Глава I. Мальчик

Уже третий день кряду мальчик приходил в это странное место дожидаться заката. Почему-то именно здесь, в окружении развалин, он чувствовал себя так спокойно, как не получалось даже дома. Будто под защитой, которой так не хватало! Стоило лишь войти – и тело наполнялось легкостью; внутри образовывалась приятная пустота, а тревоги уходили прочь.

К тому же это было единственное место в деревне, где можно побыть в одиночестве. Местные называли его Мертвым Городом и считали запретным, приписывая мистическую силу. И вполне понятно почему.

Ровно посреди маленькой площади в окружении полуразрушенных и почти ушедших в грунт саклей, находился огромный булыжник цвета мела с отполированной до блеска поверхностью. Странно было само по себе, как природа могла создать такую идеальную округлость. Вдобавок, он всегда оставался теплым. Несмотря на пронизывающий до костей ледяной ветер, этот огромный (в половину роста взрослого человека) валун своевольно дышал теплом, словно живой. А сейчас, на излете осени, когда шквал еще более ожесточился, на согревающем душу и тело камне сидеть было особенно приятно. Казалось, этот жар и в самом деле не принадлежал миру людей. Но это не волновало: он просто искал одиночества.

Мальчик давно заметил, что, если долго сидеть на булыжнике, без конца думая о своей жизни, а потом о планах, о будущем, а затем еще о чем-то, а потом и еще… И еще… Размышляя, пока все мысли не будут обдуманы и выжаты, будто виноградный сок, а внутри останется лишь пустота. Вот именно тогда можно просто сидеть и впитывать глазами, как на видеопленку, окружающее. Именно в этот самый момент зарождается ощущение, что белый шар и слившееся с ним тело одинокого мальчугана – и есть центр. Центр Земли, Вселенной, равновесия – маленькая белая точка в окружении тьмы.

Еще он без устали мог любоваться открывающимся с каменной вершины видом, который вполне мог оказаться самым красивым в мире. Плато (фундамент Мертвого Города) находилось на пути к высокогорному леднику и возвышалось над рекой более, чем на полсотни метров. Отсюда можно увидеть все: и уходящие вдаль горные хребты, и ползущую внизу дорогу с деревней, раскинувшейся вдоль, и здание санатория.

Дозорные башни (высокие каменные сооружения, когда-то служившие предкам) располагались, словно рамки картин – разграничивая видимое на совершенно разные, противоположные друг другу миры.

Первый мир, что левее, – это родная деревня сорванца, где он прожил все свои недолгие годы. Селение всего в одну улицу бесцветной гусеницей ползло вдоль дороги, ведущей дальше, в ущелье Кобань – место множества туристических баз. Большинство и жило, продавая туристам кто баранину, кто водку, а кто – вязаные свитера.

Вот так, как на ладони, вся жизнь мальчика – серое шоссе, изъеденным ямами асфальтом ведущее ввысь, в горы; около пятидесяти слившихся с дорожной пылью одноэтажных домишек да ненавистная школа, переполненная абсурдными правилами и законами.

Там, внизу, все блеклое, словно покинутое душой тело. Ледяной ветер носит вдоль дороги тягучее время. И, кажется, что сама жизнь уже давно покинула это место.

Единственное, по чем можно догадаться, что перед мальчиком – настоящее село, а не искусно сделанное фото – бурлящая среди острых валунов река, рожденная высоко в горах и спешащая вниз к Большому Городу. Такая же серая, как и все здесь, она шумит день и ночь. На протяжении всей жизни, с самого рождения, мальчик слышал этот шум, похожий на звук водопада. Всегда (весной громче, осенью тише) река шумела, создавая иллюзию движения, мираж бытия. Мчащаяся вперед вода как будто пыталась разбудить вечно сонных, закутанных в толстые свитера из овечьей шерсти людей. Сонных стариков, сонных детей, сонных мужчин и женщин. Но все без толку – вот уже столько веков ничего из этого не выходило.

Все кругом дремали. Жизнь не отличалась ото сна, а сон – от жизни. Люди жили, все глубже сливаясь с холодной серостью скал, среди которых были рождены.

