Цитаты из книги «Повседневная жизнь советской коммуналки»

Кстати, чем дальше, тем чаще коммунальная квартира выполняла роль богемного пристанища. Художники, фотографы, ваятели либо получали эти недометры по наследству, либо выкупали их за свои пусть и скудные, но гонорары – и за сущие копейки жили с видом на Москву-реку, древний монастырь или даже Кремль. И это тоже явственно указывало на закат коммунальной эпохи.

Имей каждый студент хоть плохонькую комнату для жилья и занятий, не спи он вповалку со своими однокурсниками обоего пола, – может быть, не было бы истошных разговоров о падении нравов современной молодежи, может быть, модные беллетристы не пожинали бы скандального успеха половых проблем, “черемух” и “лун”. Но жилищный кризис, теснота, скученность еще велики и рассасываются медленно».

Что, впрочем, не мешало моим обожаемым соседям испортить мой любимый электрический нож. Была в то время мода на подобные девайсы. Нож подключается к розетке, и два лезвия начинают быстро-быстро друг о друга тереться. Чтобы порезать хлеб или, там, сыр, не надо делать рукой режущие движения. Нож просто ставится на шмат сыра и как бы проваливается в него, отрезая при этом кусочек. Получалось и быстрее, и аккуратнее, и рука не уставала. Очень удобная вещь. У ножа был настенный держатель, я повесил его на шурупчик рядом с дверным косяком. Разумеется, он никому не мешал. Но то ли соседей возмутил сам факт наличия у меня такой роскошной вещи (у них электроножа не было), то ли они считали эту часть кухни своей – а я с непривычки этот факт не словил. Соседи фыркали и требовали, чтобы я убрал свой нож. Я каждый раз обращал это в шутку – просто не думал, что такая незначительная тема может заслуживать серьезного подхода. Зря не думал. В какой-то момент нож вдруг не заработал.

Мы были одиноки – и он, и я. Думаю, что ему несладко жилось по соседству со мной. Ко мне иногда вваливались компании таких же, как я, голодных, торопливых, возбужденных, и девочки приходили, и мы пекли на сковороде сухие лепешки из кукурузной муки, откупоривали бутылки дешевого вина, и сквозь тонкую стену к Меладзе проникали крики и смех и звон стаканов, шепот и поцелуи, и он, как видно по всему, с отвращением терпел нашу возню и презирал меня. Тогда я не умел оценить меру его терпения и высокое благородство: ни слова упрека не сорвалось с его уст. Он просто не замечал меня

Питались все вместе. Девушки приносили американские пайки. Муку несли в ближайшую частную булочную на углу Георгиевского и там меняли из расчета три четверти фунта белого хлеба за фунт муки.

В Москве немного было домов, куда можно было прийти, выйдя из тюрьмы. Но к нам люди приходили. Я была маленькая, но знала: надо накормить, достать белье из комода, налить ванну. Ночевать у себя все равно нельзя было оставить: на лестнице дежурила лифтерша. Ценили “вычисленных” стукачей, даже берегли. У некоторых был талант угадывать соглядатаев. Пока стукач был на месте, дом существовал, при перемене кто-то мог сесть – просто за анекдот. Одна наша соседка признавалась: “Да я там ничего плохого про вас не говорила”».

Основным местом формирования доносов была, разумеется, кухня. Кто в серцах не выругается по поводу тесноты, дороговизны, невысокого жалованья! А тут – соседи, ушки на макушке, и у каждого – блокнотик. Одна из коммунальных жительниц писала: «В квартире надо было очень остерегаться и не говорить ничего лишнего.

То есть донос отнюдь не гарантировал улучшения жилищных условий и, более того, мог обернуться против доносителя. Но теснота была настолько невыносимой, что некоторые, прекрасно представляя себе все возможные последствия, предпочитали рискнуть.

Он писал о том, что Байков ругал советскую власть, что он поносил органы государственной безопасности за их несправедливость и жестокость, говорил о засилье евреев и разорении крестьянства. Одним словом, обо всем, что думал сам и о чем без его доносов все знали. Донос не помог. Прошла “ежовщина”, и Гридин сам предстал перед судом. Член Московского городского суда Морозов, осуждая Гридина на год исправительных работ, указал в приговоре на то, что Байков не мог быть с ним откровенным и тем более вести антисоветскую агитацию в его присутствии, так как находился с ним во враждебных отношениях. Суд был прав. В то время даже друзьям не доверяли, не то что любовникам своих жен. Вот чем закончился этот поистине шекспировский сюжет».

У Ивановой была самая лучшая комната. Ермакова очень хотела в ней жить. В другое бы время ей пришлось отравить соседку, чтобы завладеть ее комнатой, но теперь, в конце тридцатых годов, этого делать было не нужно. Поговорила с подругами. Те предложили написать донос. Вместе с Шевелевой она написала, что Иванова вынашивает план убийства руководителей партии и правительства, и отправила донос куда следует. Учитывая особую опасность подготавливаемого теракта, чекисты не стали раздумывать, а сразу арестовали Иванову. В тюрьме она пробыла с августа 1938-го по апрель 1939 года. Судебная коллегия по уголовным делам под председательством Дерябиной освободила Иванову и дело в отношении нее прекратила, а Ермакову и Шевелеву осудила за оговор».