Зона

Херово в неволе, поймите меня правильно. Всем без исключения. Смачно харкните в свиное рыло тому, кто возьмется доказывать обратное. Плохо опущенным, неприкасаемым, парафинам, мужикам, ссученным, шестеркам, шнырям, придуркам и блатным тоже очень-очень плохо. Все лагерные и тюремные категории страдают. Даже паханы – те не работают, питаются получше, но пребывают в безостановочной борьбе за свое паханское положение. Верхний пресс от администрации в сочетании с нижним – от амбициозных воров, готовых сожрать живьем, чтоб занять место, – изнашивает смотрящего, делает его нервным, истеричным и очень подозрительным. Несладко и рабочей лошадке советского ГУЛАГа – мужику. Его одолевают думы о семье, главным образом, о жене, оставшейся по ту сторону колючей проволоки. Мысли эти ужасны. Еще ужасней издевки блатных:

– Ну что, Петрович? Скучаешь по своей? Как откинешься – кинешь за братву палочку?

– Кинуть-то он ей кинет, но нам малявы не напишет – у него с конца закапает.

– Да нууу… У Петровича жена честная – откуда в ней триппер?

И сидит мужик на своей шконке, уставившись белыми глазами на заплеванный пол, и только желваки по лицу гуляют. Сделать тут ничего нельзя. Хорошо бы, конечно, впечатать шестерке с оборота, челюсть сломать, но тут же раздастся крик «Воров бьют!» – слетятся как вороны, будут долго пинать, покалечат.

Зэку скверно в начале срока, особенно первоходу, чуть полегче в серединке. Но первоход – это первоход. Так называемые социальные связи за первый срок, как правило, не разрушаются. Гораздо сложнее карьерному вору, отмотавшему несколько ходок и основательно порушившему таким образом собственную жизнь. К окончанию срока начинается у него внутренний пожар – зэк мучительно размышляет. Во весь огромный рост встает вопрос – куда лишенцу податься? Если поначалу жизнь на воле рисовалась цветной и радостной, наполненной визгом пьяненьких подруг, шуршанием легких денег, звоном стаканов и смехом кентов, то ближе к концу срока приходит понимание, что никто вора на воле не ждет и из всего нарисованного в голове есть там разве что граненый стакан. Зэк становится раздражительным, порой опасным. У нас в лагере должен был откинуться вор Муха. Он честно оттрубил свой восьмерик, но на все поручения и поздравления в связи с предстоящим выходом реагировал очень буйно – посылал всех на хуй буквально с пол-оборота. И это при том, что по жизни Муха – вор взвешенный, спокойный, рассудительный. Сели мы как-то с ним в шашки играть, так я у него вскользь, с подчеркнутым безразличием и подавляя зевоту, интересуюсь – куда, мол, чухнешь, когда заскрипят за спиной железные ворота? Болезненные, кровоточащие вопросы людям следует задавать с максимальной экспрессией безразличия – это я вам как заслуженный катала заявляю. Только так можно избежать конфронтации и взрыва эмоций.

– Да куда мне ехать, Студент, ёпта? Папа на четвертом, мама на шестом году моей отсидки преставились. Сестра съеблась давно в шалаву конченую, пропила квартиру и сейчас неизвестно где. Дружки все чалятся. Ни, бля, жилья, ни профессии не имею, и никто меня нигде не ждет!

Да, думаю, печаль-тоска у Мухи. И, главное, видно, что боится он. Панически боится свободы этой – за восемь долгих лет все связи, все контакты за большим забором безвозвратно утрачены. Никто его не помнит, никто не захочет поговорить. Молодым легче, конечно, а куда податься старому беззубому вору? За восемь долгих лет привык он к распорядку, к пище зэковской. Он знает все лазейки, отмазки, заначки. Знает всю местную шерсть – от кого может прилететь, у кого поживиться, с кем играть в карты, от кого бежать подальше. Он засыпает одновременно с отбоем и просыпается за сорок секунд до подъема. Много лет он прожил в этой системе – она кровью бежит по венам воровским. Какая такая на хер свобода? Страх и ужас!

