А город продолжает слоями. Греки оставили беспокойство и свободу. Римляне силу построек. За ними норманны, анжуйцы, арагонцы. Город пытались зацепить чудовищностью крепостей. Одна вросла в море, другая в землю, третья в гору. Против моря – а скорее против самого города. Белые ворота с завитками безнадежно сжаты башнями. Пленные силы. Но сильнее ломающего стены тарана – пренебрежение тех, кто не хочет иметь с властью ничего общего. И крепости превращаются в прибрежные скалы. Пена волн подпирает отвесность. Через амбразуры сейчас стреляет небо.

Опирающиеся друг на друга через улицу этажи. Улицы сквозь арки древнего театра. Дома на остатках акведука. Белизна фасада собора хочет напомнить о Милане или Сиене – но плоская крыша пришла от римских базилик. На улице древний верстак и модный мотоцикл. Газовая плита в древнеримском подвале, сложенном плоскими книгами кирпичей. Одежду вывешивают из окна, чтобы она пропиталась пылью города. Бумага объявлений въедается в стены. Становясь новыми и новыми слоями. Даже в музее особый слой, где висят наглядные пособия из лупанария Помпей, и сатир элегантно образует круг с козой, которую трахает.

Не хватает места. Церкви втискиваются в кварталы. Каждый дом хочет быть крепостью – даже с зубцами на крыше. Людям тесно в них, и они стремятся на улицы, вынося с собой тесноту. Хаос вначале пугает. А потом становится понятно, что ему нет до тебя дела – разве что до твоего кошелька, но кошелек можно и поберечь. Мир вообще обычно нами не интересуется.

Львы у собора в гладкости сна. Микроцеркви на улицах – как вынесенные на улицу столики кафе. Множество кукол. Рождественские домики с компанией волхвов и волов, манекены в форме американских и немецких войск, сценки XVIII века в подвале, святые на перекрестках. Нарисованного мало, надо потрогать. Жестяные акробаты держат звёзды на ладони или пятке. Быковолки под кометами на улицах. Замок на цепочке влез внутрь фонаря. Внутри другого фонаря – лента-девушка, в третьем идущий странник, в четвёртом глаза. Стоящий на книгах состоит из книг. Змеи по углам многократно переплелись с собой, но спрятали головы в камень.

Торжественная растрёпанность. Повисшие углы лестничных переходов. Внутренний цвет города – серый. Покрашенный дымом известняк. Смерть – тоже слой. В музее скелет держит кувшины. На улице череп с костью на столбике. И философ на своей огромной вилле в Геркулануме ставил на стол фигурку скелета. Смерть глицинии на старых строительных лесах – достаточный повод, чтобы вывесить объявление, как о похоронах дорогого родственника. Где-то здесь умерла из-за Одиссея сирена Партенопа – она его любила? Или хотела съесть? Или и то, и другое – слои? Тут и площадь – скорее площадка, пьяцетта – божественной любви, растрёпанная, как всё остальное вокруг.

Город подъёма от моря? Возвращения к нему? Соседство на карте почти параллельных улиц обманчиво, между ними сто метров вверх – и подниматься негде. Человек растерянно смотрит на птиц – но все трое трещины и пробоины в металле. Белизна святых и ангельских крыльев над входами. Кирпичи повёрнуты ромбами от землетрясений. Дракончики или Пульчинелла спускаются на парашютах крыш на углы переулков. Море – зелёное у стен крепости, голубое вдали. Острова туманными предположениями.

Дела здесь откладывают – но так и откладывается новый слой. Пары маленьких белых колонн голубями устроились у крыши башни, не желая ничего поддерживать. Фронтоны барокко разорваны – середины нет. Расколотость мира? Прорыв за его пределы? Пустота в центре всего? Слой, которого нет – но который есть.

