Ширинка Болконского

Мне было восемь лет.

Я носил лифчик с чулками.

Он перекручивался.

Чулки отстёгивались и сползали…

В 1965-м вышел на экраны фильм «Война и мир».

Тогда же вместо чулок у меня появились белые колготки…

…Я впервые натянул их и подошёл к зеркалу.

Первая мысль: «Я – Андрей Болконский!»

Вторая: «Нужны сапоги со шпорами!»

Третья: «Срочно зашить ширинку!»

Много лет спустя мама рассказала мне еще один случай, связанный с ширинкой.

Маме моей было лет двадцать, она возвращалась домой из консерватории после занятий.

Шла по улице Гоголевской.

Снежная и морозная ташкентская зима (бывало и такое!).

Стемнело…

На улице – никого…

И тут из-за дерева – фигура темная, и к ней!

– Девушка! (мужской голос).

Мама – бегом от него…

– Девшка, помогите пжалста (язык заплетается).

Мама притормозила (помощи просят!).

– Девшка… зззастегните мне ширинку, пжалста!

Мама опять припустилась…

Бежать по снегу тяжело.

А он не отстаёт, хотя и зигзагами.

И молит:

– Девшка, затегните ширинку!

Я же отморожу его!

Не могу застегнуть…

Пальцы не слушаются!

И упал…

Мама прибежала домой – сердце подпрыгивает… долго не могла успокоиться…

Прошло уже шестьдесят с лишним лет. А она до сих пор переживает, что не застегнула!

Вдруг он чего отморозил?

Вишенка

В нашем дворе росли вишнёвые деревья.

Всю зиму…

В апреле они зацветали.

Куры клевали вишнёвый цвет.

Зелёные горькие вишни.

Вишнёвый клей.

В конце весны они становились красными, а в начале лета – сладкими. Вернее, сначала красными и кислыми, а только потом – сладкими.

Но ждать лета у меня терпения не хватало. Я стал рвать все красные вишни, до которых мог дотянуться. Вишенки я ел, а косточки быстро выплёвывал. Когда сразу выплюнешь-то не так кисло.

Скоро внизу остались только зелёные вишни. Они были твёрдые и горькие. Тогда я залез на скамейку под деревом, ухватился за ветку и стал тянуть её к себе. Там, наверху, было несколько красных вишенок.

Ветка пружинила, и я никак не мог дотянуться.

Тут сзади подошёл папа и наклонил мою ветку. Он даже на скамейку не залезал. Я нарвал полную ладошку красных вишенок. Папа – тоже.

Он съел одну – и быстро вынул изо рта косточку.

– Они же кислые, их нельзя есть, – сказал он, – такими только стрелять можно!

– Как стрелять! – удивился я. – Разве вишнями стреляют?

– Ещё как! – сказал папа.

Он зажал скользкую косточку двумя пальцами – она вылетела и ударилась прямо в наше окно. Щёлкнула по стеклу, как камушек.

– Покажи, покажи, как ты это делаешь! – закричал я.

– Смотри, – сказал папа.

Съел ещё одну вишню, плюнул на ладонь косточку – и опять выстрелил.

Из окна выглянула мама.

– Эй! Кто там стреляет косточками? Окно разобьёте!

– Мы больше не будем, – сказал папа.

Съел ещё… поморщился… и выстрелил в цинковое ведро, которое стояло под окном. Косточка гулко звякнула по нему, как настоящая пуля.

– Давай, ешь, плюй, стреляй! – сказал он мне.

Я раскусил вишенку… съел кислую мякоть, вытащил косточку… сделал всё так, как папа. Но скользкая косточка выпрыгнула из пальцев и упала на землю.

– Вторая попытка, – сказал папа. – Давай!

…Только пятая косточка полетела к ведру. Не выстрелила, как у папы, но долетела, шлепнула изнутри – и, прилипнув, съехала вниз по стенке.

– Уже хорошо! Ещё разок… – так он подбадривал меня.

Я всосал губами шестую, самую крупную. Надкусил – и чуть не захлебнулся от сока…

– Ой, я её проглотил!

Я быстро обшарил рот языком и плюнул на землю. Слюни были красные. Но косточки не было…

Тогда я засунул в рот палец и стал искать под языком…

– Ты чего делаешь?

– Я вифню ф кофтотькой пфоглотиф! – закричал я, продолжая шуровать во рту пальцем.