Закончилось все скверно – недели за три до освобождения нервы Мухины истощились до такой степени, что он разосрался в промзоне с бригадиром и полоснул его по шее острым ножом для обрезки кирзы. Бригадир – здоровенный беларус – сначала обоссался от ужаса, но быстро понял, что кровь из раны идет не пульсирующими толчками, а ровно и несильно – значит, артерия цела. Он замотал шею ветошью, схватил чугунную чушку, на которой клепают подошвы, и забил бедного Муху в кусок кровоточащего мяса. Еле оттащили. Так разрешился Мухин страх, такую получил он свободу.

Картинка, однако, будет неполной, если не помянуть еще одну категорию заключенных. Это, собственно, попкари, вохра, контролеры, вертухаи, кумы, собачники, начальники отрядов и примкнувшие к ним вольнонаемные. Встретить несчастных можно в Мордовии, в Сибири, на северном Урале. Особенно широк ареал их обитания в Коми АССР. Да что говорить – конвоиры плотно населяют весь наш бескрайний Советский Союз! Глубоко несчастны эти люди. Помню, перед освобождением играю я в шахматы с майором Пуховым – замом по режиму нашей УЩ/62, и смотрит он на меня с каким-то странным, отрешенным выражением глаз.

– Ну что, зэка Панченко, в Москву поедешь?

– Ну не в Ивделе же мне оставаться, гражданин начальник! Кому я тут нужен? Где родился – там пригодился.

– И в парк Горького пойдешь? И на площадь главную, и в ГУМ? А ведь я, знаешь, поступал когда-то в столице в институт… да не срослось.

– Ну а как же, гражданин начальник! У меня окна на парк выходят – только через мост перейти…

Но не дал он мне закончить – вскочил нервно, фигуры с доски уронил и пошел по коридору прочь, а дежурный повел меня в барак. Обидно им, конечно. Зэк подобен птице перелетной, а охрана тут, на Севере, отбывает в полном смысле пожизненный срок. Идут они после смены в покосившиеся дома, где пахнет кислятиной, как в бараке. Там их встретят безвременно расползшиеся тетки с зубами из нержавейки, щи нальют. А за грязным окном восемь месяцев зимы. Тоска. Тоска смертная…

Слово

А вообще, мне, конечно, следовало бы податься в адвокаты! Беда в том, что в юридический можно поступать только после армии, а это ну никак в мою жизненную идеологию не пишется. Армия – вообще вещь мистическая, двойственная и чрезвычайно загадочная. Помню, стукнуло мне двадцать лет, и мои сверстники, не поступившие в вузы, стали возвращаться в наш двор – все как один в гротескной, византийской форме с белыми аксельбантами, мохнатыми нашивками и прочее. Тут мне открылась гуманная, развлекательная и полезная сущность советской армии. Оказалось, что на 95% она состоит из спортивных подразделений! Доказательством этого служил непреложный факт – мои друганы, все до единого, попали служить в спортроты! Еще более удивительным оказалось то, что и попали-то они в спорстмены тоже одинаково, несмотря на то, что призывались в разное время.

Рассказы их были абсолютно идентичны:

– Привезли меня, значит, на распределительный пункт, а там уже нашего брата – тыщщи ходят. Вдруг слушок – едут «купцы» с Северного флота! Набирать матросами на атомные подлодки. А значит, можно легко на треху лет прилипнуть – плавать подо льдом, пока хуй от радиации не отвалится. Мы с корешами бегом в спортзал – и зарылись в маты. Прикинь – три дня без хавки там прятались! А вылезли – никого нет. Майор смеется – молодцы! Пойдете в спортроту.

Дальше следует изложение двух лет незабываемого восторга и восхитительных приключений – дерзкие самоволки, соитие с женой замполита, кража повязки «патруль» для прохода с означенной повязкой в женские общаги и т. д. и т. п. Завершалась служба дембельской работой по прорубке просеки, на которую умный рассказчик кликнул окрестных колхозников, пообещав бесплатные дрова, да еще и бабла с них состриг.

