Читать книгу «От застоя до настроя – 1. Трилогия. В тихом омуте. Книга – 1» онлайн полностью📖 — Александра Миронова — MyBook.
image
cover

Кухня тоже не произвела впечатление. Маленькая, квадратов пяти-шести, как определила гостья. Посудный шкафчик на стене, холодильничек «Бирюза», столик с тремя табуретками, мойка и газовая двух камфорная печь, на огне которой стояла кастрюля с чем-то булькающим.

В кухоньке, да и во всей однокомнатной квартире прибрано, чисто и уютно, что несколько скрадывало скудость обстановки.

– Можно присесть? – спросила Нина, выдвигая из-под столика табурет.

– Садись. Чай будешь?

– Нет, я дома только что нахлебалась. Да я на две минуточки. Тебе завтра в колхоз. Хлопотушкин приказал. С собой брать прежний набор – ведро, харчи и энтузиазм. Помогать надо вечно отстающему сельскому хозяйству. – И усмехнулась: – Мы ж ему всегда должны, как земля колхозу. Филя просил дойти до тебя.

Маша кивнула, выражая этим не то согласие с поездкой в колхоз, не то благодарность за предупреждение.

Нина была в ситцевом лёгком платьице с глубоким декольте, приоткрывающим впадинку между упругими полушариями. Платье чётко облегало и обрисовывало её фигуру.

Похоже, Нина ещё хотела что-то сказать, по глазам видно было, но медлила. Однако, уже по молчанию Маша понимала тему разговора, его смысл.

А смысл этот она поняла ещё в пультовой, его озвучил Шилин. Они – соперницы. Только она в этой связке, скорее, жертва.

– Ну, ладно. Это я сказала, об этом предупредила… – проговорила гостья, – пойду, однако.

Маша незаметно с облегчением вздохнула.

– Спасибо.

– Не за шта. Да, завтра к восьми часам будь на площади у поссовета. Найдёшь там Холодца, Фросю Разину и, кажется, Зина там, Угарова.

– Ладно, найду. Вот с ведром хуже – нет.

– Да и без него примут. Припаришься к кому-нибудь.

Нина побарабанила по крышке стола коготками и поднялась. На прощание она ещё раз потрепала за бантики девочку и, глянув искоса на мать её, вдруг подмигнула.

– Не переживай. На то мы, бабы, и созданы, – и решительно прошла к выходу.

Маша закрыла за ней дверь и так, как будто бы спряталась за нею.

8

Утро выдалось солнечное, тёплое.

Над лиственным парком шум грачей, ворон, галок.

Перед Поссоветом и управлением предприятия толпа народа. Люди стоят и сидят по периметру парка под деревьями, образуя большой круг. Одеты по-походному, с «тормозками», – то есть с сумками, в которых обеды, термоса. И с вёдрами, как и полагается перед поездкой в подшефный колхоз на переборку картофеля в буртах. Каждый цех своей группой, поджидают автобусы. Слышны разговоры, смех.

На площадь от здания Управления комбината выходит Генеральный директор предприятия Татарков Родион Александрович. Такое явление случается нечасто, и потому появление директора настораживает и вдохновляет одновременно.

Площадь притихла.

Татарков высок, грузноват, в шляпе, в коричневом повседневном костюме, в сорочке и галстуке. Идёт не спеша.

За ним – Подгузин и Тишкин. На период сельхоз работ они ответственные за проведение этих работ. На производстве же: Подгузин – зам генерального директора по кадрам и быту, Тишкин – парторг предприятия.

Изредка вполоборота директор делает своим помощникам указания. Те по-птичьи кивают головами. Один – в короткополой шляпе, другой – в трикотажной шапочке с красным высоким «гребешком» на макушке.

Вот Татарков останавливается у одной из групп рабочих. Кто сидел – встаёт. Директор о чём-то спрашивает. Получает, как видно, нужный ответ, кивает одобрительно и идёт дальше.

Останавливается у другой группы. Спрашивает. Ему отвечают.

Шествие продолжается под любопытные взгляды.

Говорит Татарков по-хозяйски громко, и его голос доносится во все уголки площади.

Вот Татарков останавливается у небольшой группы, состоящей из одного мужчины средних лет, Холодцов – мастер цеха «муки», директор узнал его, – и трёх женщин: средних лет и двух молодых. Пожилую тоже директор хорошо знал, давно работает на комбинате, на ДСЗ в цехе «Муки».

