– Естественно. Но я не хочу на вас давить. Ваше решение – ваше право. Ещё подумаете, что я вас гипнотизирую. Однако взвесьте: во-первых, вам уже хорошо за шестьдесят. Американские университеты не такие крючкотворы, как европейские, но всё равно, не сегодня-завтра вас с почетом попросят на пенсию. Если же ввязываетесь в эту авантюру – пусть будет по-вашему: в авантюру – о вас заговорит весь мир, и любой университет, любой исследовательский центр будет охотиться за вами и соглашаться на любые ваши условия хоть до ста лет – живите и здравствуйте. Это во-первых. Во-вторых: вы сами сказали, что вас и близко не подпустят. Возможно. Что вы теряете? – Ничего. Вы приобретете мировую известность и апробируете одну очень простую, но, как кажется, действенную технологию. Заодно мы пощекочем нервы этой публике. Если вы уверены в победе – вперед! Если вы уверены в её невозможности, тоже вперед. Вам не надо думать о «потом», об аппарате, поддержке… Легкое приключение и память на всю оставшуюся жизнь. И наконец: неужели вам не хочется пожить другой жизнью, рискнуть… и, чем черт не шутит, выиграть!

…Вечером одуревший от идиотского разговора Чернышев выпил стакан водки и уснул как убитый. Наутро он о лондонском искусителе практически не вспоминал. Было лишь обидно, что от растерянности и злости на себя он забыл взять у Ильи Вовенарга.

* * *

– Ну, открой ротик, сердешненький, ну, глотни…

– Не берет он, ужто не видишь?!

– Так жаль его, такой гарненький.

– Не фига себе гарненький. У него аж сто лет не стоит.

– Дура ты старая. Всё Божья душа.

– Не жилец. Видит Бог, не жилец.

* * *

Бабка Евдокуша встретила гостя приветливо. Она уже начала привыкать к визитерам, и это положение гостеприимной хозяйки её радовало. Ей нравилось угощать незнакомцев – в доме, благодаря волостному и уездному начальству появился непривычный достаток; ей было радостно знакомиться с новыми людьми и открывать для себя их непростые характеры, привычки, грехи, надежды, болезни. Она оказалась тщеславной: удивление, даже оторопь, восторг, стыд, всегда восхищение, с которыми встречались её «виденья», сокрытые не только от чужих глаз, но даже от своих собственных, и её точные предсказания, – всё это стало необходимо ей, как необходимы аплодисменты, букеты цветов и влюбленные глаза поклонниц провинциальному тенору.

Гость отказался селиться в Избе знатных гостей и даже в охотничьем домике Балабола – трехэтажном, единственном во всей округе кирпичном особняке, с подземными джакузи и бассейнами – очищенным и серным, просмотровым залом, кегельбаном и винным погребом. Поэтому бабка Евдокуша постелила ему в горнице. Журналист устал с дороги и никаких умных разговоров не завел, только общие слова да подарки. Однако бабуля, тихо радуясь, сразу же его ошарашила: «И ещё, сынок, не забудь шоколадки, что в правом кармане лежат. Я дюже как сладкое полюбила, аж зубы, что остались, зачернели». Изумленный Л. вынул забытый гостинец, но Евдокуша добила: «Ты ложись, помолясь, а я тебе, болезный ты мой, сейчас отвару травяного приготовлю, штоб печенке твоей облегчение вышло-то…». – «Да-а, непростая бабка. Как чуял. Может и вытащит меня из глубокой жопы».

Утро выдалось мрачное, дождливое. Спал Л. преотменно: бабуля, наверное, какого дурмана подмешала, потому что давно так сладко и сытно не спалось, ничего не болело и даже не чувствовалось, как лет тридцать – тридцать пять тому назад, когда он успешно заканчивал столярное ПТУ.