– Слушай, – говорю я сказочнику, – но ведь мать твоя же к тебе ездила и говорила, что служишь ты в стройбате – в Кировской области свинарники строишь…

– Да нет, Сань, ты не вкурил! Она приехала как раз, когда я на гауптвахте сидел просто! Ща расскажу, за что я туда попал – уссышься!

То есть как ни крути, а должно было меня накрыть горькое ощущение невосполнимой потери, чувство чего-то большого и светлого, прошедшего мимо. Но не накрыло.

Так вот об адвокатах. Нет ни малейших сомнений, что вышел бы из меня второй Плевако! Ну, на крайняк, третий! А все оттого, что я в совершенстве владею Словом, и вот вам яркий пример. Однажды ранней весной в городе-герое Киев познакомился я с артисткой балета. Случись это осенью или, того хуже, зимой – может, ничего бы и не было, а так произошла, запела-заискрила самая настоящая Любовь. Нельзя сказать, что у балерины это было первое чувство – она, вообще-то, была замужем, но супруг что-то строил в Африке, помогая черному континенту преодолевать колониальное наследие. Я же, поняв, что зависаю тут надолго, снял комнатку в частном доме у Сосика – шеф-повара ресторана «Верховина», старого моего приятеля. Днем у Раисы шли репетиции, а я ошивался у метро «Дарница», поигрывая в шахматы, карты и нарды. Ближе к вечеру брал бутылку «Советского шампанского» и ехал забирать ее из театра. В рестораны она ходить не любила – говорила, что ноги устали. Я, впрочем, полагаю – просто не хотела со мной светиться, но кто ж ее за это осудит? Мы садились в такси, ехали к ней домой, пили этот напиток влюбленных, я массировал ей ноги, и завершалось все великолепным сексом и крепким сном. Утром она всегда меня выгоняла и просила на нее не смотреть. Странная такая.

А надо вам сказать, что Театр – это не столько Храм искусства, сколько скопище завистников и ненавидящих друг друга творческих индивидуумов. Банка с заслуженными и народными скорпионами.

– Они завидовали моему танцу, а теперь завидуют блеску моих глаз, – смеялась Раиса, взбивая пузырьки в фужере, но мне было невесело – спинным мозгом ощущал я неотвратимое приближение драматического финала.

Конечно же, нас вложили ее заклятые подруги-конкурентки!

И вот однажды ночью в спальне разыгралась пошлейшая сцена. Я не слышал, как открылась входная дверь, но ухо уловило звук отброшенной крышки ящика в прихожей. В ящике том хранились рыболовные и охотничьи причиндалы Раисиной законной половины. Через несколько секунд началось последнее действие пьесы нашей любви.

Муж явил себя довольно крепким дядькой с неглупым лицом, отражающим, однако, крайнюю степень раздражения. Откровенно вам скажу – очень было неприятно. И не только оттого, что из одежды на мне был лишь импортный презерватив. Гораздо бо́льшую нервозность вызвала у меня двуствольная охотничья вертикалка 16-го калибра, что нервно прыгала в руках супруга. Подруга моя в смятении бежала на кухню – остановить ее он не пытался, только крикнул в спину, что телефон оборван и входная дверь заперта. Затем он полностью сконцентрировался на убийстве. Мне были брошены в лицо серьезные обвинения, отрицать я ничего не стал, вину признал полностью и попросил последнего слова.

– Послушай, – начал я, – вот нас в этой квартире трое, но почему твой пылающий гнев направлен на меня? Рассуди правильно – между тобой и мной нет никаких проблем и быть не может! Ведь мы даже не знакомы!

– Ну вот же, – говорит, – познакомились. Тебе куда картечь – в яйца или в голову?

