Оставшиеся мгновенно оценили положение дел, поняли, что все обернулось не в их пользу, и бросились бежать. Седой не стал в них стрелять, потому что на звуки выстрелов из-за угла забора, к которому недавно прижимался спиной Олег, выскочили несколько вооруженных людей в зимнем камуфляже. Они сноровисто похватали пытавшихся убежать грабителей и, заломив им руки за спину, подвели к тому месту, где валялись те, кого ранил седой.

Тот тем временем широким шагом подошел к лежавшему в снегу Олегу, присел над ним на корточки и осторожно похлопал его по плечу:

– Эй, парень, – позвал он, – ты как там?

– Хреново, – кое-как разодрав прокушенные губы, прошептал Олег. – Но не смертельно.

– Ну, это пока, – успокоил его седой. – Могло быть и хуже. Сейчас к тебе доктор подойдет – он отстал немножко, так что потерпи еще минут десять.

– Данил Сергеевич! – окликнул его один из людей в камуфляже. – А с этими, – он указал стволом автомата на сбившихся в кучу грабителей, – что делать? Как обычно?

– Как обычно, – жестко ответил седой, оказавшийся Данилом Сергеевичем. – Некогда нам рассусоливать. Расстреляйте на хрен.

Кто-то истошно взвыл, но точно рассчитанный пинок в живот заставил его сменить вой на протяжный стон.

– Вот так вот, парень, – сказал седой. – Не может сейчас старый Кравченко в гуманизм играть.

– Наконец-то! – воскликнула Иришка, когда Музыкант вернулся домой. – Ну, хоть отдохнешь.

Она ничего не сказала насчет его позднего возвращения. Знала – Олег не любит, когда ему говорят, что он задержался. Снайпер слишком ценил свободу и полагал любое покушение на собственное время попыткой посадить его на цепь. Иришка выжила после Катастрофы, хотя Катастрофа обрушилась на Город, когда ей было тринадцать лет, – а потому была не по годам мудра и отлично чувствовала настроение своего мужчины. Так что, несмотря на то что стрелки часов наперебой торопились отметить половину двенадцатого, она приветствовала Олега точно так же, словно не было никакой Катастрофы, по городу не ходили гигантские вооруженные крысы и он просто пришел домой после долгого рабочего дня где-нибудь в офисе.

Музыкант только кивнул и принялся раздеваться, машинально взглянув в зеркало. Оттуда на него посмотрел хмурый тип с покрасневшим от дувшего весь день ветра лицом и усталыми глазами. М-да, сказал он сам себе, что-то, дружок, ты неважно выглядишь.

– Есть будешь?

Олег кивнул еще раз.

Иришка задумчиво посмотрела на него.

– Похоже, – констатировала она, – все очень плохо.

– Что-то типа того, – подтвердил снайпер.

– Хороший мой…

Девушка подошла к Музыканту, легонько обняла за плечи. Он осторожно снял ее легкие ладошки со своих плеч.

– Только хорошие умирают молодыми, – ухмыльнулся Олег. – Так в одной песне пелось. Я, Иришка, уже не молод, так что хорошим меня, наверное, не назовешь.

– Песня была давно, а я есть сейчас, – упрямо возразила девушка. – Поэтому песня твоя дурацкая ошибается, а я говорю правду. Да и где ж ты не молод-то? Тоже мне старик нашелся. – Она фыркнула. – Так что иди лопать и заодно расскажешь мне, что там у тебя стряслось.

Аппетит так и не пришел. Снайпер наскоро ополоснулся в душе и теперь, сидя за кухонным столом, отрешенно пережевывал что-то горячее, что зачерпывал из глубокой тарелки, и не понимал, что ест. Потом спохватился, взглянул на сидящую перед ним Иришку:

– Спасибо, очень вкусно.

– Только врать не надо, – усмехнулась она. – Вижу ведь, не соображаешь, что жуешь. Тебе сейчас, наверное, насыпь сена – ты и его слопаешь. И скажешь, что вкусно.

С Иришкой ему повезло. Музыкант с трудом сходился с людьми, не говоря уже о том, что мало кто мог спокойно прожить с ним в четырех стенах квартиры. Он слишком много думал о себе и далеко не всегда думал о других. При этом его трудно было назвать эгоистом, потому что он не требовал от окружавших его людей, чтобы все их внимание было сосредоточено только на нем. Просто его интересы порой радикально расходились с тем, чего желали все прочие. Мало кто мог смириться с тем, что Музыкант способен в любой момент прервать разговор, не сказать ни слова похвалы или поддержки тогда, когда человек ожидал именно этого, уйти, не попрощавшись, и не сказать, когда вернется. Иногда ему казалось, что внимание друг к другу – это своего рода валюта, которой люди расплачиваются между собой. Но сам он почему-то нечасто принимал такую плату с благодарностью, да и всех остальных дарил ею чрезвычайно редко.