Парнишка старался вообще не смотреть в сторону села. Он не хотел видеть жизнь, способную уместиться на ладошке ребенка. Он не хотел видеть все это, зная, что в любой момент ладонь можно сжать в кулак, скомкав мир и погрузив его во мрак.

Мальчик не хотел смотреть, сдерживая рвущиеся из глаз слезы, на свою маленькую серую жизнь.

Больше ему нравился другой мир, расположенный чуть правее. Даже удивительно! Небольшое движение головы – и вид разительно меняется, а тот же самый пейзаж приобретает совершенно иные оттенки. Скучные горы, холодный воздух и рокот реки превращаются в декорации к красивой и достойной жизни.

Сразу за поворотом дороги, огибающей подножье холма, в небольшом отдалении от деревни, хозяином на пиру развалился санаторий для иностранцев – единственное многоэтажное здание, виденное воочию (не считая двухэтажной школы). Этот санаторий с прилегающей территорией, обнесенной высоким забором, создавал впечатление заключенного внутри богатства и успеха. Само здание было для деревенских символом процветания и изобилия, о которых даже думать дорого. Строение насыщенного красного цвета местным представлялось настоящим оазисом, где приезжие не выживают, как большинство жителей деревни, а со смаком прожигают жизнь. Конечно же, это лишь игра воображения. Вездесущие слухи были абсолютно беспочвенны. Местным запрещалось даже приближаться к багровым стенам.

Мальчик вообще мало знал об этом запретном месте. Приезжие только изредка выходили на экскурсию в Мертвый Город, и единицы из них с альпинистским снаряжением – дальше, к леднику. Поэтому, несмотря на то, что санаторий уже более пяти лет был приютом любителей горного воздуха со всего света, мало кто из селения хотя бы словом обмолвился с заграничным гостем. Персонал также постоянно жил на его территории.

Местные, ежедневно выходя из убогих хибарок на пронизанную ледяными ветрами улицу, неизменно видели возвышающуюся над холмом красную черепицу как напоминание о собственной безысходной нищете.

Солнце зашло. Здесь, в горах, никогда не бывало ярких, живописных огненно-алых закатов. Светило попросту в одночасье исчезало, будто поглощенное голодным каменным чудовищем, и вмиг приходила тьма. А так хотелось когда-нибудь увидеть настоящий яркий закат! Таким, каким его изображают художники, сравнивая с пунцовой дорожкой, мерцающей на глади утомленных волн. Когда-нибудь… Он увидит… Обязательно!

Мальчуган встал, кутаясь в жилет грубой вязки. Теперь, вернувшись из мира благополучия в свою реальность – невзрачный и даже отталкивающий мир, он почувствовал, как замерз. Стоя на большом белом камне, не ощущая собственного тела, он смотрел на тропу, где сейчас предстояло пройти. Протоптанная ногами предков, она спускалась к подвесному мосту над бурной рекой. Тропа – жизнь. Тропа – смерть.

Именно так мальчик и воспринимал ее – бесценным подарком, ведущим в горы к спасительному одиночеству – тропой жизни. Наказанием – уводящим в уравновешенную безысходность, серую предсказуемость, безликую обыденность, сквозящие в каждой секунде – тропой смерти.

Он знал, что, так или иначе, ему придется возвращаться туда, что зовется «домом». Сейчас он заставит себя сделать несколько шагов – и уже минут через двадцать окажется в месте, где каждый камень, каждая песчинка испокон веков лежали именно там, где и сейчас.

«Иди! – уговаривал он себя. – Иди! Тебе надо. Тебя ждут. Иди!».

Шаг, еще один… На три шага приблизился он к ненавистной скуке, а затем побежал, чтобы не было так тяжело заставлять свое тело двигаться. Чтобы не было так мучительно больно.

Когда до ближайшего дома оставалось каких-нибудь метров сто, резко остановился, словно налетел на невидимую преграду. Немного постояв, резко выдохнул и уверенно двинулся, твердо ступая вдоль широкой дороги. Его серьезное, напряженное лицо говорило, что мальчонка совершенно не играет, а вправду каждый шаг является для него настоящей пыткой. И, по мере приближения к границам деревни, все больше невидимых толстых канатов тянут его обратно.

