– пальцами толпящегося корабельного нетерпения, попробую совсем в ночь. С твоим паспортом иду осторожнее – в кармане ощущение недопустимого к потере

– выходящей из берегов полнотой дали – запорошенным падением, ставшим верностью – здесь взгляд не боится быть увиденным – зная, что никогда не равен себе – дрожью продолжая движение

– Бланшо по ту сторону времени, событиями, мерцающими в отсутствии времени, в его нереальности, Владимир Казаков по эту, проживая каждое призраком желания. Человек живёт в камне каменным, но смотрит звёздным и говорит молчащим. Жёсткость языка, себя не(у)знающего. Твёрдость мгновений – литых, сколотых или желанных? Пространство поцелуев и решимости. Лицо девушки и лицо света, обращённые на «вы»

– Казаков с вещами, ими думает и чувствует, кажется, что для него и любимая (когда не романтический штамп) – угол зрения на вещи. Твёрдость мгновений-предметов. (Мгновение Бланшо – расширяющаяся до бесконечности воронка?) Время – изменение. Вещи теряются, разрушаясь, и у Казакова много боли от этой потери. Боль возможного, но не происходящего? У Бланшо боль другая, от невозможности? Он понимает бесполезность речи, Казаков стремится говорить, даже когда не готов. Прикосновение у Казакова – тоже взрыв. В его вспышке предметы могут гораздо больше, чем они/ими думали. У Бланшо ночь скорее метафизическое понятие, у Казакова – то, куда выйти и жить. Небо у Бланшо предметнее – острая точка? А смерть – не предмет и у Казакова – потому похожа?

– и вещи в воронке уже-ещё не. Разное ожидание – у Казакова напряжённое ожидание предметов (боятся исчезнуть / пропустить?) Множественность говорящих у Казакова. Кажется, когда говорят двое, слушают гораздо больше

– у Бланшо ожидание с забвением, у Казакова вещь исчезает раньше забывания. Ночь Бланшо охватывает, её скорее обнаруживают, чем входят в

– встретить / проводить с зонтиком? Не придёшь искать себя и гречневую муку?

– приду завтра днём украдкой поработать

– если ты украдкой уже тут и работаешь, просто я не вижу?

– ты птица, которая сначала улетает, а потом смотрит, надо ли было улететь

– но потом иногда возвращается

– сначала оборачивается – птицы хорошо оборачиваются, голову наклоняют, шеей крутят

– напряжение – это собранное время, когда в каждую минуту уложено много других, прожитых ранее, и тех, что потом из неё вырастут. Семечко очень напряжённое, твёрдое. Нет времени – не мало, а – всё оно там, в напряжение ушло

– и мы никогда не только в чём-то одном, потому что иначе нам будет нечего дать этому одному. Всегда что-то ещё

– делят и не делят – даже в одной постели каждый в своей голове, каждый – сам. Каждый в своем мире один – и хорошо – так возможны индивидуальность, встреча. Но и вход в ощущение, когда гладишь и чувствуешь счастье кожи, которую гладят (которая гладит – тоже). Одновременно и делить, и не делить, и отдельно, и вместе

– начинаются дни Дона? Донный город ближе к соли пока останавливает? Ближе к лету цветом улиц?

– ближе к лузгающей семечки заката Швеции, берёзы светлее ночи прорастаю(т) животом засыпая на спине

– движется последний снег ветреницы к спине лопаток в синем чае весны. Город всё ближе к тебе – ломкая бесконечность, линии пыли

– мозаика из церкви – люди из стен собаки тоньше выше цветущей тени

– Дон с мозаиками почти греческое море. К твоему дому собираются звёзды

– 04.22 в субботу, седьмой вагон, но тебе совсем не удобно, дойду

– (из-под потолка) знаю, дойдёшь, но хорошо увидеть и не быть тенью на твоем лице

– Дон на дом, если встречать, можешь взять ключи от дома у мамы Кристины и переночевать

– дом без тебя другой, легче дойти из моего, почти выхожу

– сплю наяву тобой в дождь кружится голова можно сегодня? если не – голова и на расстоянии от тебя еще как

– сегодня всё же не, воздух полон движения

– листья разворачиваются навстречу каплям, облака вылезают на гору из волн, улыбаюсь в твоем воздухе