Девушка, с которой он сейчас жил, была сестрой Сережки Тайлакова, одного из тех редких людей, которых с натяжкой можно было назвать друзьями Олега. С Сережкой Музыкант стал общаться ближе, чем с другими, после одного разговора на кухне у Сверзина, вечная ему память. В тот вечер Олег долго слушал, сам не вмешиваясь в разговор, как невысокий неторопливый черноволосый парень медленно, будто кирпичи в стену, выкладывает собравшимся слово за словом. Слова, которые говорил он, ловко цеплялись друг за друга, превращались в убедительные конструкции. И они же безумно не соответствовали тому, что творилось на улицах. Музыкант нутром чуял, что за красивым плетением звуков кроется пустота. Ничто, из которого никогда не возникнет нечто. Очередные слова, которым никогда не стать делом. Просто парню хочется покрасоваться, показать прочим, какой он умный.

В конце концов, он вспылил. Выложил оторопевшему Сережке все, что думает о нем и о тех, кто умеет только языком чесать. Тайлаков едва не полез в драку. Олег, признаться, был не против. Он был вполне уверен в себе и хотя не считал, что сила или умение эффективно вывести из строя другого человека могут служить способом доказать свою правоту, полагал, что справится с этим словоблудом без особых проблем.

Драться им запретил Сверзин. Лев Федорыч у себя на кухне был непререкаемым авторитетом. На улице вы спокойно могли пройти мимо этого неприметного человека, вечно втягивавшего тощую шею в узкие плечи и озиравшегося по сторонам, как будто он отовсюду ждал опасности. Но за накрытым ностальгической клеенкой в цветочек столом Сверзин оказывался царем и богом.

– Олег, остынь, – негромко бросил он.

И Олег остыл. Что-то буркнул на прощание, быстро собрался и ушел.

Через пару дней, возвращаясь из порубежья, он отмечался на посту. К несчастью, там оказался Тайлаков. Олег чертовски устал, ему выпало полночи уходить от группы наседавших ему на пятки на удивление настырных крыс. Даже потеряв двоих в скоротечной перестрелке, крысы не желали сдаваться и мечтали во что бы то ни стало достать наглеца, решившего прощупать их линию обороны. Помотав их за собой, снайпер кое-как отвязался от погони. Гудели ноги, болел ушибленный бок, в голове свербела мысль о том, что пару раз его могли преспокойно пристрелить, и только тотальное неумение крыс попадать в цель – они всегда делали ставку на массовость и плотность огня – помогло ему добраться до своих.

И тут навстречу снайперу вышел недавний кухонный словоблуд и, словно ничего и не было, протянул руку и что-то сказал. Музыкант конечно же был без слухового аппарата. Махнув рукой – мол, подожди, – он нацепил его и услышал:

– Давай пропуск, герой.

Этот «герой» окончательно добил Олега. Потом уже он понял, что для Сережки это было нормой. Тайлаков язвил по поводу и без повода, нарываясь на неприятности, обижая людей, хотя искренне считал, что не говорит ничего, от чего стоило бы нервничать. Но Музыканта и в нормальном состоянии нельзя было назвать терпимым человеком. Тем утром, после ночной игры в кошки-мышки со смертью, он вновь высказал Тайлакову все, что думает о тех, кто стоит на посту в то время, когда он, Олег, рискуя жизнью, ведет с крысами настоящий бой.

Сережка озадаченно хмыкнул, выслушал Олегову тираду, ни разу не перебивая. А затем предложил ночному истребителю крыс встретиться ближе к вечеру, а еще лучше – на следующий день, когда они оба отдохнут. И вот тогда уже просто, по-мужски, один на один поговорить. Он назвал Олегу адрес, куда тому нужно было прийти. Музыкант отказываться не стал.

Снайпер пришел к Тайлакову под вечер. Сережка, как потом выяснилось, в отличие от многих, не сменил квартиру – так и жил с сестрой в двухкомнатной на углу улиц Московской и полузабытого революционного героя Щукина. Музыкант отворил кодовую когда-то дверь, неторопливо поднялся на второй этаж, насвистывая сквозь зубы простенький мотивчик, и ткнул пальцем в истертую до прозрачности матовую кнопку звонка. Тихое пиликанье привело к тому, что внутри квартиры зашлепали быстрые легкие шаги. Наверное, это его женщина, подумал Олег. Как-то неудобно при ней вести мужские разговоры…

И тут дверь распахнулась. На пороге стояла невысокая худенькая девушка лет шестнадцати. Она была одета в простой домашний халат и пушистые тапочки. Волосы собраны в незатейливый хвост. Зеленые глаза посмотрели на Олега.

– Я тебя знаю, – сказала она. – Слышала про тебя много. Ты – Музыкант. Мне брат сказал, что ты придешь.

– Брат? – переспросил Олег.

