7. Законы Крутоярова

Утро было почти осенним: дождь, мрак. Сосед только погнал коров в стадо. Встретил Чебачиху: семенит согбенная, вся промокла, вода бежит по щекам, капает даже с носа.

– Доброе утро, Таисия Пантелеевна, вы откуда в такую рань?

– А!? – она вздрогнула и подняла голову.

Тут я увидел, что по лицу не дождь течёт, а слёзы.

– Случилось что?

– Удар у отца! Инсульт. Ночью случилось. Встал по нужде и упал…. И-и-ии! Как мы без него будем?

– Не плачьте, может снова обойдётся.

– Да нет. Лежит, речь отнялась, только бормочет что-то: ничего не разобрать. Всё для нас, для нас… И-и-и-иии… Папочка-а-аа….

На миг стало завидно: будут ли мои дочери плакать по мне так же, когда я умру? – Вряд ли. Мир катится к тому, что смерть не таинство, а помеха в череде получения удовольствий. Надо ведь закопать усопшего, памятник купить, оградку – лишние траты. Впрочем, может я неправ, и человек не так плох, как я думаю.

В тот день мне надо было ехать в Озёрск на предметно-методические совещания учителей. Со мной, физиком, отправились англичанка Алла Кирилловна, математичка Лидия Григорьевна, химичка Светлана Николаевна и директор Василий Трофимович – историк. Он и повёз нас на своей «Волге».

После совещания в коридоре районо я нос к носу столкнулся с Ольгой Олеговной. Она показалась мне ещё краше, чем в день нашей первой встречи. Тусклый свет дождливого дня придавали её прекрасным глазам за пушистыми ресницами такую теплоту и мягкость, что невозможно было отвести взгляд.

– Вот хорошо, что вас встретила! – сказала она. – Я, было, хотела позвонить вам вечером. Как себя чувствует Пантелей… Никифорович?

Мне показалось, что она напряглась, в её мягком, обворожительном взгляде увидел я тревожное ожидание, кажется, даже страх.

– Плохо, – ответил я, – сегодня ночью у него был инсульт: Таисия Пантелеевна сказала, что отнялась речь.

– Парализовало?

– Про параличи соседка не говорила. Но, раз речь отнялась, наверное, и параличи есть. В общем, как я понял, шансов нет, не сегодня завтра умрёт.

Ольга Олеговна глубоко вздохнула. Лёгкая улыбка на долю секунды вспыхнула на лице. Но нет, нет, мне показалось.

– Жаль, жаль дедушку. Мне показалось, что он для вашей соседки больше, чем отец.

– Это верно. Он их с сестрой после войны растил один. Мать умерла, когда девчонки были совсем маленькие… А от Алёши есть известия?

– Последний звонок был десять дней назад. Сказал, чтобы я за него не тревожилась, их послали на какую-то точку: возможно, он долго не сможет позвонить оттуда. Только, разве это может меня успокоить? Знаете, такое напряжение, такое напряжение… Устала страшно. Подумаю: «ведь и матери подводников⁸ тоже их ждали, как я Алёшеньку», так сердце и оборвётся: минует ли меня эта чаша?

Глаза её подёрнулись влагой.

– Не волнуйтесь, не бойтесь, ведь… Павел Иванович сказал, что он вернётся живым и здоровым.

– Да, да – это моя единственная надежда.

Она улыбнулась своей прекрасной улыбкой и подала мне руку. Я пожал её и хотел поцеловать, но постеснялся.

Машина Василия Трофимовича уже ждала меня перед подъездом администрации, а впереди неё маячила знакомая «Волга» Крутоярова. Он вышел одновременно со мной. Я давно не видел Всеволода Вениаминовича и, сказав своим, что я приеду на рейсовом автобусе, сел к нему.

– Как дела у Надежды Акимовны? – спросил я. – Давно вас не видел. Ещё не приезжали на контроль?

– Сегодня утром были. Она что-то новое нашла у себя: теперь спина болит. Непонятная, новая боль. Опять запаниковала: поехали да поехали к Павлу Ивановичу, не рак ли.

– И что он сказал?

– Межпозвоночная грыжа. Ещё десять сеансов назначил.

– Надо же! А мне показалось, что он кроме опущения почек, да кисты на яичниках ничего не знает.

– Да и межпозвоночной грыжи нет. У неё что-то с психикой. Где только не обследовались, чего только не делали: ФГС, МРТ, скопии всякие. Везде ей говорят: у вас всё в порядке, нет ничего! А она: «Чувствую ЕЁ! Рядом со мной копошится!». Ну, сам понимаешь кто – та, которая с косой.

– Так отчего бы психиатрам не показаться? Что тут зазорного?

– Мне вот дали адрес частного исследовательского центра: обследуют от и до, и оборудование самое современное. Направление в ЦРБ взял. Завтра поедем.

– А этот?

– Этот подождёт. Черемшанова сказала, он до нового года будет.

– Слушай, не верю я ему – он жулик.

– Очень может быть.

– Но он берёт с больных людей такие деньги, часто последние!