– реки запинаются и начинаются снова, они никогда не пересекаются. Не бывает речных перекрёстков

– реки упрямо вниз. Ещё ветки деревьев не встречаются. Люди свободны и могут встретиться. Покупаю «Диссеминации»

– диссеминации у меня есть. Рассеялись в глубине. Пересекаются в небе

– диссеминировать вместе? В небе в полёте

– листья обманщики. Понравилось, как они падали в углу двора, и освещение там интересное, жду с камерой – за десять минут ни один не упал. Хотя в других местах – падали

– пыльная, бесконечно истончающаяся, крепко настоянная, но не настойчивая, будто даже не касающаяся память Лоренса Даррелла. Болью – напряжённостью, чуткостью и рефлексией, когда опадают границы осторожности – и энергией радости

– если учитывать, что у скорости и огня один результат – зола, от огня не убежишь. Читаю наощупь и в лучшем случае половину

– читать – и до ночной половины. Не порежься об осколки неба и осколки земли

– осколки всегда нас превосходят – не порезаться, а быть задавленным. С утра набирают свою колкость

– утром небо жёстче ночного. Можно между – идем?

– осколки – просеки. Куда нам?

– к комнате, морю, книге, мосту, лесной клубнике, прикосновению

– потому что любая находка – лето. Потому что понимаешь, что понимаю

– можно попросить зайти утром, с разводным ключом, не могу воду перекрыть

– осторожно нечётной пыльцой памяти

– взглядом колодца улитки вдоль воображающих волос

– дымом крыш, обнимаю уши

– расшатанными горловинами в одном времени. Дома удерживаю рыбу, жду

– пусть они вздыхают о потере того и этого. Попробуем найти и собрать

– Соловьёв «книгу счастья» о своих индийских поездках пишет

– счастье здесь, не в Индии. Только встретить

– вырастающей за ночь чужой работой, пространством, дважды звучащим от каждого падения непойманной Александрии, теснотой, удаляющей от вместе, желанием разговора

– «так мало наше знание, но уверенность, которая нас не покинет, заключается в том, что надо держаться за сложное. Хорошо быть одному, потому что одиночество сложно. Хорошо также любить, потому что любовь сложна». Рильке в письме к Ф.К. Каппусу

Морской город, от которого ушло море. Зубцы домов – попытка привлечь его обратно, предложив скалы его птицам. Многие дома предлагают не одну скалу. Город тянется, пытаясь увидеть море с верхних этажей. Взгляд тянется к этажам, болит шея от постоянно запрокинутой головы. Город держится за море каналами. Дома растут из следов моря, выходят из них ступенями, располагаются над ними эркерами, сохранившими в сырости своё дерево – так пропиталось солью. Кирпичные корабли на якорях, вдоль воды менее прямые и ровные, чем вдоль улиц. Море рабочее – не тёплая карнавальная путаница Венеции, каналы прямее и шире. Больше места для отражений – порой и деревьев. Дома сужаются, и окна не хотят располагаться друг над другом, перепутываются с башенками. Над окнами, даже прямоугольными, всегда арки, держать тяжесть неба. Оно тут нагружено дождём и не очень далеко.

Здесь у чертей во рту селёдочные хвосты. Романская башня подняла все свои окна к девяти шпилям. Другая утыкается в небо зубчатым носом заморской рыбы-пилы. Третья пристроила сбоку беседку – чтобы удобнее было смотреть на море. Четвёртая выбросила над собой совсем другую башню. Мосты тихо впадают в дома, переходя в них сложными наборами арок. Некоторые разводные – продолжая надеяться на корабли. Шлюзы держат прилив, который давно ушёл. На крепостном валу поселились мельницы, там удобнее ловить ветер, соревнуясь в круглости с городскими воротами. Яркостью тюльпанов, пробирающихся и под мосты, оранжевого кирпича, фиолетовых крокусов.

Между ними идти и находить предметы, которые станут словами языка этого города. Сходя к воде по ступеням осыпавшейся листвы. Замыкать арку можно нависшими бровями – а можно высунутым языком. Под колонной можно с крестом – а можно с лютней. Угол бережёт девушка точнее шахматной фигуры. Геометр с циркулем залез на трубу. Всадники и кони состоят из дыр, но тоже тянут головы вверх. Драконы поддерживают скамейки – отвернувшись от сидящих, чтобы не пугать. Руки тянут навстречу друг другу указующие персты.

