Жив

Саша Панченко объявился в среду первого сентября. У Долина это был, наверное, лучший день за последние несколько лет. Дочка пошла в первый класс, и он провел с ней и с Леной почти весь день. Сначала бывшие супруги проводили Динку на первый звонок, затем посидели в кафе, затем разошлись. Долин ненадолго заскочил в Управление и вернулся в большую профессорскую квартиру на Сретенском бульваре – пора было уже забирать первоклашку из школы. Первый день – короткий день. Динка велела отцу вновь подняться домой, чтобы на кухне в третий раз рассказать обо всем-всем-всем, что она увидела в школе. Долин с Леной много смеялись, попили чаю, и майор вышел на бульвар. «Ничего-ничего еще не потеряно», – размышлял он, шагая к метро, и вновь по лицу его гуляла улыбка надежды. На «Чистых прудах» эскалатор понес его под землю.

– Валерий Эдуардович, – услышал он в самое ухо, – очень хочется с вами поговорить без свидетелей.

– Едь до «Парка культуры» и иди по набережной в сторону Нескучного сада. Я буду сзади.

Они сели в разные вагоны, и минут через тридцать, убедившись, что наружки нет, майор подошел к Саше и сделал то, чего сам не ожидал – обнял своего агента. Правда, сразу засмущался.

– Ты знаешь, я думал, тебя… Думал, больше тебя не увижу! Рад, что ты жи… что ты в порядке, короче. Что там случилось-то? Расскажи же!

– Никак это невозможно! Подписка дадена.

– Хер на нее! Что произошло там?

– Давайте сначала вы мне скажите, что это было, а я уж после…

– Мы тебе сказать ничего не можем – не были мы в той камере и делов мы не знаем, – упирая с раздражением на «мы», отвечал майор.

– Ну нет, Валерий Эдуардович, сначала вы мне расскажите. Я мамой клянусь – послушаю и все, что знаю, выложу. Мне помощь нужна.

«Интересно, – озадачился Долин, – мама у него – свет в окне. Не помню, чтоб он такие клятвы швырял». Сказать, однако, ему было нечего – он на самом деле ничего об этой операции не знал, да и подписка эта.

– Слушай, Саш! Смотри на меня внимательно. Я действительно ни-че-го не знаю. Ну нет у нас такой практики – получать от них информацию. Они от нас – да! Я и ты в этой истории – исполнители. То есть я – посредник, а ты – исполнитель. Все, что я знаю, это то, что клиент – какой-то хозяйственник с юга. Нет мне резона тебя разводить, уж поверь.

Но Саша не поверил. Попросил один день на размышление и предложил встретиться тут же завтра. Ничего не сказал он и на следующий день – только извинился и ушел по мосту прочь, а майор в печали вернулся в метро и поехал домой. Если откровенно, то было ему не до Панченко. Командировка подписана – его ждал Ташкент. Кроме того, отзвонился Лева Вайншельбаум и пообещал место в юридической консультации сразу после Нового года.

– Увольняйся сам, не жди, – убеждал старый друг, – я сделаю все, что в моих силах.

Ну а самое главное – начали восстанавливаться отношения с Леной. Короче, и без Немца в голове Долинской мысли толпились, сталкивались друг с другом и разлетались в стороны.

И все же, какой помощи он от меня хотел, но не сказал?

Свобода и наружка

Под утро сквозь сон мне послышалось, будто дверь в хату открылась. Быть такого не могло, а потому я решил не делать резких движений, а медленно повернулся на спину и приоткрыл глаза. Попкари с помощью одного из казахов-расхитителей выводили из камеры Федора. Точнее, выносили. Федор был мертв – голова его безжизненно болталась в стороны, ноги волочились по полу. Я было приподнялся, но тут ко мне подскочил второй казах и на безупречном русском сказал негромко:

– Лицо к стене!

– Ты, ебанный урюк, как с вором раз… – начал я и вдруг все понял, замолчал и отвернулся.