– успев посмотреть на реверберирующую Терезу (она близко к вокзалу)

– Италия волнуется и расставляет вечер, понимает, что со мной не справиться – кружится рядом и накрывает свободой голоса. Усталости совсем нет. Италия вспоминается тобой, Марсель – наполовину холм для праздника, первый день по пустому городу дождя, музей римских доков с чихающими от безделья якорями, монетами и гвоздями; средневековые башни порта, повёрнутые дома. Второй – море и скалы, город сверху и стелющиеся дубы

– наверное, твоя усталость догоняла тебя кусочками, а моя ждала и вся собралась потом. Лучше, потому что не мешала смотреть и ещё держать твою усталость, хуже, потому что много и без тебя всё-таки

– мозаики с кораблями и заморскими птицами, гроздья кораблей и самолётов – макеты, полнящие не занятое прежде пространство обращённого взгляда; корабельные тени танцуют в праздник крещения. В Старом порту остались, по преимуществу вечерние, кусочки средних веков: форты с пушками, в последний момент развёрнутыми в сторону города; морские больницы; жилой угол дома, оставленный при реставрации и развёрнутый на девяносто градусов. Около берега, растущие из одной трубы меланхолией снега в сумерках лёгкими и податливыми временной перспективе ребрами из другой

– форты хуже сопротивляются времени, чем дома – во многих городах на месте стен бульвары. Наверное, надо или стоять в стороне, или быть огромным, как Анжуец, чтобы уцелеть. И посмотреть бы тебе псковские стены, равные природному камню. Нехваткой в длину снега

– огибая волос водой, говорить с воздухом, он сворачивается в хвост скорости, бесприютностью ответа; гранатом лёгкости в ком усталости – головокружением работы

– я с несъедобным стиральным маслом и разбежавшимися пружинами

– горстью нечётных связей

– Киньяр: «Писать, найти слово – неожиданно извергнуть семя. Это сдерживание, напряжение, это внезапный прорыв»

– а вдруг потом это слово окажется неподходящим?

– Киньяр не допускает такую возможность – серьёзен

– оказаться выше снега, в метель все крыши скользят

– весенняя скользит, зимняя колет

– за: втра тает снег, может быть послезавтра

– дома кран струится, плыву

– кран тесен, надо хотя бы комнату или облако

– последнее облако замело все следы. Что-нибудь хрупкое

– письмо – белое, как тюльпан?

– пёстрое, как яйцо дикой птицы

– поймать момент, когда река замерзает. Столбики льда шуршат, река поёт. Пытаюсь записать звук

– ледяной треугольный подарок. Пока он завёрнут на себя и склонен к вечернему торжеству

– утром он тебе покажет пространство

– лёд потихоньку принимает форму времени

– тонкие пальцы уходящего

– любопытно, что и русская стопа, и французский шаг pas несут в себе явную остановку, и даже английское step близко, хотя совершенно разная этимология

– шаг и есть остановка, достигаемое (пусть тут же разрушаемое) равновесие

– с высоким небом затвердевшими боками шороха волн, поиск смысловых связей похож на поиск становящегося текста: чувство, что находишься в общем подвижном пространстве, но перед неизвестностью и порой огрубляющей (на-за-у-с-певающей – иногда и при/от-крывающей) стеной пустоты (отсутствием не то что гарантий – возможностей двигаться)

– поиск связей и есть текст. Множество возможных связей (и слов), в котором выбирается обоснованный (основа мне тут кажется важной) путь (и еще успевать – поспевать). Бег тем и отличается от шага, что касания земли при постоянно движущемся теле, которое сразу не остановить

– тени мягче полотенец и пахнут книгами

– (с)ложность глаза кора мёда

– чай из осенних листьев. Буду спать к тебе

– трижды ячневые в мехах и попыхах, кто в профиль, тот стережёт и хоровод

– попыхах с трубкой, а хоровод сам себя стережёт хором и кругом, ты-я вне, я к тебе по разомкнутой кривой

– каштаны отменные, кошки-мышки и сторожевая башня

– будить утрами? К голове?

– головой хвосту буду в твоё, почти уже

– не помещаемся на кровати. Может, мне диван купить?