Поравнявшись с первым домом, несколько отдаленным от остальных, пацан вновь остановился.

– Здравствуй, дедушка Азамат, – улыбнулся он сидящему у крыльца с закрытыми глазами старику. Тот вздрогнул, будто вынырнул из глубокого сна, и удивленно уставился сквозь вечерний сумрак на собеседника.

– А-а-а… Воин, это ты? – сонно откликнулся дед.

Мальчуган знал, что перед ним, подперев бороду резной палкой и с папахой набекрень, сидит самый хитрый человек на свете. Поэтому в разыгранную сонливость нисколько не поверил. Ребенок готов был дать голову на отсечение, что старец заметил его силуэт еще издали. Дед Азамат всегда себя вел так, будто ничего не замечает, не знает и знать не хочет. Хотя именно этот сухопарый старик, сонно сидящий у крыльца своего дома на окраине, лучше любого в деревне все подмечал, все знал и всем интересовался. Не зря же взрослые ходили к нему за советом.

– Как твои дела, воин? Небось, опять в Старый Город бегал? – спросил дедуля.

Хлопчику он нравился. Во-первых, только дедушка Азамат общался с ним на равных. А во-вторых, всегда называл воином, что безумно льстило обладателю совершенно мирного характера. Как-то старик сказал: «В тебе течет кровь предков. Кровь – огонь, какой может быть только у настоящего воина. Не то, что у этих сонных бурундуков, днями напролет гоняющих овец по горам. Ты еще покажешь им, на что способен, когда обнаружишь силу, живущую в твоей крови!»

Красивые слова. Только что-то в них совсем не верилось.

– Да, дедушка. Именно оттуда я и иду.

– Ох, и попадет же тебе от матери! – притворно беспокоясь, сказал старина, тщательно поправляя съехавшую набок овечью шапку, – кстати, она тебя искала.

– Уже иду, – мальчик было собрался скорее бежать домой, но, спохватившись, вновь повернулся к старцу. – Давно хотел у тебя, дедушка, спросить. А почему ты сакли на горе называешь «Старым Городом», когда все говорят «Мертвый»?

– Ошибаются все! Никогда никого не слушай. Особенно всех! Это совсем не мертвый город – там жизни полно, хоть и невидимой.

– Жизни? – недоуменно повторил ребенок.

– Потом поймешь. Я тебе как-нибудь в другой раз про те полуразрушенные башни и силу камня расскажу.

– Сила камня, – завороженно, будто коснулся чего-то чудесного, прошептал малыш.

– Потом! А сейчас ступай. И так мать волнуется.

– Она всегда волнуется, – буркнул себе под нос мальчишка, но все же спешно зашагал дальше.

Его дом находился близко к школе, буквально через дорогу. Такой же типично-стандартный, без каких-то особенностей, как и любой деревенский дом: четыре комнаты, маленькая кухонька да туалет на улице.

Самое большое из помещений служило чем-то вроде гостиной. Хотя о какой гостиной вообще могла идти речь? Большую часть комнаты занимал огромный стол. Для всего: для постоянных застолий, для семейных «советов», для решения проблем. Часто казалось, что вся жизнь родителей протекала лишь вокруг этого стола. Что именно он – грубый, совсем не красивый, традиционно застланный кружевной скатертью – и есть главная родительская ценность. Иногда думалось, что он является стержнем, носителем семейной жизни. Не станет стола – не станет и матери с отцом. И еще – что именно из-за него, этого стола родители никогда не выезжают за пределы села. Стоит отойти слишком далеко, как связь с деревянным монстром оборвется и сразу упадешь замертво. Причем у каждой семьи, в каждом деревенском доме в «гостиной» стоял такой же точно монстр.

Следующая комната была родительской, ровно на одну широкую кровать. Спальня родителей вообще была своеобразным табу – мальчонка мог по пальцам пересчитать, сколько раз за свою жизнь побывал в ней. Хотя, с другой стороны, никто конкретно ему не запрещал туда ходить. Просто с самого детства знание, что «нечего там ребенку делать» витало в воздухе. Даже сейчас парнишка помнил, как, будучи совсем еще маленьким, трясся от страха во время грозы, но пойти к родителям в спальню, чтобы уберегли, отогнали своим теплом навалившийся ужас, даже помыслить не смел.

