один слой тёплой одежды.

Хватаем кашне и варежки…

Наконец выбегаем.

На воле!

Во дворе на нас прыгает радостная собака.

Падаем в сугроб навзничь. Глядя в небо, ловим снежинки ресницами и губами. Пар изо рта плавит их на лету.

Бабушка стучит в заснеженное окно.

– Петя! Алёша! А ну – ка, встаньте со снега!

Но куда там! Мы вскакиваем и снова падаем. Загребаем горстями и бросаем вверх – получается метель.

Лепим снежки. Швыряем друг в друга. Они рассыпаются на лету – снег ещё рыхлый. Овчарка Аза вместе с нами ныряет в сугробы. Ловит пастью снежки.

Выходит дед – расчищать от снега дорожки. В телогрейке и овчиной безрукавке, в каракулевой шапке – папахе, которую он носит как пилотку. Дед работает фанерной лопатой, и скоро вокруг дорожек вырастают сугробы – брустверы…

Темнеет внезапно и почти мгновенно.

Синие сумерки… Тёплый домашний свет золотыми квадратами ложится на снег под окнами.

Мокрые варежки уже не греют, не гнутся – хрустят. Мы дышим на них – но снег не тает. Его не отодрать даже зубами.

Но мы грызём.

На языке надолго остаётся колючий вкус мокрой шерсти и хрусткого льда!

Снег набился везде. В рукава, в ботинки, за шиворот. Одежда на спине и локтях, на коленях и попе промокла насквозь.

Дед заканчивает дворницкую работу, обивает снег, налипший на лопату…

Всё… Нас загоняют домой.

Азка крутит головой, хлопает ушами. Отряхивает снежную пыль из – под шерсти и, пригнувшись, лезет через низкую дверь в свой домик.

Большую деревянную будку Азки дед обил изнутри войлоком и картоном. Из старого драпового пальто и одеяла смастерил матрасик. Когда Азка забралась в будку обновлять жилье – через лаз было видно, как уютно она свернулась калачиком. Но эту морозную ночь ей предстоит терпеть до утра. Из всех собачьих сил. Охранять двор – её работа. Только утром, когда загорится свет в хозяйских окнах, ей дадут погреться.

Двор пустеет. Стучу ботинками, отряхиваюсь перед нашим крыльцом. Под карнизом замёрзшие горлинки сидят вплотную – одна к другой – и подозрительно смотрят на меня.

Снег всё падает, падает, падает…

Дома меня накормили и уложили спать.

Погасили свет в комнате – оставили только настольную лампу – грибок. Мама лежит… что-то читает… Отец крутит ручку довоенного лампового «Сименса». Уютно мерцает шкала с именами городов.

Сквозь всхлипы настройки и треск глушилок – мелодия позывных и голос диктора: «Слушайте радиостанцию Дойче Велле…»

Понимаю – будут читать «Архипелаг Гулаг»…

…Когда родители заснули, я босиком, на цыпочках подбегаю к окну. Всё не могу наглядеться на снегопад. Не могу поверить…

Кто же? Кто исполнил моё заветное желание?

На другом конце двора, через снеженные ветви – золотое бабушкино окно.

Но вот и оно гаснет. Всем пора спать.

Сливовое дерево превратилась в огромное пушистое чудище. Беседка виноградника – в искрящийся снежный ковёр – самолёт. Пришло их время сиять в ночи.

«Только бы не растаяло к утру», – подумал я, засыпая…

Я открыл глаза от радости.

И не сразу понял – откуда она?

Было очень рано – но необыкновенно светло. И ещё не глянув в окно, я вспомнил, что произошло вчера.

Первый снег – зима пришла!

К утру я подмёрз. Обычно бок мой греет стенка, за которой – печка. За ночь уголь прогорел – стена остыла, и прижиматься к ней стало бесполезно. Родители похрапывали на разложенном диване. Мама – под ватным одеялом. Отец выставил ноги из – под своего тоненького – ему всегда жарко.

«Встал первым – иди за углём, это морской закон!» – так говорит папа Марк. Встаю босиком, в трусах и майке. Надеваю отцовские шлёпанцы, накидываю его куртку, подхожу к входной двери. Аска уже за ней и робко скребёт когтями.

– Хозяин, п – п – пусти, б – б – больше н – н – не могу!

Дворовая собака может войти в дом только с разрешения хозяина – это Азка усвоила с щенячьего возраста. О том, что никакой я не хозяин, она, конечно, знает. Но тут мы оба делаем вид, что всё по правилам. Осторожно, стараясь не шуметь, приоткрываю дверь.

– Ну, заходи!

Собака, радостно постукивая хвостом и царапая когтями пол, вползает в прихожую.

– Я только чуть – чуть погреюсь и уйду, – еле слышно поскуливает она.

– Давай. Только тихо! Родители спят!

– Я тихо. Очень тихо, хозяин! – преданно глядит снизу вверх моя Азка. Дрожа, распластывается по коврику.

Выхожу на заснеженное крыльцо – белизна ослепляет. На ощупь, стараясь не хлопнуть, закрываю дверь.

Задеваю пустое угольное ведро – оно падает.

Гулкий жестяной звон.

Чертыхаюсь.

Цепляю его за обжигающе холодную дужку. Иду на задний двор – в кладовку.