– только если будешь его с собой приносить и уносить

– лететь твоим волосом

– морем земли до середины

– вечер вращается вокруг твоей сосульки. Жду тебя и статью

– сосулька заостряется от кружения, отправлю завтра днём-вечером

– ответ на ответ скоростью тебя

– варю диссертацию с персиками, жду, когда Сан-Джиминьяно

– внутренним ветром (соль в мягкой судороге реки) непрерывно обходя (столь подробно) обернуться кольцами (ощупью) находя во сне удерживаясь от когда

– тополь пьёт чай, жасмин ходит в носках

– в сон разговор ночи

– сном пытается договорить день, а разговор ночи – неясный звук, встреча ощупью. Ньюман в «Комментариях» очень спорный, но как раз о «Безумии дня»

– Жакоте видит свет либо как ловушки, либо как оттенки единого Дня. То есть опять дьявол и бог. Свет – разные лица. Которые порой с нами говорят, порой им дела нет до нас. К невозможности литературы можно подойти разными путями, более и менее плодотворными. За Жакоте традиция разговора, что слова не могут описывать абсолютно адекватно. У Бланшо иные источники. Может быть, в понимании, что противоречиво и невозможно вообще всё? для Жакоте есть спокойный приют, идеальное место, на которое он ориентируется, и стремится к этому идеалу приблизить слова. Бланшо бездомный

– музыка минималистов – повторения темы с небольшими смещениями – применимо ли к Бланшо? он ходит вокруг одного и того же, возвращаясь, приближаясь, смотря то с одной стороны, то с другой

– собирать воздушные ягоды на лету лета

– (на/у)клоняющегося городом моря в рост глаз

– белыми гребешками хитрости, песком лица

– хитрой площадью, сейчас с горизонтальными молниями и вертикальными звёздами

– тихими пружинами восходящего солнца

– зеркала стрижей над блестящим ветром воды под вертикалями

– горячие ветки шёпота вечера ищущие во сне птиц

– тенями капель навстречу на диких яблоках

– ветром поиска в лист города ночи воды

– вечер вино или тростник?

– я с тобой дерево

– скорее ветка. Тонкая и ломкая

– сегодня лодка, деревянная, с тонкими бортами. Кажусь порой гораздо больше с тобой

– иногда ты море. Иногда что-то совсем маленькое в руках. Иногда одинаковые. Получаешь силы от меня и даёшь их мне. Вечный двигатель

– у тебя тоже снег? У меня твои фото, тексты тебе и ожидание тебя. Когда?

– сейчас нету снега. А днём – зонт снега над головой. Завтра вечером, не знаю пока

– снег скорее внутри, чем вне. Сейчас «сейчас» у нас разное. Завтра возможно когда будешь знать?

– вечером. Если появлюсь, когда окажешься в делах – значит потом

– итальянские музеи надо называть закрытыми обществами – или персональными проблемами

– анчоусы сватаются к африканским бараньим головам слоновой кости – Египет? выбирая пейзаж геркулес городская галька звучит мягкой плотной темнотой, заглядывая под закрытие по кусочкам квадратов света позволяя выпрямиться врозь к блинным дырам между нарядных морских колонн от одного все лица

– тонкой ночью выкопанного тепла домом твоему вечеру

– в сон нетерпенья складчатая близость теплого воздуха химерой задумавшего дня, темнотой листьев изрезанные окна

– твой, из сна пока не чувствую. Горстью пролитой против ночи воды

– утром Эктора Гимара – населяя ночь, не успевающую за убегающим утром, разница в скорости углом над головой Исис

– провожая по ступеням сна в дыму каштанов

– сон из дыма летней на сантиметр удивления над травой дымкой, утро стуками и котами

– метель фильмов в соседей?

– неустойчивыми песчаными корнями затылка

– я просто так, находя юг камня, соединяя свет

– хвостами и языками сонные звёзды взглядом под голову

– солнце завуалировано – тюльпаны высыхают, раскидываясь

– ветер – можно попросить, чтобы принёс

– ветер слишком ветреный. В ближайшие дни не

В восьмистах сорока семи ступенях от моря острый край чашки – на нём чабрец. Половину чашки море отбило, раскидав куски по всему берегу. И поселило в чашке город, поднимающийся по её краям. Привезя ему полосы из Византии для соборов и арок. Самый короткий путь по стене. Город лестниц. Ими город разделен по вертикали, как Венеция по горизонтали каналами. Ими связан – улицы окружают провалы, в которые не съехать, сойти. К смотровой площадке не подниматься – спускаться между домов, чтобы наконец открылось пространство. Но в пространстве – море с мачтами океанских кораблей, до Америки, не перепутать с закрытым венецианским, которое до Китая.