Паутина предложила плести кружева – они боятся ветра, и дома для них ниже. Но кружево порой выбирается на углы и арки – и кирпич рад его держать. Порой скапливается паутиной света в окнах. Голубое море, на берегах которого цветы – в памяти и на белом фасаде. По морю девушки раньше ездили на запряжённых козлами колесницах, отстреливаясь из лука от преследующих. А мужчины запрягали собак и играли на флейтах. Кони – для той, кто с лирой. Город объезжают Леда и Зевс – их везет Прометей на Пегасе.

У церкви цвета заката для заката не шпили, а шлемы. На ней змея, которой понадобилось колесо, а внутри – тяжесть костей и лестниц, одежд и мешков. Стороны арок тянутся друг к другу удивлёнными головами рыб. Ветви деревьев – по перилам мостов. Каменные петли – из труб. Каменная пушка сломала колесо и застряла в траве. В руках девушки – три утки, плывущие по каналу.

Лучшее украшение церквей внутри – память о море и небе. Дома подхватывают у них готику, волнующийся камень и башни, всё более становясь похожими на маяки, светясь по ночам всем контуром. Небо – то, что получится сделать внутри. Над окнами – плотники и кузнецы. То, что они делают, доберётся до моря само, ждать не будет. На доме и на флюгере – кометы, здесь их не боятся. Юноша и девушка улыбаются друг другу с разных сторон входа в собор. Когда двери закрывают на ночь, они уходят целоваться. Солнце засыпает на рассвете город морской водяной пылью.

– полуночными разговорами, западным дыханием сонного оборота в боку приближения

– кромешный дождь позднему ношению гор, соль улитки

– что хочешь?

– сыр

– всегда просишь то, чего у меня сейчас нет, как-то догадываясь об этом

– после девяти смотреть романику, если

– буквы у тебя просыпаются, растут, ищут места. Окружата – окружена и сжата? магазин самооблуживания – там продают средства, чтобы стать сверкающим, как лужёный чайник? получить лужёную глотку? окружить себя лужей? сесть в лужу?

– дождь крупной чёткостью в керамическое блюдо изнанки взгляда. Здесь запахи клювами ласточек прорастающей разностью капель

– голосом к голосу проходя ладонью ловя несерьёзное картой будущего шага во вдох

– кажется, что долго и хорошо ходилось. Хорошо опираясь ступнями

– вроде понятно, почему от меня убегаешь, даже когда очень хочешь приблизиться. Так попадаешь куда-то ещё, и я за тобой, а иначе – так и лежали бы на месте

– вишня от сестры. Ты любишь без косточек, вытаскиваю

– давай помогу

– забрызгаешься

– разденусь

– совсем?

– совсем

. . . . .

– тюлени крапчатые

– хватило ли вчера змей и пространства?

– забежать за книгами и альбомами, пространства, конечно, не

– лимоном и косточкой смоковницы

– пешей длинноносой птицей

– гигантские кальмары ночного винограда тянут щупальца сна

– гладко-слоёным морем во рту где разноудалённостью людей от совсем неожиданно очень

– и на всякий текущий план парад насекомых сгустками ночной геометрии ближе к шару пора мухи светляками читаю о пчёлах треугольным деревом

– позапрошлой и прошлой ночью во сне очень сильно кусаю язык и просыпаюсь от боли, сегодня утром казалось, что язык раскушен пополам, раздвоенный, как у змеи

– подводная чуть светящая вишней удерживая майского жука не добыть корой дуба настоять часы

– поздравляют с выходом книги

– да, недавно во сне тебя с книгой, подарив шкуру акулы змеиной расцветки – чтобы носить на спине, глядеть и гладить разлитым молоком

– из сада на балкон, без воздуха без воды

– полусимметрично – отключили воду. Но воздух – тёмный и быстрый

– голос всё это время с балкона расставленное пространство трескаясь от колебаний не синхронных вечера и анемоны жить без моря как город без рима по(с)ле как

– ночью балкон собой море в тебе и мне есть трещины в воздухе к ним кран поднимает дождь укрепляя небо пальцами в клее торопясь проводами скоро