Сразу после подъема камеру начали разбрасывать по этажам и отсекам. Меня вывели в стакан и забыли там. Даже хавку я принимал в стакане. Уже поздно вечером в наручниках вывели за ворота и посадили в серую «Волгу». В этот раз поехали во всем известное, правда, только снаружи, здание – к центральному входу. Еще на Силикатном я отчетливо понял, что Федор для меня живее всех живых, и только так я смогу спастись сам. Вопросов я никаких, конечно же, не задавал – не любят они этого, зато шутил да извинялся за исходящий от меня камерный запах. Они, впрочем, тоже не проронили ни слова. Два черта в зеленой форме отвели меня в комнату без окон и ушли, оставив дверь открытой. Не помню, сколько я там просидел, так как задремал. То есть сначала я имитировал здоровый сон человека с неотягощенной грехами совестью, но вошел в роль и действительно отключился. Разбудили меня двое из тех, что инструктировали на заводе, а белесого штымпа с ними уже не было. Разговор они вели какой-то странный, вокруг да около. Я дождался момента и небрежно вбросил фразу о том, что если товарищи считают, что я недоработал, то я готов довести тему до конца, но «Музыку», пожалуйста, уберите нахер – он только нервирует. Я, говорю, без него Федора разделаю как бог черепаху. Я уже знаю, какие нити нужно потянуть. Говорил я взволнованно и искренне. Чекисты немного растерялись, но справились. «Спасибо, – говорят, – будем иметь в виду». К сожалению, задержанный приболел – у него случился гипертонический криз.

– Так поправится! – отвечаю с комсомольским оптимизмом. – Он говорил, что войну пережил, закален как сталь и здоров как слон. И тут же стал разводить шнягу, что собираюсь уехать и, если сильно нужен, то чем скорее, тем лучше.

Начальники ушли и вернулись минут через сорок с каким-то седым и сухощавым, похожим на заядлого морфиниста. Притащили бумаги и начали пустые базары – кто вам ближе всех на свете и тому подобное. Как я и предполагал, все закончилось подпиской о неразглашении. Затем любезно поинтересовались, есть ли у меня деньги на такси, попросили не покидать столицу в течение двух недель, и я вышел на площадь Дзержинского. Было четыре часа то ли ночи, то ли утра. Кажется, я их обыграл.

Мама, как всегда, ничего сразу не сказала, но этот мой выход в спортивных штанах и старой куртке на три дня, а главным образом, ни одного телефонного звонка, на нее подействовали нехорошо. У меня тоже на душе было гадко. «Надо что-то в жизни поменять», – размышлял я, направляясь в воскресенье к Милке на Плющиху. Милка, конечно, больше друг, чем все остальное. Но и все остальное она тоже делает замечательно. Мы знакомы тыщу лет, и среди прочего она выполняет секретарские услуги – я всем даю ее телефон как свой, и она любезно ведет специальную тетрадь, где записывает, кто меня искал, когда и зачем.

– Санечка пришел! – смеется она. – Ой, и фрукты принес! Заходи-заходи. Тебя второй день Жорик какой-то ищет – сегодня обещал снова позвонить.

– Да хер с ним. Сначала массаж-хуяж.

– Ой, Санечка, не хочется тебя печалить, но хуяжа больше не будет. Я, если честно, и за массаж-то не уверена…

– ???

– Я, походу, замуж собираюсь.

– Милка! А как же я? Поматросила и бросила? А моя телефонная связь с этим бескрайним, полным опасностей миром?

– Ладно тебе, осел! Порадовался бы лучше за тетку.

– А кто потерпевший-то?

– Вот же гад – слово какое выбрал! Ашотик у меня. Личник мой, что с работы возит – не помнишь, что ли?

И я припомнил. Точно – есть у нее «личник», таксист, что приезжает всегда без вызова к концу работы. Обычно они у метрдотелей ресторанных, но Милка – парикмахерша модная – плющиться в метро после работы не хочет. Ну Ашотик так Ашотик, только стало мне горько, грустно и обидно даже. Вот ведь – у подружки перемены, волнения, ожидания, а у меня головняки да страхи…

– Мииил! Ну массаж-то забацай… ну в последний раз.

И мнет она меня, а я бросил тетрадь на пол и читаю. Точно – Похуйдым звонил дважды. Красивым почерком написано: «водить машину, чтоб он бухнуть мог». Два звонка от мамы. Еще какие-то неизвестные.

– Мил. Вот тут помни. И вот тут…

– Ну не подонок???

Затащил я ее, конечно, в койку. Только, думаю, напрасно – расстроил ее этим. Впрочем, пятьсот рублей «на свадьбу» вернули ей всегдашнее приподнятое настроение.

– Мил. Я телефон твой давать больше не буду, но ты позаписывай еще хотя бы с месяц, а?

– Сань! Ты ж до конца года заплатил! Я объясню Ашотику, что почем, – скажу, что мы родственники с тобой. Ведь мы же родственники?

– Все люди – родственники, и Ашот нам брат родной!

– Ты звонить-то будешь кому сегодня или нет? Уходить мне на кухню?

– Пару звоночков только, извини.