Дома, опираясь на скалу (не венецианская вода), стараются вытянуться, и улицы превращаются в кривые разрезы ножом, открывающие цемент цвета недостатка неба. Фрески не выдерживают – выцветают. Пять фонарей – достаточное основание, чтобы назвать в честь них площадь. Но всегда будет крыша, которая выше. И на многие крыши вход с более высоких улиц. Дома поднимаются крепостями, опираются друг на друга через улицу даже не арками, а просто прямыми балками. Карнизы смыкаются. Стиснутое пространство. Узость улиц не к воде, а к еще большей сухости. Ловушки в глубину девяти этажей. А над ними выжигающее солнце. Только вбок – спокойное море. Человек возможен бегом и прыжком.

Гранёные башни соборов. Крепости в самых неожиданных местах – у автобусной остановки, на языке горы, колокольня пристроена к чему-то башне-бочкообразному, не очень-то церковному. В городскую стену въелись буквы и номера. Средневековые бойницы прячутся в стенах домов. Башни ворот впустили квартиры. Другая башня стала домом в ряду на набережной – оставив себе башенный верх над домами, по которым внизу галерея с рыбами только что из моря. Церковь поставили поверх торговых рядов – чтобы место не пропадало. На углу прикован дракон – поддерживать свет? поддерживать флаг? Скучающие львы положили друг другу головы на зады. В церкви святой Иуда печально смотрит на пришедших. Море осталось сбоку. Не смогло раскачать скалу?

Но подвижность и несерьёзность воды рядом. Море не справилось – справляются люди на балконах, причалах, пляжах, за столиками кафе, на полосатых площадях. Дворцы, как вино, по цвету – россо, бьянко. Цветы превращаются в ракушки на колоннах. На стене то ли святой, то ли охотник идёт с книгой и ружьём, ему удивляется длинношеяя птица, раскрыв длинный клюв. На углу ягненок с длинным телом, похожим скорее на крокодила. Дерево в пустых окнах на крыше – но этажом ниже живой балкон. Полосы над входами превращаются в чёрные лучи.

Осколки чашки и недовезённые полосы вдоль берега, разлинованные белым, сами пытаются разлиновать море. В них прятаться актиниям и ракушкам, бликам и взглядам, на них хорошо опираться стенам домов, по ним хорошо идти вдаль воды. Туда и перешли лестницы, спускающиеся к лодкам. Там колокольни – маяки, там змеи цветут вдоль стен. И горизонта хватит на далёкие горы в дымке, на подходящие корабли. Балконы поддерживают не атланты, а черти с копытами, змееногие хтонические существа. У девушек крылья, под которыми они прячут руки.

– обгоняющему ночь утру вытягиваясь радостью не знающей дня

– моё время не обгоняет, все равно отстаёт, только смотрит на тебя спереди. Радость не только дня не знает, но и ночи, она удивлённая, удивляться – не знать

– сон кажется снова ближе к тебе, клетчатым разноголовием в углу у взгляда лицо

– сделаю сон из круглых столов, рисовых зёрен и синих рукавов рубашки

– сон, кажется, обживает время между и превратил его в ночь. Холод союзов и наречий другой стороной себя не зная копя слова дождём. Читать с подушкой пробелов между

– в пробелы падаешь, подушка держит и накрывает

– подкладывая тепло между веток приближения со строчками быстрее в сон

– сон решил встречать утра на восток – догнал твоё настоящее утро?

– догнал, но сон всё-таки ночное существо?

– да, днем быстро устаёт, но очень любит встречать чужое утро, просыпая своё после

– во сне бутоны ландышей – к твоему отсутствию?

– бутон ландыша к цветам. К отсутствию скорее отсутствие. Дни журавли, ночи – колодцы. Скоро не, не знаю

– ландыши не мешают трубам, у меня хватит места на твою длину

– деревья превращаются в мох и раскатывают себя по скалам раскатами смеха. Дождь топчется на месте

– сегодня ночью комната вместила семь человек, согнутых спиралью. Дом иногда любит быть гостеприимным, мой воздух сиреневый

– дома с двумя билетами на поезд. Теперь их три, и медузы. Солнце цепляется за уголок лица и его больше не отпускает. Левую скулу или кончик носа, и не отвернуть голову. Солнце всегда выбирает чуть-чуть. Невозможно читать письма, когда солнце. Оно образует тропическую пустоту где-то посередине, там тишина находит свою пустоту

– к твоей ночи, наступающей в точке сомнения дня с направлением мысли, в самой растущей точке; к необращённости, иногда разобщённости окон с их светом – ускользая поводырём римских стен; к местным наводнениям; к спешащему, чуть успокаивающемуся времени в соприкосновении с поверхностью, имеющей центр тяжести (замедлением за счет силы трения?)