Косточки не было ни под языком, ни за щеками… Я попытался засунуть палец ещё глубже, но поперхнулся слюнями и закашлялся.

Мне уже объясняли, что в рот можно брать только то, что едят. Камни твёрдые – их в рот брать нельзя. Даже маленькие.

Если камень поднять с земли и проглотить – он останется в животе, и тогда можно умереть.

Так в детском саду нам рассказывала тётя – врач в белом халате. На кармане её халата было пятно от красных чернил. Круглое и маленькое. Когда она говорила про камушки, я смотрел на это пятно и думал, что он похож на вишенку.

Но ведь косточка – она твёрдая, как маленький камешек.

И я её проглотил.

Наверное, она уже в животе…

Значит, я теперь умру?

Мне стало жалко себя. И я заплакал.

– Ерунда, – сказал папа. – Смотри.

Он взял в рот приготовленную для стрельбы косточку.

– Видишь? Я её съел!

Слёзы брызнули из моих глаз, как у циркового клоуна, которого вчера показывали по бабушкиному телевизору «КВН».

– Зачем? Зачем? – закричал я, размазывая кулаками по щекам слёзы с вишнёвыми соплями. – Теперь она останется в животе. Ты умрёшь!

– Я не умру, – сказал папа. – Косточка в животе не останется. Она сама из меня выйдет.

– Не вы-ы – ыйдет… – выл я. – Она не выпё-вы-ва-еца – а – а…

– Так она же не изо рта выйдет!

– А от-ку-да? – от удивления я перестал выть, но ещё всхлипывал.

– Из попы.

– Как – из попы?

– Как какашки. Как они выходят, так и косточка выйдет.

Было жарко, и папа уже ходил по двору в чёрных сатиновых трусах. Он показал, как выйдет косточка. Провёл пальцем от горла вниз по груди и животу, завернул за спину – и показал на попу.

– Но я ещё не хочу какать.

– Неважно. Она и без какашек может выйти. Одна.

– Когда?

– Да хоть сейчас. Вот смотри.

Папа сложил ладонь горстью и засунул её сзади в трусы. Он стоял, немного оттопырив попу, и смотрел куда-то вверх. Словно прислушивался к себе изнутри.

Я перестал плакать и зачарованно смотрел на него.

На жаре слёзы мои уже высохли и стягивали щёки.

Папа вздрогнул, икнул – и вытащил руку из трусов.

Кулак его был сжат. Он медленно раскрыл пальцы.

На его ладони лежала вишнёвая косточка!

Она была светлая и чистая, как будто её отчистили от мякоти и сварили.

Я наклонился к папиной ладони, чтобы получше её рас – смотреть…

И машинально понюхал косточку.

Она… она ничем не пахла.

Как и ладонь.

– Видишь, – сказал папа, – она сама вышла. Выскользнула – чистенькая!

– А моя где сейчас? – спросил я. – А ты проверь.

Я быстро сунул руку в трусы и прижал горсть между половинками попы.

– Поищи, поищи…

Я даже пальцами пошевелил. Но там… было пусто и сухо.

– Там ничего нет.

– Значит, ещё не вышла. Ты, когда стрелял косточкой, у тебя сразу получилось?

– Н-нет…

– Вот ты, когда стрелял, то пальцами косточку сжимал?

– Да… – Вот и животом надо ей помогать.

– А ты ещё раз показать можешь?

– Пажжалста!

Отец раскрыл широко рот. Высунул язык. Положил на него вишенку… Он делал всё, наклонившись ко мне, не торопясь. Так, чтобы я всё хорошо рассмотрел.

Глотнул целиком, не разжёвывая…

Я видел, как шевельнулся его подбородок…

Затем шея…

Он провёл пальцами от губ – вниз по телу, показывая, как опускается вишня с косточкой.

– А потом делаешь животом волну – вот так! Видишь?

Его живот шевельнулся – и я почти увидел, как изнутри опускается вишня.

Всё повторилось!

Через минуту на его ладони были уже две одинаковые косточки.

Я стоял перед ним, прижимая руку к попе и пытался делать волну.

– Вот что… – сказал мне папа. – Ты руку из штанов вынь. Во всём должна быть последовательность… – произнёс он мамину любимую фразу. – Сначала научись делать животом волну. Когда научишься – тогда и косточка выскочит. Ты даже не заметишь – так всё легко получится.