Поутру разговор не вязался. Л. заготовил «подъезд», зацепку для беседы по интересующей его теме, но с утра язык плохо слушался, мысли расползались, к зацепке было не подлезть и, вообще, клонило в сон. Аромат настоящего чая кружил голову, хотелось поделиться своими проблемами, пожалиться, как в детстве перед бабушкой, но Евдокуша его отрезвила и сама взяла быка за рога.

– Ты, милок, не мучайся, не тужься. Знаю, пошто притащился. Человечек ты не простой, мутноватый, много в тебе дури всякой набралось, самому, небось, тошно… Но я тебе скажу. Ты меня уважил, подарочки обдумал, не просто с бухты-барахты бутылку сунул… Хотя бутылка – в наших краях – капитал. За бутылку и крышу подлатают, и забор подопрут, и калитку с воротами навесят, и человека убьют…

– Евдокия Прокофьевна…

– Не мельтешись. Ты меня уважил, и я тебя отблагодарю. Да и как не помочь, ежели ты доброе дело задумал. Авось прежние грехи свои скинешь.

– О чем вы, какое доброе?..

– Так вот… Имени-фамилии я его не знаю. Но знаю вот что – ты не стесняйся, свою машинку записывающую включай – поставь на стол и включай, не мучайся под стулом, – Евдокуша протерла скрюченными пальцами слезящиеся глаза, замолчала, уставившись в вазончик с засахаренным вареньем из крыжовника. – Так вот: будет он самым большим командиром, как Ельца…

– Какой Ельца, вы про кого?

– Цыц! Не перебивай. И будешь ты ему верно служить, и, может, он тебя отблагодарит и приблизит, ежели ты нынче подсуетишься. Цыц, говорю… Может, приблизит, а может, и нет… Это как планида его повернется. Но то, что заживет в вашем Кремле – точно вижу. Вижу и знаю. И будет он всё время в квартире на втором этаже жить, никуда не выезжая. А часто спать в маленькой комнате, что за его рабочим кабинетом… На диване, таком кожаном широком… Не новом. Какой он? – Высокий, спокойный, живет не у нас. Далече живет он пока что… За морем-океаном…

– В Америке, что ли?

– За морем-океаном, говорю. Глаза – добрые… А вообще-то он – наш. Из города красивого. Там ночи, как день бывают. Там наш Егорушка, бабки Матрены внук служил, охранял, значит, нас. Хороший такой паренек был, мне воду из колодца носил, хотя я тогда моложе была и сама могла… Старики-солдаты, которые пятый год служили, забили его, говорят. Хотя письмо прислали, что он от легких, которые воспаление, помер. Город красивый. О, – Питер! Так он оттуда. Его там ох как уважали. Любили. А как заговорит – не оторваться. Умный мужик. Начальником был… Начальником… Всё! Отдыхай…

Глаза Евдокуши просветлели, взгляд оторвался от варенья.

– Ты крыжовничка-то наверни, прошлогодный, удачный, сладкий был. В нынешнем годе дождей много было, я и не варила. Сахара, сам знаешь, хрен достанешь, а кислятину мне не по животу уже…

– Так я вам пришлю сахару-то из Москвы.

– Ну, смотри… Пришлешь, – премного благодарна буду.

– А где он работал в Питере, кем? Хоть примерно! Сахара, клянусь, пришлю вам; его через три дня от Полномочного привезут. Да что говорить, я прямо сейчас и позвоню.