– Ну да. Сережка. Его вызвали срочно на пост, он просил передать тебе, чтобы ты подождал или попозже заглянул. Но лучше, – она смущенно улыбнулась, – ты бы зашел. Мне, если честно, скучно.

Значит, это его сестра.

Музыкант, бормоча что-то, зашел в квартиру, услышал, что можно не разуваться, и разуваться не стал. А девушка – («меня зовут Ира, а ты Олег, я слышала») – пробежала из комнаты в кухню, затем обратно, тонкой черной стрелкой мелькнула туда-сюда, ставя чайник, предлагая какое-то варенье – сама варила, Сережка говорит, почти как у бабушки, сама-то я бабушку плохо помню, – и Музыкант понял, что драться с братом этого невероятного чуда он не будет ни за что и никогда.

Они просидели за чаем не меньше часа, когда пришел Тайлаков. Бухнул дверью, нарочито громко, чтобы все в квартире слышали, так же преувеличенно громко ворча, стянул сапоги.

– Ты же сказала, что можно не разуваться? – Олег смущенно посмотрел на свои заляпанные мутной дождевой водой ботинки.

– Да брось ты, – всплеснула она тонкими руками, – ты же гость.

Олег поднялся с уютного полосатого дивана, вышел навстречу Тайлакову. Тот ждал его молча, набычившись.

– Вы чего, мальчики? – спросила Ира.

И Музыкант понял, что Тайлаков не сказал ей ни слова о том, зачем придет Музыкант.

– Вы что, поссорились? – бессильно спросила девушка. – Ну не надо, ребята, давайте я еще чаю поставлю, вы поговорите…

И тогда Олег, пересилив себя, шагнул вперед, протянул ставшую неожиданно чужой и оттого непривычно тяжелой руку и сказал то, что удивило его до невозможности:

– Извини, – пробормотал он, – я не хотел тебя обидеть. Уставший был, как черт. Ну сам же понимаешь…

Сережка внимательно рассмотрел протянутую ему ладонь. В его глазах толкнулось какое-то понимание: неужели он меня боится? Нет, непохоже. Он оценивающе взглянул в лицо Музыканта. То, что хотел сказать Олег, читалось совершенно ясно: мужик, я драки-то не боюсь, но давай не будем изображать двух горилл, которые не могут найти общего языка. Начистить табло друг дружке мы еще успеем.

Тайлаков сдался. Так же медленно он протянул руку Музыканту. Ладони встретились. Переплелись пальцами в суровом мужском пожатии: каждый стремился проверить другого на прочность, сдавливая изо всех сил. Ни один не охнул. Зато оба понимающе усмехнулись.

– И ты меня… Извини, – выдавил из себя Сережка. – Все мы тогда были… Уставшие.

– Принято.

– Вот и здорово, – засуетилась, закружилась, затанцевала вокруг Ира. – Олег, ты же еще не уходишь?

Сережка еще раз внимательно посмотрел на Музыканта. Потом на сестру. Что-то хмыкнул.

– Думаю, что не уходит. Но пить мы будем, Ирка, отнюдь не чай. Музыкант, ты водовку уважаешь?

Олег кивнул:

– Под закуску. И под разговор.

– Тебе ж мои разговоры не нравятся, – сверкнул хитрой улыбкой Тайлаков. – Опять обидишься на что-нибудь.

– А я их пока что маловато слышал, разговоров твоих, – развел руками Олег. – Тащи лучше свою водовку. Ир, ты с нами?

Какое-то время он зачастил к Тайлаковым в гости. Через две недели Ира, которой, как выяснилось, больше нравилось, когда ее зовут Иришкой, переехала к нему, бросив брата в одиночестве. Впрочем, тот недолго страдал от того, что некому стирать ему носки и готовить обед. Вскоре в квартире на втором этаже дома, что на углу улиц Московской и Щукина, появилась Леночка, такая же конфликтная и язвительная, как сам Сережка. Говорят, они доставали друг друга, доводили до белого кипения и испытывали на прочность каждодневно, подтверждая всю верность поговорки о том, что милые бранятся – только тешатся. Несколько раз Леночка заявляла, что больше не может так жить, била о стену пару тарелок, собирала вещи и уходила, чтобы через неделю-другую вернуться.

После Катастрофы отношения между полами стали значительно проще. Никого не волновало, есть ли у людей штамп в паспорте на соответствующей странице. Особенно если учитывать тот факт, что сами паспорта ушли в прошлое.

– Расскажешь мне что-нибудь? – спросила девушка. – Ну, что там с тобой приключилось?

Олег, не прекращая жевать, мотнул головой. Мол, не буду. Настаивать Иришка не хотела, к тому же она прекрасно знала, что это не поможет. Если Музыкант упрется, то он поспорит упрямством с ослом. Причем в споре между длинноухим серым животным и своим мужчиной она безошибочно поставила бы на Олега и выиграла.

– Я спать ложусь, – сказала Иришка и поднялась со стула. – Поешь и приходи. Посуду можешь не мыть.