Не здороваясь, Родион Александрович, взявшись за борта расстёгнутого костюма, спрашивает, ни к кому не обращаясь:

– Вы, почему вчера не работали?

Рабочие молчат, как бы соображая: о чём идёт речь?..

– Не поняли, о чём я спрашиваю?

Молодые женщины и мужчина растерянно переминаются.

С перевернутого ведра поднимается женщина средних лет, она в пестром платке и в зелёной фуфайке, похожая на черепаху.

– Где не работали, Родион Саныч? – переспрашивает женщина с заметной елейностью в голосе. Видимо, в этом маленьком коллективе она за старшую, но не по приказу, а по возрасту и по сознанию: ум, честь и совесть бригады.

– Ты что, Разина, дурочкой прикидываешься или русского языка не понимаешь? О чём я спрашиваю?

– Поди, про колхоз, Родион Саныч? Так как не работали? Работали, Родион Саныч…

– Х-ма!.. – усмехается Родион Саныч. – Она мне что тут, театры устраивает? Дурочку разыгрывает?..

Все: и сопровождающие директора лица, и площадь, – с интересом смотрят на женщину. Кроме Татаркова. Его тяжелый взгляд застыл где-то поверх Разиной, словно выжидая момент, чтобы упасть с ветвей деревьев на голову собеседнице, как кирпич с крыши.

Маша, как загипнотизированная, наблюдает за директором и за его взглядами. Её охватывает внутренний испуг за тётю Фросю.

– Да-а работали мы, Родион Саныч! – настаивает женщина вполне искренне.

– Ты что?!. Теперь из меня дурака делаешь?

Разина простодушно хохотнула.

– Ой! Да что вы, Родион Саныч. Да разве ж я посмею?..

Взгляд Татаркова спрыгнул с дерев на Разину, и, как показалось, под его тяжестью женщина втянула в воротник голову, словно в панцирь.

– Родион Саныч, я и говорю… Родион Саныч, правду говорю, – забеспокоилась женщина, поняв неуместность своего смешка и, стараясь, как видно, и своей говорливостью, и мимикой, смягчить директорское раздражение. – Работали мы. Работали, истинный крест…

– Ха! – восклицает Татарков вновь, и оборачивается к своим замам по сельхозработам. – Ха! Они работали! Вы слышали?..

Сопровождающие его лица слышали и издали неопределённое: мха…

У Маши Константиновой горели мочки ушей. Генерального она видела. Был он на собрании в цехе в пред майские праздники. С трибуны поздравлял рабочих как победителей в социалистическом соревновании среди цехов комбината. Энергично выступал. Порой даже с шутками. Его голос гремел по актовому залу, как грохот на ЦПД – за версту, по всей вероятности, был слышан. И сейчас, наверное, не ближе. Вон, даже вороны, галки притихли.

Маша смотрела на большого человека и так же от неловкости, как тётя Фрося внутренне горбилась.

– Ра-бо-та-ли, – передразнил Татарков. – А сколько ведер нарезала картошки?

– Я не считала, Родион Саныч. Некогда было. Работали мы…

На круглом лице Родиона Саныча вдруг обозначилось страдание.

– Фроська, брось врать, а?

– Да ей Богу! Зачем мне врать-то?..

– Нет, вы только посмотрите, что за баба? – вдруг восторгается Татарков, хлопая себя по бедру. – Я ей – стрижено, а она мне – брито! Фроська, у тебя совесть есть? Вы мне что тут, а?.. Ну и ну… Вот народ пошёл, а? Раньше: виноват, Родион Саныч, прости, Родион Саныч – и дело с концом, а теперь?.. Ты ей слово, она тебе десять. – Руки Родиона Саныча по бортам костюма зашли за спину под полы костюма, оголив живот, обтянутый белой сорочкой. – Та-ак. Ты с кем разговариваешь? Нет, ты с кем говоришь, я тебя спрашиваю?! Ты что думаешь, что ты находишься там, – кивает в бок в сторону колхоза, – у Кульманова? Это вы с ним там можете… – растопыренной пятерней прокрутил возле головы по спирали вверх. – А мне не надо. Поняла? Поняла, я тебя спрашиваю?..

– П-поняла, – Разина беспокойно поправляет без всякой нужды волосы под платком. – Вы нам не верите?