Он так спокойно мне всё объяснил, что я сразу успокоился.

Близкие горы
(Мне – четыре года)

Всю ночь мы с мамой ехали на автобусе. Из Ташкента – на озеро Иссык-Куль. Отдыхать. Мне обещали горы и море, которое я в своей жизни ещё ни разу не видел.

– Сначала, – сказала мама, – будут горы, а потом – море. Озеро Иссык-Куль большое, как настоящее море. Другого берега там не видно. И горы там очень – очень большие. Больше, чем наш Чимган.

Выехали мы вечером, но солнце ещё долго не заходило. Автобус ехал, я смотрел в окно. Деревья вдоль дороги быстро убегали назад. Те, которые стояли подальше, медленно уплывали. Совсем далёкие деревья и домики под ними ехали назад почти незаметно, как минутная стрелка на часах. В окошках домов стали зажигаться жёлтые огоньки – в сиреневых сумерках они плыли мимо автобуса. Я уже знал, что каждый огонёк был на самом деле лампочкой. И там, далеко от нас, возле каждой лампочки, наверное, кто-нибудь сидел. Так, следя за огоньками, я уснул в автобусном кресле.

Проснулся на руках у мамы – и не сразу понял, почему я не в своей комнате.

– Спи, – сказала мне мама. – Ещё очень рано. Спи.

За окном было почти светло, но пасмурно. Серое небо, серые деревья и серая земля. Мне стало грустно и захотелось домой. Автобус ехал совсем медленно, и я подумал, что мы останавливаемся, но мотор всё гудел и гудел.

– Тяжело ехать в гору, – сказала девушка Аня, которая сидела рядом с нами.

– Где же горы? – закричал я. – Покажите, где горы?

Все засмеялись и стали показывать пальцами, на окна с противоположной стороны и говорить мне:

– Во – о – он там – далеко…

Но я ничего не увидел за головами взрослых и от обиды снова уснул.

Когда я снова открыл глаза, автобус уже стоял. Было тихо. И голоса людей, и все звуки вокруг были очень тихими. Как тогда, когда я болел, а в уши мне закладывали ватки с лекарством.

Я поковырял пальцем в ухе. В нём ничего не было, но громче не стало.

– Что, заложило? – спросила мама. – В горах уши всегда закладывает. Как в самолёте. Ничего, скоро пройдёт.

Пассажиры стали выходить из автобуса. Друг за другом, с кружками и бутылками в руках.

– Родник… родник… вода… – говорили все вокруг.

– Выходим, – сказала мама, – наберём горной воды. Где твоя фляжка?

– А горы уже видно? – спросил я.

– Уже видно, – ответила мама.

Я взял фляжку и побежал к выходу. В проходе автобуса стояли чемоданы и сумки, я споткнулся о них, потом о чьи-то ноги… и, наконец, спрыгнул со ступенек. Дорога на обочине была покрыта мелкими острыми камушками и незнакомой колючей травкой. Я упал на четвереньки, больно уколол ладошки, встал – и сразу увидел горы. Прямо перед собой. Близко – близко.

Я узнал их, хотя видел первый раз в жизни. Горы оказались совсем как те, которые я придумывал и рисовал цветными карандашами. Только гораздо больше. В прохладном воздухе пахло дождём. Возле дороги из – под огромного камня бежала вода. Но когда мы подошли ближе, я увидел, что струйка вытекает из железной трубы. Как из водопровода в нашем дворе. И я подумал, что она не совсем настоящая горная. Вот бы набрать воды из – под самой горы!

Все по очереди наполняли водой бутылки. Я отвинтил пробку своей пластмассовой фляжки; в ней ещё осталось немножко тёплой воды – и я вылил её под ноги. Это была домашняя вода – из чайника, и она стала быстро впитываться в горную землю. Мне стало легко и весело, как будто я выпустил на волю майского жука из спичечной коробки.

– Подставляй фляжку, – сказала мама, – наша очередь.

Сильная холодная струя мигом переполнила фляжку и обрызгала нас. Мы отошли за угол огромного камня, и мама стала отряхивать воду с моих штанов и курточки.

Горы с этого места были видны ещё лучше – сверху донизу. Вокруг не было ни домов, ни деревьев – ничто их не загораживало. Огромные коричневые горы начинались сразу за камнем с железной трубой. Каждая гора состояла из нескольких. Сверху – большая, треугольная. Под ней – горы поменьше. Внизу – округлые. И все они были каменные. Горы были так близко, что я видел даже трещинки – так и хотелось добежать и потрогать.