– около тише страниц и роста листьев

– гриппа не боюсь, он медленный гриб, убежим. В длину яблок

– тогда буду ждать вторника стаями речной ширины

– опередившая тебя на секунду фраза: «тоска по месту, где сбывается ночь»

– ночь сбывается не в месте, а вместе, когда ей помогают вдвоём

– дом – то, что отпускает последним, когда проваливаешься в сон, и пробуждает первым

– тогда дом – человек, обнимая которого, засыпаешь

– початки ковров растерялись вдали, безрукая зима зря хлопочет. Небо маячит впредь горизонта размякшей кружкой на ржавой банке. Гости из Питера

– небо цвета берёз после дождя. Прищепки ждут стрекоз. Зиме не нужны руки, обходится дыханием

– руками зима вытряхивает из ковров старость

– старость вплетается в нити, никакой зиме не вытрясти

– прикосновение оживляет. Ответишь в мою форточку, а я на балконе, в воздухе?

– в форточку буду шептать ше(потом)

– жду, когда (ря)дом. Лучше перешёптываться, чем переговариваться

– словами, написанными водой

– входы озёр и выходы цветов. Утро с руками в воде

– (ш)мели дождя скоростью (мо)лью

– между трещин и крыльев. Касаясь ниткой в полотенце, как получится, воскресенье или в римской трубе недели

– воздух цветёт перед цветами

– перевёрнутым ветром стола

– в облаках у колодца? В третьем зерне колоса?

– что-то за спиной хлопало, показалось, что ты бежишь за мной

– может быть, это я и есть

– это не нормально, это чудесно, потому что очень близко. Поэтому так и прекрасно, что не зависит от того, что было или будет. Совсем не нормально, и «пойдёт дальше» только потому, что невероятно, а если нормально – дальше тоже нормально, и я не знаю никакого дальше в таком случае

– ты можешь не вспоминать? что не прекращает возвращаться само, будто не из памяти, из более личного и более бессодержательного, чем память. Когда возвращается, я хочу вспомнить, но ничего не получается. Только волнение, которое закладывает уши, я повторяю, не вспоминая

– собрать из того, что было с нами в какой-то момент – что было бы окном в то, чего не было. Звёзды, видимые со спины, дом, который над водой и на языке

– луком и стеклом у мамы, спиной и карандашом у тебя

– с края прожитого касания в трещинах света вечера город дышит не считается с временем

пропуская поезда подошедшей запаху тополя синевой с твоей рукой не спящей

– в ожидании вечерней просьбы сна

– гребешками силы

– как хвост?

– по(до)спевшей крепко подаренной темнотой

– без тебя заблудившись в скуке «Нового мира»

– в городе воздухе ещё не дома всё в порядке

– буквы раскрываются, позабыв места

– нервы не рвутся

– спутанные, устают не рваться

– чтобы порваться поодиночке? интересно, из двух половинок нерва вырастают два?

– каждая из двух половинок связана с чем-то ещё, но может быть, и не растут в разорванности

– или от разорванности и растут

– может быть, требуют навести порядок, который невозможно навести, и нервничают от этого. Но рост, кажется, от чего-то ещё

– больше нервов – меньше нервов или больше? какое-то обучение терпению скорее

– нервы не только нервничают, но и думают. Больше нервов – больше связей? хотя от них больше нервностей

– растут от собственной скорости, переходящей в рост – скорость ветра в рост веток – умещаясь в промежутках касаний

– наверное, сигнал, проходящий по нерву, удлиняет его. Но растущее не умещается, и касается нового

– выдыхая говорить о вдохе?

– пока не, о выдохе – не говорят, делают

– делать – касаясь выдохами (на)встречу – попробуем?

– на работе маленькая сороконожка, тебе не надо?

– можно

– ушла уже, быстрая, скажу, как придёт

– у меня нет причёски

– чихаешь? Пыль? Не смылась?

– наверное, просто въелась, хожу очень много

– в день без ночи с топлёным утром дом мёд и кофе в равных чашах кресла, на площади дьяволы

– тепло расползается по полу, в комнате шероховатое, в коридоре гладкое, оба с ископаемым кофе ждут тебя, дьяволы улетят на башни костёла. Подсчитан ли день? Сегодня уже завтра?

– кофе и мёд согрели, подсчёты до утра

– греют ещё трава душица, руки. Спи, и я – до вечера?