И позвонил. Прямо вставил в ухо маленькую хренотень и попросил «на связь» даже не Балабола, а Самого. И так запросто, как с пацаном: «Л. приветствует! Доброе, доброе… Как здоровьице? – Отлично… Огромное спасибо… За мной не заржавеет… Нет, никаких… Впрочем, есть одна: надо бы пару мешков сахара подослать… Сейчас спрошу». – и к Евдокуше: «Какого: рафинада или песка?» – Евдокуша даже замерла, услышав про два мешка, и сразу не сообразила. «Того и другого», – выдавила наконец она, не веря своим ушам и губам. «Понимаю, Степан Аристархович, понимаю. Из Стратегического запаса… Но если что, сошлитесь на меня, а я начальнику Департамента стратегических запасов продовольствия всё объясню, мы с ним кореша, а если надо, и с Президентом поговорю. Вы же знаете… Ну, спасибо!.. Да что бутылка, ящик с меня! Вы какой предпочитаете? – … «ХО», конечно! А Маргарита Ксенофонтовна? Ну, какие разговоры! Конечно…. «Адвокат»…. и «Лимончело ди Сицилия». У Вашей супруги изысканный вкус. Спасибо. Обязательно замолвлю. Кого? А… Солженицына… Последний том… Всенепременно! Но вы и так в почете. «Сам» вас уважает. Лично слышал… Непременно… Обнимайте домочадцев!.. А я вас… Обнимаю!» – И всё. Так и сказал: «Обнимаю!». Бабка Евдокуша почувствовала, что Стена приближается.

– … Подожди, сынок… Не торопи… Работал он у речки. Широкая такая. Напротив большого храма. Храм огромадный, но на нашу церковь не похож, купола не зеленые, а как золотые… Любили его там… Не в храме, а где работал… Учил, но не детей… Молодых учил… Чему, не ведаю… В храм ходил, но в другой… А потом он начальником сделался, но где, не пойму, прости. Притомилась я…

Через три часа вертолет Департамента чрезвычайных ситуаций, индийского производства – «Кондор Стремительный» доставил два мешка сахара и, в придачу, два килограммовых пакетика гречи. Евдокуша забыла, как она выглядит, – даже прослезилась от неожиданности – молодость вспомнила.

* * *

Николай Павлович Драбков стал сдавать. Он не потерял ясность мышления, умение видеть все аспекты различных ситуаций и, главное, чувствовать малейшие дуновения, исходившие из Кремля, Белого дома, со Старой площади, тончайшие изменения настроений различных слоев общества, то есть элит, прослеживать глубинные течения политической жизни страны. Всё, казалось, было так же, как двадцать, тридцать, десять лет назад, независимо от того, возглавлял ли он таймырскую геологоразведку, Отдел ЦК ВЛКСМ, департамент министерства или Издательский дом «Московский каратист» – МК (ранее «Молодой коммунист» – МК). Он отличался вдумчивой и взвешенной манерой при решении важных вопросов, непоказным доброжелательством в отношении к коллегам, особенно, к подчиненным и от него напрямую зависящим. Кем-то пущенная утка, что он якобы до сердечных радостных спазм любит давить вездеходом диких, но прирученных, прикормленных животных типа оленей, была давно забыта. За интеллигентность по сей день его считали евреем. У нас в России с незапамятных времен повелось принимать людей интеллигентного вида за евреев. И это справедливо: все представители этой типично российской социальной группы – люди «чеховской породы» – похожи на сынов Израилевых. Может, бородкой и очками, может, умением и потребностью задуматься, может, мягкими манерами, чуткостью, тягой к совершенствованию и самобичеванию, осмысленной речью, сметливыми глазами, умом, по недоразумению и с непривычки принимаемым москвитянами за хитрожопость… Может, потому, что и те и другие раздражают основное население. А Николай Павлович ещё в стародавние прекрасно черносотенные времена перед самой агонией советской системы прославился тем, что брал на работы пархатых и – ничего, как с гуся вода… Всё было как прежде – спокойствие, мудрость, деликатность. Вот только реакция стала не та, да и нюх притупился – возраст. Раньше бы никогда не проморгал вызревающую сенсацию, да что сенсацию – переворот! Так же, как кошки за сутки до землетрясения переносят своих котят из домов в луга, а птицы покидают насиженные гнезда, так и Николай Павлович загодя менял свой окрас, систему ценностей, образ мышления – и всегда был достоверен, убедителен и естественен в своих метаморфозах. Более того, создавалось – и не без оснований – впечатление, что именно он подготавливал эти изменения, или, во всяком случае, своим предвидением приближал их, наполняя ожидание оных изменений конкретным содержанием. Ещё со всех трибун звучали здравицы в честь «дорогого Константина Устиновича», а он уже комсомольский значок свинтил, но портрет Лукича ещё не убрал. Позже, когда все клялись восстановить попранные нормы в партии и чтоб с человеческим лицом, и гласно обсудить, но не попирая, и ускорить продвижение, и это всё перестроить, он и портретик тихо снял, а повесил хорошую копию Левитана – «Над вечным покоем» – и народно, и даже чуть православно, но кисти еврея. Под стать автору «Вечного покоя» и его дружку – Антон Павловичу – отпустил бородку и стал весьма демократичен, хотя до демократии пахать надо было года полтора, не меньше. И так всегда. Отец Фиофилакт ещё прозябал настоятелем храма преподобного Антония на водах в Тихвине и никто не подозревал, что туда случайно заедет Отец Наций и Великий Вождь русского народа, возвращавшийся с неудачного запуска «Булавы», а Николай Павлович с демократической бороденкой покончил и в кратчайшие сроки отпустил густую белую бороду лопатой, как у о. Ми-трофания, изгнал из гардероба джинсы, стал расстегивать две верхние пуговички на рубашках от Gucci или Etro, чтобы был виден золотой крестик очень изящной работы, и начал немного окать – очень мило и органично. Некоторые даже стали принимать его за волжского еврея, что, согласитесь, нынче большая редкость.