– Кому это вам? – теперь Татарков удивляется вполне искренне. – Тебе, что ли? Ну, ты даёшь, Фроська! Ха!.. Вы поглядите на неё!.. Да ты кто такая? Нет, ты кто такая, чтоб я тебе верил?..

Оторопелое молчание. Рабочие подавлены, отводят взгляды в стороны. Им совестно перед людьми за этот уличный скандал. Татарков же наоборот, твёрд и напорист, слегка покачивается вперёд-назад.

Маша смотрела на него и на Разину, и ей показалась, что тёте Фросе хочется провалиться сквозь землю. А ей самой – расплакаться.

– Вот им я верю, – кивает директор на своих помощников. – И тому парню верю, – ткнул большим пальцем в сторону колхоза. – А тебе… Ишь ты! – вскидывает бровь в снисходительной усмешке.

– Нет, ты поняла, о чём я говорю?.. – вновь наседает директор, но уже слабее. – Ты понимаешь, что ты и твои забастовщики мне посадку сорвали?

Разина горбится и убито кивает головой: поняла, дескать… Похоже, такое обвинение её шокирует. Она не находит слов.

– Ну так, отвечай. Почему вчера в три часа картошку бросили резать?

Тут в мозгу женщины происходит какое-то переключение. Она оживляется. На её лице, только что унылом и униженном сверкнула улыбка. Её товарищи тоже несколько приоживились, кроме Маши. Она вчера не было на переборке, и потому не знала сути дела. Но по оживлению коллег поняла, что что-то положительное повернулось в их сторону, оправдывающее.

– Так мы, почему бросили в три-то часа, Родион Саныч? Кульманов зажал наряды, вот люди и осерчали, – приободрёно заговорила Разина. – Кто ж ему задарма картошку перебирать будет, в гнилье копаться? И так копейки платит. На рубле экономит, а буртами добро гноит. Гнать такого председателя надо, а мы ему сколькой год подряд помогаем, время убиваем. В цеху, что ли работы нет? Вон, свой завод на ладан дышит… – и осеклась, глянув на округлившиеся глаза директора.

Родион Саныч покраснел, наполнился воздухом. Бородавка, черной горошиной вызревшая почти симметрично меж щетинистых бровей, поползла на лоб вместе с бровями. Шляпа, словно живая, сдвинулась на затылок.

Ты посмотри-ка, что делается!.. Она еще критикует!..

За спиной директора Тишкин подавал незаметно знаки Разиной. Вначале он раза два мотнул головой, дескать, не то говоришь, женщина. Потом страдальчески сморщился; мол, кто тебя за язык тянет. Помолчи, и он успокоится… Теперь же закатил глаза: дура баба!..

– Та-ак, – выдохнул Татарков. – Та-ак. Подгузин, ты понял, о чём тут речь?

Подгузин конечно же понял и кивнул головой.

– А ты, Тишкин, понимаешь, что тут происходит? – повернулся к парторгу.

Тишкин тоже дёрнул головой. «красный гребешок», так горделиво и нарядно красовавшийся у него на голове, упал на бок. Парторг развёл руками; дескать, он-то понимает, да вот ведь какой народ бестолковый!

Маша, не смотря на напряжённую ситуацию, едва не рассмеялась над парторгом, отвернулась.

– Та-ак, понятно, – резюмирует итоги опроса Родион Саныч, и толстым указательным пальцем, выдернув его из-за борта костюма, как стволом пистолета, гневно затряс перед женщиной, что в равной степени относилось ко всем рабочим и не только перед ним стоящим. – Но я вас научу! – сделал паузу, подбирая, как видно строгое наказание.

Площадь затихла, казалось, даже птицы на лету замерли.

Скомандовал:

– Вон отсюда! Я вас до колхоза не допускаю! И чтоб я духу вашего здесь не видел!

И грозный, с закинутыми руками за спину, последовал дальше. Подгузин за ним. Тишкин виновато пожал плечами, видимо, его партийное сознание всё же было на их стороне, посочувствовал.

Рабочие, которых только что осчастливил своим вниманием директор, какое-то время стояли, и обалдело провожали взглядами его и сопровождающих его лиц.

Но вот Холодцов оживился.

– Бабы, чего стоим? – придушенно воскликнул он. – Бежим!

И он, вдохновлённый строгим распоряжением директора, подхватив свой «тормозок», ведро, обрадовано запетлял среди деревьев парка. За ним поспешили и женщины.

