– Здравствуйте, Родион Александрович! – запыхавшись, но с некоторым подъёмом, выдохнул Дончак,

Татарков про себя заметил: эко, как разгорячился!..

Спросил, кивнув на приветствие:

– Ты чем тут занимаешься?

– Дорогу отсыпаем, Родион Саныч.

– Нет, я тебя спрашиваю: ты чем занимаешься?

– Так это… дорогу. Это же втрое короче. Экономия и выгода очевидны.

– Не-ет, он меня не понял. Я тебя спрашиваю: ты, чем тут занимаешься? – у Родиона Александровича брови сошлись у переносицы и, казалось, что они вот-вот выщелкнут бородавку между ними.

В глазах Дончака погас свет вдохновения, и промелькнула растерянность: что тут не понятного?.. Гордая грудь его опала.

– Дорогой занимаюсь, Родион Александрович… – сказал он, отводя тоскливый взгляд в сторону недостроенного участка. На его сухощавом лице набухли желваки.

– Кто приказал?

– Никто… сам.

Родион Александрович прошёл вниз по дороге метров пять. Остановился. Остановился и, шедший за ним, начальник цеха.

– Прекратить!

– Не понял, Родион Саныч…

– Поймёшь, когда я тебя выгоню! – Родион Саныч решительно дернул головой и вернулся к машине. Сел в неё, и уехал.

Дончак в смятении долго, до полного исчезновения «УАЗика» за контур карьера, смотрел машине вслед. Потом потоптался на одном месте, словно отдирал от дороги прилипшие к ней подошвы резиновых сапог, и вяло стал спускаться с насыпи.

Выходя на новую дорогу, показал бульдозеристу руками крест: шабаш! Отстроились…

Бульдозерист приглушил дизели.

– Что, Митрофаныч? – спросил он, высунувшись из кабины. Парень лет тридцати, мощный комплекции, отчего казалось, что только такой силе подвластен этот огромный механизм.

– Гони на вскрышу! Хватит, отработали! – потёр шею Дончак.

Бульдозерист, не веря услышанному, заморгал от удивления голубыми глазами, потом сплюнул, выругался, перекрыв гул дизелей матом, и задвигал рычагами. Вначале поднялась лопата, затем бульдозер резко развернулся на одном месте и, рявкнув, словно повторил негодование своего хозяина, загрохотал по только что спланированной им дороге прочь.

Николай Митрофанович какое-то время ещё потоптался на каменном аппендиците, попожимал плечами, покряхтел и тоже пошёл вслед за трактором.

Потом зачастили дожди. Потом стояли прекрасные дни, погода выдалась, словно в насмешку. На торчащий каменный выступ смотрели вначале с сожалением, но смирились: плетью обуха не перешибешь, – посмеивались, но никто не проявлял инициативы по его достройки. Ни сам Митрофанович, ни его заместитель, ни сменные мастера. На кой нужно, пистон получать?..

Лишь директор АТПр Амбиков не унимался, матерился, дороги требовал, и обещал, что, мол, будите сами, на своём горбу, породу из карьера вытаскивать…

«Шуми, шуми. Татаркова на тебя натравим, живо матюгальник запаяет». – Дончак скептически хмыкал себе под нос, и уходил от разговора с Амбиковым.

Вспомнил генерального, и он, тут как тут, явился и даже не запылился, по утренней зорьке, вслед за первым рабочим автобусом, приехал.

На этот раз Дончака застал в кабинете, тот сидел, перебирал какие-то бумажки.

Поднял начальника цеха вопросом. И, как видно, опять был чем-то недоволен.

– Дончак, ты, почему здесь?

– Здрасте… А где мне быть?

– Где?.. А ну пошли!

Татарков повернулся и скрылся за дверью.

Начальник цеха засуетился, наскоро закрыл на ключ кабинет и догнал генерального возле «Уазика».

– Садись! – приказал Родион Александрович, кивнув на заднее сидение, и сел сам. – В карьер!

Машина знакомой дорогой побежала к месту разработок известнякового камня…

Вышли из машины. Заложив руки за спину, Генеральный разглядывал карьер. Примечал всё, что появилось в нём нового или чего не появилось, но желательно было бы, чтобы появилось. Лежал незаконный новый участок дороги.

– Дончак, ты, когда будешь заканчивать дорогу?

Дончак пожал плечами.

– Так вы же запретили её отсыпать.

– Я! – удивленно переспросил Татарков.

– Да. И не далее, как две недели назад. И на этом самом месте.

– Хм, – и назидательно стал пояснять: – Я тебе что приказал?

– Отсыпать…

– Не передёргивай. Я тебе приказал прекратить самодеятельность! Ты понял?

Дончак хоть и не понял глубину мысли директора, но кивнул.

– Так я тебя спрашиваю: ты, когда будешь отсыпать дорогу, – вновь назидательно спросил директор.

– Когда прикажите.

– Наконец-то, – выдохнул Татарков. – Приказываю. И чтоб к праздникам дорога у меня была.

– Есть.

– И на будущее запомни: все мероприятия, всякое рационализаторство должно согласовываться со мной. А сейчас отсыпай дорогу, и к концу недели, чтобы доложил мне о выполнении, минуя Пьянцова.

Татарков развернулся и пошёл к машине.

…Вот теперь самодеятельность закончилась! – можно приступать к отсыпке дороги.

Но на этом «непонятки», казалось, репрессии Татаркова над Дончаком не закончились.

Татарков был не в духе. Даже нет, не верно. Когда генеральный бывал не в духе, он выражал это так и с такой энергией, что стены кабинета тряслись. Но это его состояние все же входило в какое-то понимание его реакции на что-то из ряда вон выходящее. А тут…

Когда в кабинет вошёл начальник горного цеха, Генеральный директор не поднял головы, не кивнул на приветствие, а сосредоточенно продолжал что-то читать и писать. И Николай Митрофанович принужден был выстоять минут пять у двери кабинета, как школьник в учительской.

После некоторого томления Дончак прошёл к стульям, в длинном ряду у правой стены, и присел на первый.

На дворе стояло весеннее долгожданное тепло. Слабый ветерок пошевеливал тяжёлые шторы на открытых окнах. Татарков сидел за столом в рубашке с распущенным галстуком, с расстёгнутыми до груди пуговицами. Коричневый костюм висел сзади на спинке мягкого стула. Его молчание, казалось, ещё выше поднимал градус температуры в помещении.