Мама налила воды в мою «детскую» кружечку – и я стал пить. Вода вкусно пахла мокрыми камнями.

– Мы скоро поедем дальше, – сказала мама. – Ты в туалет не хочешь?

Зачем же она при всех спрашивает? И, глядя на горы, я помотал головой.

– А по – маленькому?

Я ещё раз помотал.

– Надо попробовать. Ехать ещё долго.

– А когда мы пойдём в автобус?

– Через пятнадцать минут, – сказала мама.

Я уже знал, что такое пятнадцать минут. Дома дед объяснил мне, как считать время. Один раз я не слушался – и он меня наказал. Поставил в угол на пятнадцать минут – и показал на часах с маятником, сколько мне ждать. Я стоял, и минутная стрелка тоже стояла. Хотя маятник качался, а часы тикали. Когда я смотрел только на саму стрелку – она начинала шевелиться. А когда смотрел на цифры – стрелка замирала…

Ждать пятнадцать минут – это очень долго. Почти до вечера. Я смотрел на близкие горы и очень хотел сбегать к ним. Но боялся попросить разрешения. Вдруг мама скажет – нельзя.

– Ну что, хочешь здесь погулять? – спросила мама.

Я кивнул. В горле пересохло – так я хотел в горы.

– Погуляй здесь. Я пока подойду к нашей соседке Ане, на минутку.

Мама повернулась и пошла назад – к трубе. И тут я не выдержал.

– Мама! А можно я сбегаю в горы?

Мама повернулась ко мне.

– Я только туда и обратно.

– Ну, сбегай, – легко согласилась она, – только быстро. – И пошла к соседке.

Я повернулся к горам.

Теперь я не видел ни автобуса, ни дороги, ни мамы.

Никого из людей.

Между мной и горами не было ничего, кроме воздуха и земли под ногами. Я глубоко вздохнул и побежал.

Я бежал, глядя на горы, а они прыгали передо мной. В глаза и уши мне дул ветер. Пошли слёзы.

И тогда я опустил лицо вниз – бежать стало легче.

Земля перед глазами неслась мне навстречу.

Трава закончилась – теперь под ногами хрустели бурые камни. Сначала мелкие – потом крупнее, ещё крупнее… Горы были уже почти рядом. Я это почувствовал и побежал ещё быстрее. Ноги стали скользить по большим камням. Я запыхался, но терпел и не поднимал головы. Лучше подниму, когда добегу – так интереснее.

Перед тем, как дать подарок, взрослые говорят – закрой глаза. Зажмуришь – и начинает стукать сердце. Ждёшь и гадаешь – что подарят?

Я бежал – и сердце билось очень сильно. Надо было потерпеть ещё совсем немного. И тут я подумал, что стукнусь, если буду смотреть только под ноги. Гора ведь совсем близко.

Остановлюсь только на секундочку – посмотрю, и потом сразу же добегу. Остановился, зажмурился и поднял голову. Ветер больше не дул в лицо. Я открыл глаза.

Горы были передо мной.

Так же, как и там, у камня с трубой.

Под ногами уже не было ни дороги, ни земли, ни травы – но горы не стали ближе.

Это был какой-то фокус. Фокус – мокус, как говорил дед.

Наверно, я потерял направление, пока смотрел только под ноги.

Я снова побежал вперёд, глядя прямо перед собой. Так было труднее, но зато я видел, что бегу прямо на горы…А они убегали от меня! Горы как будто не хотели, чтобы я дотронулся до них. Я растерялся, остановился и оглянулся на маму.

За мной было поле. Огромное, ровное поле с камушками – до самого края белого неба. Только поле. Ничего больше – ни автобуса, ни людей, ни мамы.

Это было похоже на страшный сон – и я понял, что, наверно, сейчас испугаюсь. Но не мог ни пошевелиться, ни сообразить, куда всё подевалось. Я уже знал, что страшный сон ни за что не кончится, если хочешь проснуться. Я понимал, что надо скорее вернуться. Но не знал, в какую сторону бежать…

Снова подул ветер.

Я уже почти заплакал, как вдруг далеко, чуть пониже края неба, заметил маленькие точки – они расплывались и дрожали.