– Это мы монетку бросим потом, но пока я не высказался еще. Так вот, попробуй понять простую мысль о том, как складываются отношения между нами троими. Итак, мы выяснили, что между мной и тобой проблем нет. Между мной и Раисой, как видишь, – тут я скорбно развел руками по типу индийского бога Шивы, – тоже нет никаких проблем.

Вертикалка опасно заплясала из стороны в сторону.

– Что ты хочешь сказать, паскудник? – заскрипел зубами человек с ружьем.

– То, о чем ты и сам уже догадался, – проблемы лежат между тобой и твоей женой! И тут тебе мой холодный труп в спальне – ну никак не поможет!

Лицо охотника свело болезненной судорогой – стало очевидно, что Слово мое попало в самую дырочку сомнений, которые раздирали его мозг. Он застонал нечто бессвязное и повернулся, чтобы пойти на кухню, а я провел свой коронный, неожиданный, имени бывшего моего одноклассника Вити Карпухина удар. Пришелся он ему за ухо, и несчастный муж, рухнув, как спиленный тополь, мгновенно отключился. Я быстренько разобрал ружье – ствол сунул под матрац, а приклад с замком закинул на старинный шкаф. Оделся, сполоснул лицо и принес возлюбленной стакан холодной воды.

– Я не хочу.

– Это не тебе. Иди – плесни в лицо супругу и дай ему потом три таблетки аспирина.

– Уходишь? Насовсем?

– Послушай, у тебя в спальне муж в глубоком нокауте – ступай, займись им. Я позвоню в театр через несколько дней.

В ночном такси меня вдруг начала бить сильная дрожь. Разом, как при гриппе, вспотели руки, шея, и накрыла слабость – даже голос сел. Несколько слов. Несколько грамотно связанных в предложения слов отделяли меня – потного, трясущегося, но живого и в такси от голого бледного силуэта с подвернутой ногой в простынях, залитых кровью.

– Сосик, братан, просыпайся! Я только что с того света на такси приехал!

Домашнее вино и пятьсот миллионов кавказских историй о том, как мой домовладелец мужественно ставил на место чужих жен и мужей на поворотах своей геройской поварской жизни, прекрасно задурили мне голову – я заснул сном праведника и спал рекордные 15 часов. Проснулся с ощущением, что внутри меня прописался и теперь живет Цицерон, а также Пушкин, Александр Сергеевич, и что я могу глаголом жечь и частично даже взывать. А вот любовь вдруг выветрилась – осталась грусть. Через неделю Сосик обнаружил мою кровать аккуратно заправленной. На ней лежал ключ от дома, три бутылки его любимого шестилетней выдержки Арарата «Ани» и некоторое количество денежных знаков. А я уехал к маме в Москву.

Слово не воробей… слово на ветер… слову хозяин… Не случайно, наверное, эта тема имеет такое большое место в фольклоре. Надо сказать, что в зоне значение Слова неизмеримо весомей, чем на воле. За слово можно потерять статус, здоровье, жизнь. Со словом там обращаются очень осторожно, как с гранатой. В зоне, как правило, слово держат. Вот как-то сел я играть в деберц с Вором. Погоняло у него Сашка-Понт. Хороший игрок, с цепкой памятью и приятными манерами. Но азартный. А с таким дефектом играть на деньги ну никак нельзя! Азарт – это качество лоха, его привилегия и крест. Шпилевой должен быть на две трети чекист – чистые, чувствительные к крапу руки и холодная голова. Горячее сердце пусть заберет себе лошара. Охлаждение головы, если кого интересует, проще всего достигается арифметикой. «Как же можно проиграть? – размышляю я. – Ведь выигрываешь условно 100, но проигрываешь-то 200! Свои 100 и 100, которые не выиграл!» Так вот в деберце этом, как известно, козырной валет – самая старшая карта. 20 очков. За ним идет козырная девятка – Манелла, и потом только туз. Играют, как правило, до 301 очка. И вот рубимся мы с Понтом на нарах – у меня 284, у Сашки что-то в районе 280. Он сдает – мой заход, а у меня на руках один мусор, не с чего зайти. Что делать? Шансов нет. И тут меня посещает безумная мысль. Спрашиваю с иезуитской улыбкой:

– Валета покажу – признаешь?