– ещё не дома на пороге тумана

– в журнале попросили твой e-mail. Как сон после тумана?

– сон через приоткрытую дверь

– раскатом недоразумений лёгкость последней капли воды. А вы отсюда? – нет конечно!

– я здесь, когда с тобой и с собой, не здесь – на работе. Капля волна разбивается на частицы, которые волны. Сдают номер журнала

– покрываюсь тонким слоем тебя

– надеюсь, слой с дырами и не мешающий? Снежный дикобраз бросает первые иглы

– ещё иглы листьев не, а уже снежные

– листья скорее угли, чем иглы. Если слой, тогда я сейчас одеяло тебе в сон

– не пущу!

– ты о чем? что не впустишь или не отпустишь?

– Бланшо о письме как индивидуальной власти, превосходящей власть (языка в том числе)

– поэтому Бланшо и не настроен так агрессивно к языку, как Барт? Знает, что справится, и что язык от человека тоже зависит, а не только давит

– во сне по Риге у зданий папы Эйзенштейна

– не умещающимся в горле-проводнике утра удивлением, окнами-электролампочками и девушками, ни за что не желающими спускаться в горловине лифта

– посмотрев египетский альбом, за египетский труд – чистить плиту, стенку около неё, чайник, крышку сковородки, раковину на кухне

– на сундуке выросла верба. Если будет наводнение – взбирайся на неё, выдержит и спасёт

– веером вербы улыбаться в арку. С кончиков собрано немного сумерек, влажных от росы. На ветках буду встречать гостей, спасибо

– не-мехом, не-пухом, мягким и белым, щеку и плечо

– падать так легко, весна ковров

– попробуем поискать уплотнения и просветы в темноте?

– перед глазами отличный кадр, который бы тебе подарить

– так дари – положив руку на мои глаза

– прикосновение не оставить на картине или фото. Оно мгновенно, его фиксация ложна – или оно окажется связью, удерживанием. И лицо в литературе и фотографии сейчас всё менее возможно. Конец сюжета – и конец словесного портрета, который оказывается стилизацией под XIX век. На смену – портрет через ассоциации или частичный взгляд, часть, знающая, что она часть. Аналогично и в фотографии: лицо либо слишком характерно, досказано, либо слишком неопределённо. Выход – лицо как предмет среди предметов, некоторая многозначная форма?

– дело не в том, что завуалированное-зашифрованное лучше, а в том, что прямое называние огрубляет. Вода – какая? вода – и только?

– преждевременная весна на хвостах толстощёких ящериц, обветренная, обгоревшая, обточенная. Приеду встречать прозрачную высокую

– опираюсь на вербу. В клетках таблиц, но завтра вечером скорее дома

– облачный сок и остров сна руки

– ночь несёт на длинной спине. Сестры Эдды сеют лед и пекут яблочные пироги, знают невечность богов и прочность людей

– стрижи иглами от воздуха сзади

– иглой просыпающегося ежа – пыль будет глиной

– есть апельсины и свет

– спины нет

– что же ещё вижу, когда убегаешь

– но и я не сплю, отправляй бессонницу обратно. Без сна хорошо гулять и подглядывать

– нет, пока спи. Потом ты с моей бессонницей, я с твоей, подглядывая друг за другом

– киты уплыли в другие края

– с пятнистыми берегами, чтобы можно было чесать спину. Набираю солёное море, не выдерживая плечами и грудью, сгорающими в кольцах бестолковых осад. Бродящие после полуночи воспоминания оставляют морщины гор и лесов вокруг глаз, вопреки подводным законам аэродинамики

– киты обрастают ракушками и домами. Царапины уходят, освобождая место новым

– расстояние кончиков косточек груши

– Прага? может, туда? нет моря, но улицы узки

– а Неаполь? но там страшные жулики на юге

– жуликов перепрыгнем. Тут тугой беспалостью спин и ключиц, вперед(и) дождем облепиховой тишиной

– апельсин стал немного синим – дело к апрелю. Крыши – конверты, а прожилки – истлевающих писем

– лучше присутствие твоего молчания, чем молчание твоего отсутствия. А ещё лучше удвоение молчания

– ух

– ты не только ухай, ты прилетай

– люди – искры, скрываются быстро

– в твой костер – каштаны и вербу