– А мне это кажется естественным: он хочет хорошо жить. А живой живёт за счёт живого – основной закон жизни и первый закон социологии или политологии – я их путаю. Какая разница с кого брать: с больного или здорового? Вообще-то, в природе чаще едят больных, чем здоровых.

– Это значит, что больше нет совести, чести? Заповеди ничего не значат?

– А ты много знаешь людей, которые отказываются от больших денег из-за чести и совести? А кто у нас сейчас самый успешный? Тот, кто желает имущества ближнего своего, вола его, осла его и всякого скота его, а заповеди оставляет лохам. Помнишь, каким честным был Иван Михайлович Понукаев? Помнишь, как мы с тобой агитировали за него в девяностом году: «Иван Михайлович борец с привилегиями! Не голосуйте за партократа Лебедева!». А Лебедев как жил в Озёрске в трёхкомнатной квартире, так и сейчас живёт на одну пенсию. Болеет, ходит в нашу районную больницу. А Ивана Михайловича мы как ввели во власть, так до сих пор вывести не можем: и квартира у него в Москве, и дом на Рублёвке, и по совместительству он член правления банка. А это, брат ты мой, второй закон политологии, который гласит: «Не затем идут во власть, чтобы жить с тобой через стенку».

– Да, я много раз пожалел, что голосовал за Понукаева. Лебедев-то оказался поприличнее.

– Не жалей! Проголосовал бы за Лебедева – он бы жил в Москве и на Рублёвке, заседал в правлении банка, а Понукаев был бы приличным человеком и жил в Озёрске. В принципе люди все одинаковые. И у всех бытие определяет сознание. Бытие изменилось, и где их коммунистическое сознание? Нету! Испарилось! Поехали к нам обедать. Ничего особенного не обещаю, но борщ Надежда Акимовна хорошо готовит.

– Нет, высади меня у автовокзала. Мой автобус через час.

– Ну как хочешь.

На автовокзале я встретил Лыкова и с трудом узнал его. На нём был довольно хороший серый костюм и светлая рубашка, что могло значить только одно: он был по делам в местах, куда не ходят помазком. Я поздоровался и спросил о здоровье жены.

– Да что, – ответил он, – нет больше моей Евдокии Сергеевны. Похоронил две недели назад. Вот приезжал взять свидетельство о смерти.

– Да как же! Ведь было улучшение.

– Было… Да сплыло. Не помог электросенс. Померла. Вот один остался… Чего боялся, то и случилось. Я уже видел – что-то не того. Спрашиваю: «Как чувствуешь?». А она: «Вроде неплохо». Но неуверенно так говорит, будто сама себя уговаривает. А потом стала говорить: «На контроль велел. Может пораньше поехать?». – «Да что, – отвечаю, – до срока совсем немного. Потерпи уж». А однажды говорит: «Всё, дед, не помогло мне ничего. Снова всё – как было». А я ей: «Ну, собирайся, поедем к нему, к электросенсу». – «Нет, – говорит, – буду уж умирать». Боли были такие, что криком кричала. Фелшер приходила, укол ставила. Так с середины ночи уже не действовал укол. А двенадцатого ночью, слышу, дышит как-то не так – тяжело и редко. Подошёл, а она мне еле-еле: «Помираю я, Иван Сергеевич». Я растерялся, не знаю, что делать, врача вызывать – телефона нет. Выбежал на улицу. Пока вспомнил у кого телефон, пока достучался, пока до района дозвонились, а там отвечают: «Фелшера своего зовите, у нас бензин кончился». Прибежали с фелшером, а у неё уже глаза закатываются, у Евдокии Сергеевны. Перед смертью пришла в себя. Посмотрела так и говорит: «Теперь уж ты, как-нибудь, один…». И померла.

Лыков долго молчал, вытер рукавом глаза и произнёс:

– Что ж. Как-нибудь дотяну до конца: поди, недолго осталось.

Мы сели в автобусе рядом.

– Что ж у нас так много горя кругом? А? Иван Сергеевич? Отчего нет ни одной счастливой семьи?

– Это ты у меня спрашиваешь, добрый человек? Откуда же мне знать? У меня семь классов. Это вы учёные. Мы-то вас от грязной работы освободили. Думали, выучитесь, и нас научите, как жить счастливо. А вы, похоже, и сами не знаете…

– Не знаем. Ни черта мы не знаем! – сказал я и, вспомнив Крутоярова, добавил. – А многие не затем учились, чтобы мы были счастливы, а затем, чтобы не жить с нами через стенку.

8. Разоблачения

Во второе воскресенье сентября в Малиновке копали картошку. Погода была замечательная. На горизонте по всей его окружности встали колонны белых облаков, отчего небо казалось высоким и гулким, как купол в храме. Звякали вёдра, звонко перекликались голоса под жарким солнцем. Уборка картошки – праздник. Она не в тягость. У нас картошка не крупная, но и не то, чтобы мелкая – дожди всё-таки опоздали. Ничего, на зиму хватит.

Конец ознакомительного фрагмента.