– Валета? – удивляется Понт и подтверждает: – Да.

А козырь в игре трефа. С безразличием на лице показываю червового валета.

– Да ты, Студент, прихуел или как? Это же, бля, не козырь!

– А кто, – говорю, – тебе козырного обещал? Вот спроси людей – я предложил показать валета, масть при этом не упоминал.

Сказать-то сказал, а на душе страшновато – Понт в авторитете, и разводить его очень и очень опасно. Но слово произнесенное, тем более при свидетелях, обратно не спрячешь, и Сашка признает проигрыш.

Не хочу, чтобы у вас сложилось впечатление обо мне как об единственном таком безупречном Спинозе. Вовсе нет. И мне прилетало! Да вот – что далеко ходить – запрошлым летом сцепились мы играть с одесским цеховиком Додиком. Развеселый он такой парнище и башковитый невероятно. Числился при горкоме комсомола, капитанил в КВНе тамошнем, по телевизору был показан не раз. В то же время в подвале родительского дома на пятой станции Фонтана у него монотонно стучали на швейных машинках то ли десять, то ли пятнадцать молчаливых молдавских женщин. Очень нехилый доход он имел. Очень. Непонятно зачем, но вырулил он себе израильский вызов, и ОВИР разрешил ему с семьей выезд на историческую родину. Вот только отъезд Додик все откладывал – любил очень свою Одессу. Так вот об игре – начали мы, помнится, катать на Лонжероне, потом перешли к нему домой, затем явилась жена и нас выгнала. Мы перебазировались в Додиков гараж, и там просадил он мне 16 тысяч.

– Сань! Ну тяжело, Саня! Я ж почти все бабло перевел уже, Саня! Ну скинь до пятеры – я сегодня же рассчитаюсь, ну Саня!

И глаза свои еврейские страдальческие к носу сводит для пущей жалобности. А я, надо признать, любил Додика. Легкий, веселый и очень добрый он был. Возможно, что и остался таким же. До Земли Обетованной Додик так и не доехал – оказался в Лос-Анджелесе и, по слухам, торчит там совсем неплохо.

– Ты с ума сошел? Какие пять? От шестнадцати у вас в горкоме комсомола скидка сразу к пяти? Я бы понял, если б ты попросил штукарь-полтора скостить!

– Ну Саша! Где твое сострадание? Перед тобой раздавленный горем человек, у которого отбирают Родину. Какие могут быть пропорции?

– Не, Додик, так не покатит. Давай я тебе скину по принципу «Пятилетка – в четыре года», то есть три двести.

Но хитрющий аид был непреклонен, и через полчаса препирательств я согласился на шесть тысяч сегодня. Не оттого, что он меня уболтал – все его нытье было с приправой смешинки, но, рассудил я, а вдруг он завтра уже того – в Тель, свой, Авив свалит? Маловероятно, конечно, сам я бы так никогда не поступил, но все же, все же…

– Хер с тобой, – говорю, – давай шесть, подонок и жадина!

И что вы думаете? Додик снимает со стены огнетушитель, под завязку забитый баблом, весело искря своими черными, как ночь, глазами, отсчитывает мне шесть тысяч – там даже не убавилось, и начинает смеяться, демонстрируя здоровые, чуть кривоватые зубы.

Обидно мне стало до слез, но ведь ничего не поделаешь – Слово сказано. От досады стал я мерзавца передразнивать, да сам не заметил, как стал ржать в унисон. Хороший он человек, скучаю за ним, как принято говорить в Одессе. Легкий и веселый, даром что еврей.

Ценю Слово. Данное мне или мною данное – ценю. Истинно говорю вам: великий адвокат и мастер буквосплетения во мне пропал. А может, и не пропал вовсе, а дремлет в ожидании часа своего.