Двор не узнать. Сугробы на земле, сугробы на крышах. Ветви прогнулись от светоносного покрова. Даже расчищенные с вечера дорожки замело так, что не пройти.

В огромных отцовских шлёпанцах снег можно разгребать, словно лыжами. Он быстро набивается внутрь. Тает между пальцами.

Но мне не холодно – весело!

Перед кладовкой – белое, как весной в цветах, вишнёвое дерево. Ветви склонились под тяжестью. Цепляю их макушкой и получаю заряд ледяного пуха за шиворот. По спине течёт ручеёк.

Распахиваю дверь кладовки. Из – под низкой крыши вылетают горлинки и мечутся, натыкаясь на ветви. Новая лавина обрушивается на меня. Спасаясь, резво запрыгиваю внутрь.

В кладовке едва ли не холоднее, чем на улице.

Темно.

Пахнет углём и керосином.

Нащупываю совковую лопату и начинаю загребать уголь из кучи. Выворачиваю куски покрупнее. Лопата скользит и звякает. Сыплю в гремящее ведро.

На меня ползёт чёрная пыль. Чихаю. Пячусь. Ведро уже почти наполнено. Задерживаю дыхание, но пыль всё равно лезет в глаза и нос. Подхватываю ведро – и за дверь.

Теперь можно отдышаться!

Начинаю замерзать – в животе мелкая дрожь. С тяжёлым ведром в руке шуршу обратно на шлёпанцах – по проглаженной лыжне.

Двор ещё спит. Снежный утренний свет обманчиво ярок -

слишком ещё рано. Воробьи не чирикают, не слышно горлинок, не каркают вороны. Только редкая в городе крошечная мухоловка беззвучно и невесомо шныряет по ветвям виноградника.

В тишине еле слышен звук струящейся воды. Зимой мы приоткрываем дворовый кран – чтобы не замёрз. Тонкая прерывистая струйка падает камень – и разлетается мельчайшими брызгами. За ночь всё вокруг покрывается льдом. Кусты и сетчатая ограда вокруг колонки превращаются в сказочное хрустальное кружево.

Но любоваться сейчас невозможно. Ещё немного – и я сам превращусь в сосульку.

В прихожей лежащая на коврике собака встречает меня, радостно мотая хвостом.

– Тихо! – грозно шепчу я, перешагивая через неё.

Прохожу на кухню, к белой изразцовой печке. Открываю еле тёплую чугунную дверку. Топка пуста. В тёмной её глубине светятся на колосниках три красных уголька, подёрнутые седой золой. Начинаю укладывать в печь уголь. Осторожно, чтобы не раскрошить, не просыпать через решётку огненные кусочки. Скоро их уже не видно.

Надо помочь огню разгореться – и я начинаю дуть в топку. Поднимаю вихрь из золы и угольной пыли. Всё это летит мне в нос и глаза! Тру пальцами и размазываю по щекам чёрные слёзы. Вижу, как между кусками угля начинают вылетать первые искры!

Совком выгребаю золу из поддувала. Снова дую в топку…

Когда появляется маленькое пламя, я прикрываю дверцу.

Скоро в печи начинает гудеть и потрескивать. Нутро поддувала отсвечивает красным жаром, сыплются искры. Печь начинает стремительно нагреваться.

Пошло тепло!

Мою руки под латунными кранами, над посудной мойкой. Крана – два. Горячий и холодный. Приходится держать руки то под горячей, то под холодной струёй. В раковину течёт чёрная вода.

– Уа – а – у! – завывает моя псина.

Азка, отогревшись и слегка обнаглев, потягивается и громко зевает. Обернувшись, грожу ей мокрым кулаком – и собака мигом прижимается к полу. Глаза виноватые. Хвост поджат.

– Пардон, хозяин, расслабилась!

Умываю физиономию и вытираюсь чистым кухонным полотенцем. Теперь на нём – полосы сажи. Эх, влетит…

Ноги высохли – на них разводы от угольной пыли.

Мыть или не мыть?

Плюнув на гигиену, я крадусь в нашу единственную жилую комнату, в свою постель – греться!

Укрываюсь, щупаю стенку – она уже теплая!

Азка, разомлев, снова потягивается и… пукает!

– Да – да! Пукает, зараза такая!

– Это что такое?! – раздаётся грозный возглас с дивана.

Папа Марк проснулся и, сдерживая смех, распекает собаку.

– Кто там звуки издаёт?

– Уав! Уав! Кто там? – поддерживает его Азка.

Приподняв голову, она удивлённо оглядывается.

– Уав! Не знаю, хозяин! Кто-то чужой! Не я! Уав!

(Вот актриса мохнатая!)

– Как тебе не стыдно, Аза! Ай – яй – яй! – это мама Галя проснулась и начинает весело стыдить собаку.

Умная Азка понимает, что на неё не сердятся. Поэтому всё можно превратить в шутку! (Только бы не выгнали на улицу!)

Папа Марк приподнимается с дивана и выглядывает в окно.

– А сне – е – егу-у! Снегу-то сколько! Нападало – о – о! Натянув одеяло до подбородка, я жмусь к горячей стенке. Можно и поваляться – в школу же не идти. Сегодня – воскресенье.