Тут же он опростоволосился. Самое обидное, что его обскакал журналист Л., которого он не любил и не уважал за настырность, переходящую в наглость, за оголтелую ксенофобию, переходящую в нескрываемый антисемитизм, за успешность, переходящую в нахальную приблатненность, за близость к САМОМУ, переходящую в сексуальную ненормативность..

Однако передача, сварганенная Л., была профессионально скроена, снята в удачных ракурсах, текст был преподнесен убедительно, но без типичной для Л. безапелляционной навязчивости, деревушка подана без декораций, на унылом сером фоне резные петушки на наличниках смотрелись свежо и запоминались. Отлично сделанный материал, и уже это расстроило Николая Павловича. Старуха была великолепна. Её лицо жило своей потаенной жизнью, по каким-то только ему присущим законам, и эти законы никоим образом не соотносились с общепринятыми правилами поведения и мышления всего остального общества, ни от кого и ни от чего не зависели, но наоборот: казалась, что весь остальной мир так или иначе связан с этой полуграмотной старухой и ждет её слова. Камера в руках Л. вглядывалась в каждую морщинку, в блеклую синеву выцветших слезящихся глаз, в коричневые пальцы, скрученные подагрой, теребившие края старой плюшевой скатерти. Драбков сразу же ей поверил: она не сообщила ничего сверхъестественного, но чувствовалась убежденность в каждом её слове, за сказанным и, особенно, несказанным просматривалась глыба сокрытого от других глаз знания, и это смутно проявлявшееся знание о будущем гипнотизировало, магнитило, не отпускало. Давно не испытывал многоопытнейший Николай Павлович такого мощного воздействия. Хорошо поработал Л. Ничего не скажешь. И Полномочного представителя показал в выгодном свете. Несколько старомодно выглядел белый халат, небрежно накинутый на плечи Полномочного во время посещения Головного курятника округа, и клишированно звучали слова о поддержке местного производителя, но портреты Отца Наций, украшавшие вход на свиноферму и вышку очистительных сооружений, были естественны и улыбчивы. И Маргарита Ксенофонтовна выглядела очень даже натурально и симпатично: оголенные полные руки, месившие тесто, смущенно потупленный взгляд, добрая улыбка на круглом русском лице… Предусмотрительный человек этот Л. Видно, не раз ещё собирается в Уральский округ…

Передача была сделана классно. Но не только это огорчило и озадачило Драбкова.