Отойдя немного от прикольного места, Маша оглянулась.

Тётя Фрося, подняв ведро и горбясь, в коротких чёрных сапожках семенила за ними. И вскоре её согбенная зелёная спина скрылась за кустами акации от обзора «колхозников».

Выйдя к поселковой достопримечательности, стоящей одиноко на широкой асфальтированной площадке, как мавзолей на Красной площади, к кирпичному красному зданию – к туалету, к которому с самой постройки нет доступа, – Холодцов остановился.

– Фу-у… Вот это врезал, так врезал – весь дрожу! Вот это наказание. Ха-ха-ха! – его простоватое лицо удлинилось от смеха. На глазах проступила влага.

Женщины тоже засмеялись, в том числе и Разина. Константинова смотрела на неё с недоумением – только что едва не плакала, тут смеётся.

– В общем так бабоньки, – заговорил мастер, переждав смех коллег, – поскольку всё так не удачно сложилось, идите каждая по своим сменам. Ты, Маша, иди на перевоспитание к Филиппу. Ты, Зина, во вторую смену – к Авдееву. А мы с тобой, Ефросинья Степановна, в ночную. Хватит, будим сельскому хозяйству помогать минеральными удобрениями.

На площадь въезжали автобусы. Тем, кому ещё не было отказано в доверии, потянулись к ним, с ленцой, нехотя. Они с завистью смотрели провинившимся вслед.

А над площадью раздавались команды, вдохновляющие «колхозников». Их слышно было за версту, поскольку даже у «мавзолея» отлучённые от колхоза работники, слышали их отчетливо.

– Вы чего тянетесь?! Чего тянетесь? Живей! Подгузин, Тишкин, смотрите за ними там. За каждым смотрите. Не-ет, так дело не пойдёт! Но я научу!..

А время и впрямь было хлопотное. В колхозе «Мир» опять беда с посадочным материалом – в который раз картошка погнила. И зима в этот год была вроде бы не морозная. Беда, напасть прямо-таки какая-то…

Провинившаяся бригада расходилась по заданным мастером направлениям: кто – домой, кто – в цех.

Константинова и Разина некоторое время шли вместе, им было по пути. Маша не могла отделаться от мысли, только что удивившая её: как Ефросинье Степановне так быстро удаётся перестраиваться? То едва не плакала, то смеётся?..

– Э-э, девонька, – проговорила Разина, сплёвывая с губ невесть что, – это ещё цветики. Бывало так отстирает, что на неделю, а то и на месяц его внушения хватает. Гребёт и старого и малого. Привыкай. Тут они сплошь да рядом такие, крикливые и бедовые, на него, видимо, глядя. Кроме парторга. Но тому, видать, положение не позволяет нашего брата окучивать. Так что, привыкай, если думаешь тут жить и работать.

На Машу, нашла оторопь.

«Буду увольняться! Посоветуемся с Сашей, и бежать отсюда! Или?..»

Когда она приехала сюда, ей посёлок очень понравился. Чистый, по сравнению с областным центром, раскинувшийся на живописнейших просторах среднерусской равнины, на легендарных местах русской истории, знававшая и половцев, и татар, и поляков, и фашистов. Овеянные славой и доблестью предков и в сочетании с современными постройками, лесопарковой зоной, расположенной внутри населённого пункта, превзошли все её ожидания.

До приезда, она представляла посёлок ничуть не лучше её колхоза, где улицы в жидком асфальте, особенно после дождей. И где самым красивым домом был – одноэтажный деревянный местный клуб, с утоптанной возле него не одним поколением молодежи земляной танцплощадкой, да школа, тоже приземистая, широкая, тихая из-за всё редеющего населения.

Посёлок же распахнулся перед ней сказочным краем. О чём она не раз говорила Саше и благодарила его, что он привёз её именно сюда. И Крыма не надо – Угра под боком и дикий пляж кругом, где хочу, там и лежу, загораю.

Но ко всему хорошему быстро привыкаешь, будни приземляют. А тут отношения со свекровью не заладились. Но и они не столь подавляли. Всё выравнилось, или почти всё, с получением отдельной квартиры, пусть не в одном из красивых и светлых домов посёлка, но жильё несколько смягчило напряжение, и скрасила молодым существование. И душа успокоилась.

И вдруг! – вчерашний кошмар, который надломил душевный баланс.