– длинноногим птицам полёта по деревянной лестнице грусти чернокожей мельницы ёлки пакуются к празднику сквозь трубу воскресения локтем приближение

– длиной твоих пере(п)лётов оплетая белый камень обещанием витой романики. Днём разговором населяющим город ускользающий в неповиновении ножек стола

– булыжниками улыбающимися всходами выходного дня заражая наблюдающий свежевымытым паркетом воздух сквозь день собирающимся смехом вытягивая сон из итальянских зёрен стоя на электрическом свете

– голосами растущим(и) количеством книг держусь мостами. Зима черепичными плавниками в ветре оттаивающей воды

– такая ли радость – потеря субъекта? хотя кажется, что под ней часто имеют в виду отход человека от своего центрального положения, способность дать говорить предметам, другим людям, видеть не только свои интересы. Но тот, с кем происходит – остаётся

– отправляя вчера со сном, сегодня с тобой, отданным на испуг птицам завтраком

– пятами и кометами овощей к воздуху заполняя шорох поверхности

– скольжу Понжем, стираю водой, отправляю сон по снегу в дождь

– животом самолёта подо льдом работы

– хвостом фотографического фосфора кружа

– крупой письма меняя падежи откладываемой ночью

– обещают заморозки на почве. У тебя есть почва?

– конечно

– тогда побереги ее завтра

– к сахару снега лётом лета

– часть книг и вещей – итальянские карты, альбом по площадям, полотенце, мускат – на буфете справа. Твоего у меня такая куча, что за один раз не

– голова вытягиваясь в сон летним маревом находит точку соприкосновения с сомнением, цедит цепко теряющей последние листья шмелиной забывчивостью. Поиск пути вдоль до пяти с хвостиком

– утра! слизываю усталость. День прибавляется навстречу

– без интернета и почти без времени, с дорогой, входящей, с порогом не отступающим днем, направлением тебя

– капитель – фантазией романика, тонкостью готика, но не удивлюсь, если недавняя стилизация. Ты с крыльями и ветками, и не совсем человек

– капитель очень твоя тоже – спокойным взглядом на безумное изогнутое, обращённое и ещё не совсем показавшееся – Виолле ле Дюк

– Виолле – без него не бывает такой смеси

– докрашивай чемодан и приходи

– из чемодана идёт дождь и торчат облака. Некоторые кошки спят по ночам, некоторые нет – почему?

– ты тоже ночью иногда спишь, иногда разговариваешь

– голова засыпает и просыпается, она твёрдая, твёрже всего в человеке

– а что еще твёрдое?

– ноги, наверное. А грудь твоя не засыпает и не просыпается, всегда в полусне, полуяви

– персонажи Бланшо бережны. Не-приезд героя «При смерти» к умирающей Ж – не жестокосердие, а оберегание её свободы – может быть, с учетом явно высказанного её желания («Не приближайтесь!»). Сквозь стекло, кажется, жестокость невозможна. Скорее жёсткость – замкнутость в себе, непроницаемость (стекло не жестокое, жёсткое). Сложные балансы внимания к другому, нежелания/неспособности ему открыться, нежелания ему мешать

– поэзия не жестока – она внимательна – отчего ночь порой сгущается ещё больше – но видно некоторые модуляции тьмы. Интенсивность жизни, переживания позволяет хоть что-то увидеть

– за радостью разговора спины помнящей вес расходящийся на впереди

– животом гололедицы локтя гранатом гранита спина путаницы сбрасывает ядра как кожу снега с пересвистами городской ветки

– мосты пахнут усталым гранитом, приду

– не помню тебя

– как можно одновременно переживать о человеке и не помнить его?

– не помню, кто из них ты

– проведать комнату – если тебе удобно, беспокоюсь только за правый дальний угол

– углы и между в порядке, ноутбук совсем вылез, его за доску с летними снами