Еще одна комната – это отцовская святая святых. Там, помимо большого старого дивана и маленького столика, величественно восседал на тумбе телевизор. Почти все свободное от работы время отец утопал в недрах дивана, вперив стеклянный, безжизненный взгляд в мелькающие на экране картинки. Мальчик редко бывал здесь – ведь с отцом смотреть телевизор было совсем неинтересно! Говорить мог лишь динамик «ящика» (как злобно называла его мать). А если хотелось что-то обсудить или спросить, отец мгновенно реагировал недовольным окликом или тычком ноги.

И, наконец, комната мальчика. Он любил и наслаждался ею, как наслаждается садовник своим садом. Именно здесь царила настоящая жизнь! В остальном доме все было или слишком громоздким, или миниатюрным, а значит неудобным. Свою же комнату мальчонка, по возможности, заполнял для себя и под себя, нещадно избавляясь от всего, что казалось чужим. Конечно, мебель не отличалось особой новизной, однако это было неважно. Осознание, что комната в целом и каждая в ней вещь принадлежали ему, делала их бесценными и любимыми. Даже мать, помешанная на чистоте, ради уборки не решалась нарушать покой и границы этого помещения, предоставляя сыну самому распоряжаться порядком в своей обители.

Именно сюда он и стремился попасть как можно скорее.

Стоило лишь переступить порог, как из ниоткуда возникла она. Сверкая разъяренными глазами и закрывая собой проход из коридора, а, значит и путь к отступлению, мать всем видом показывала недовольство.

«Спектакль «Грозовое облако» начался!» – подумал сорванец.

– Ты знаешь, который час?! – произнесла она первую фразу традиционного монолога.

Мальчик виновато пожал плечами, с готовностью подхватывая отведенную ему роль.

– Вот именно! – непонятно к чему воскликнула мать. – Половина шестого – уроки уже четыре часа как, закончились! Где ты все это время был?!

– У Тамика, – еле слышно соврал мальчонка в надежде, что спасательный круг окажется на плаву.

– В отличие от тебя, Тамерлан домой пришел сразу после школы.

Черт, вранье не прошло.

«Ну и говно же Тамик! Ведь обещал!» – зло подумал мальчик.

Оставалось лишь два варианта: сказать правду, а, значит получить по полной, или, не сознаваясь, тупо молчать, подошвой сапог стирая с пола невидимые линии. Что, собственно говоря, и делалось.

Так и не произнеся ни слова, поджав губы и вперив в лоб сына пронизывающий взгляд, мать постояла еще с минуту, но, не дождавшись повинной, сухо бросила:

– Хорошо. Тогда с отцом будешь разговаривать!

– Ма-ам… – жалобно протянул мальчик.

– Иди в свою комнату. Чтобы я тебя до самого ужина не видела!

Поставив в конце жирный восклицательный знак, она развернулась и устало поплелась на кухню.

Ребенок быстро снял верхнюю одежду, разулся, захватил стоящий у входной двери ранец и пробежал в свою комнату. Лишь закрыв дверь и сиганув на кровать, он смог с удовольствием выдохнуть:

– Интересно. Это навсегда?

Нельзя сказать, что, убегая в запретный Мертвый Город, он не знал о возможных проблемах, но, как и любой, делающий что-то «нельзяшное», рассчитывал на «авось пронесет». Однако же на этот раз «не пронесло» и теперь проблем не избежать.

С одной стороны, отца можно не бояться. Мамина угроза «разговора» с отцом не действовала уже давно. Пацан очень рано раскусил, что воспитательный максимум отца – это затрещина да какое-нибудь обидное слово. И то, больше для вида, чтобы мать отвязалась. Он давно к этому привык и воспринимал весь педагогический процесс не более, чем спектаклем для родителей. Ну, развлекаются люди (в частности мама). Чего, спрашивается, мешать?

Больше остального его тревожило, что узнают про то, куда бегает сын. А тогда может вытворить что угодно, вплоть до проводов и встреч из школы. А это уж ни в какие рамки! И так в школе проблемы, а если еще и мамины «бзики» добавятся.