А сегодня – дурость. Что-то об этом слышала. Мол, у директора на всё ума хватает: и на самодурство, и на благоразумие. И вот она убедилась, и напугалась…

«Или смириться?..» – и этот вопрос отозвался в сознании набатом, предвещающий что-то мрачное и захватывающее дух. И название посёлка начало ассоциироваться с древним монголо-татарским нашествием, которое осталось в истории Руси, как «великое противостояние». А может и не только в истории. Корни явно где-то здесь прорастают.

В цех идти не хотелось. И стыдно, и страшно.

9

Перед праздниками Крючков преподнёс сюрприз – фельетон в областной газете под рубрикой «Фельетон наших читателей». И назван он был «С шоколадным отливом». Народ анклава он развеселил, порадовал и обнадёжил.

А в сознании Татаркова Родиона Александровича как будто бы что-то стронулось. Как понял Хлопотушкин из беседы с ним.

Одной строчки в газете было достаточно, чтобы сдвинуть с мертвой точки едва ли не трёхлетнюю проблему. И вообще (быть может?), в этом году этот вопрос закроется. Если получится, то всем жителям Республики надо Крючкову поклониться. И сам Татарков как будто приосёкся, насторожился. Ведь о его анклаве писать никто не осмеливался, ни районные, ни областные газеты. Даже появление их сотрудников задолго оговаривалось, и обсуждалась тема или темы их посещения заранее. Это же касалось и представителей центральной прессы. И если вдруг в заявке упоминалось нечто предосудительное, критическое, то тут же подключались отделы по контролю за информацией по закрытым ведомствам. Поэтому журналисты с неохотой брались за подобные материалы. Но изредка приезжали всё же, и уезжали, душевно удовлетворёнными и затаренными под крышку багажника автомобиля дефицитами.

В последние годы в стране Советов стала наблюдаться нехватка продовольствия, а также в хорошей одежде и обуви, да и в книгах тоже. Республика Татаркова, благодаря централизованным поставкам из складов Средмаша, на обеспечение пожаловаться не могла. Да и в собственных складах, на базе ОРСа1, на всякий случай, генеральный директор придерживал что-нибудь из остродефицитных товаров. А такие случаи время от времени набегали. Особенно дефициты сослýживали хорошую службу, если такие наезды оказывались всё же неожиданными. Из центральной прессы, газет, журналов, или из каких-нибудь органов по расследованию жалоб.

Разбор жалобы начинался с кабинета генерального, а через час-другой с выездом на территорию посёлка, комбината и с непременным заездом на базу ОРСа. Там уже происходил другой разбор, в результате которого, всё что, могла вместить в себя «Волга», погружалось в неё, и обе стороны оставались удовлетворенными. Гости уезжали с уверенностью, что сигнал будет рассмотрен со всех сторон, и будут по ним приняты самые серьёзные меры. Хозяин – с самыми искренними уверениями, что так оно и произойдёт.

Так, или почти так и происходило. Статья о секретном анклаве не появлялась, а жалобщик, и даже коллектив таковых, если не увольняли с предприятия, то ущемляли в каких-либо льготах, негласно. Или же находились у них, помимо этих жалоб (а жалоба, одна из тяжких грехов) какие-нибудь ещё грешки, за которые его (или их) можно было наказать, обделив материальными благами, и тем самым осадить, подчинить, приручить.

Каким образом в областной газете оказался фельетон Крючкова, было не понятно. И поэтому, можно было предположить, что у него, видимо, есть некто в областных структурах власти, кто помог прошить заградительную полосу, и опубликовать этот материал. Конечно, о художественных достоинствах тут речи не могло идти, но с тактической точки зрения – ход смелый и важный.

Вначале стали поджидать «громы и молнии». Увольнение Крючкова или какое-либо наказание. Какого-то воздействия на него за его своевольный поступок. Но шло время, проходило и напряжение, и постепенно укрепились во мнении, что Родиона Александровича не всякая критика приводит в негодование, он тоже один из тех, кто понимает её, и принимает. Ему также присущи элементы демократии.

Но Родион Александрович не такой уж шелковистый, кто знал его ближе. Однако вопрос с водоочисткой назрел давно, и тут хочешь, не хочешь, а «телись», – как он сам говорил, – то есть принимай меры. А эта статейка ему в некотором смысле даже помогла протолкнуть вопрос с финансированием.

1
...
...
9