Ушла Милка на кухню, а я принялся листать тетрадь эту, наткнулся на мой старый киевский роман с балериной – Раиса мне еще полгода названивала. Разыскивала. И так мне отчего-то стало тоскливо. Наверное, мне следует уже жениться, детей родить.

– Не шумите, сорванцы! – скажет им утром супруга в цветастом фартуке. – Папа собирается на работу.

Но что дальше – представить никак не могу! Вижу, как в черно-белом кино – солидный дяденька в круглых роговых очках, в двубортном драповом пальто надевает шляпу, берет в руку портфель с латунными застежками и выходит из дому. На работу, как и было сказано. У подъезда его само собой «Победа» ждет служебная и стукач за рулем. Вдруг оступился – и бац! – полетел на асфальт. Очки вправо, шляпа влево, а из портфеля – карты, карты, карты россыпью… Плотоядно улыбается шофер и, послюнявив, записывает что-то химическим карандашом в блокнотик. С неподдельным интересом смотрит постовой милиционер и дворничиха…

Тьфу, бред какой! Наваждение. Не хочу я никакой работы. Не мое это.

– Жорик, привет! Чего искал?

– Сань, поминки же сегодня – Рябина помер. Херачь сюда – на моей машине поедем. А то я датый уже.

– Что за Рябина?

– Да, бля, Вор серьезный – ты что. Измайловский законник. Ваш – русский.

– А где поминки-то?

– Да там же – в Измайлово кафе сняли, у меня адрес вот записан. Приезжай, Сань – не проколи.

Вот, думаю, напоролся. Но затем раскинул мозгами – надо поехать. Посижу, засвечусь, развеюсь, а то натуральный депрессняк какой-то надвигается. Да и неловко – Похуйдым на меня доверенность написал, и я частенько эту кремовую шестерку у него одалживаю. Жорик, надо сказать, больше Вор, хоть и не коронованный, чем катала. Хотя сам не ворует, а, скорее, специалист по воровским организационным вопросам. Национальность его неопределима, вырос Жорик в большом плавильном котле – тбилисском дворе. Нет южного языка, на котором он не стриг бы свободно! Я и сам неплохо понимаю грузинский и армянский, но где я и где великий Похуйдым? Однажды сидели мы с ним в «Арагви» и обмывали удачную игру с эстонцами, в которой шпилили в паре. Вдруг подходит к столу Вор воров – авторитетнейший Усан – и начинает ему что-то выговаривать, а Жорик горячо, многословно и убедительно оправдывается. И все бы хорошо, но я ни слова не понимаю! Это абсолютно точно не грузинский, не чеченский и не армянский!

– Жорик, – говорю, – это ты на каком языке с Самим объяснялся?

А Жора смотрит расстроенный и ничего не понимает.

– Не знаю, – отвечает, – отстань.

А мною Жорик давно изучен, и я вижу, что не врет. На самом деле не знает! Начал я его пытать да допрашивать. В конце концов, он припомнил, что Мирон-мамед тоже на этом языке говорит.

– Так Мирон-то курд! – говорю. – Значит, ты по-курдски разговариваешь!

– Курдский, хуюрдский… – морщится Похуйдым, – не похеру ли тебе, Сань? Плесни лучше мне чутка – расстроил меня Дедушка.

Ох, был бы я бардом каким-нибудь – непременно сложил бы грустную балладу с припевом «Эти тифлисские дворы, эти тбилисские воры…». Уникальные люди.

– Мил, а Мил. Я тетрадку эту заберу, а ты новую заведи, ладно?

– Ну возьми – а зачем она тебе?

– Да тут целое досье получилось, – честно кричу я ей на кухню, – не то чтобы кого-то моя персона интересовала, но все же…

– Бери-бери. Уходишь, что ли?

И опять неприятно резанула эта смена интонаций. Раньше не только уйти от нее – из постели вылезти было проблемно, а теперь в вопросе какое-то безразличие. Эх-эх, герой-любовник – вот и пришло твое время собирать камни…

На площадке меня накрыло ощущение, что этажом выше кто-то стоит. Захотелось взбежать вверх, взять за воротник и… что делать, дальше я не знал и стал спускаться. В грязном стекле подъездного межэтажного окна отражались чьи-то ноги – на четвертом этаже действительно кто-то стоял.

По дороге в измайловское кафе с оригинальным названием «Кафе» я заприметил белый жигуленок – он периодически появлялся впереди, словно показывая нам путь. Неприятно.

Но вот мы в заведении, и все уже рассажены по местам.

Два сморщенных, неважно одетых старика сидят передо мной – уж такое досталось место за длинным столом. Они осторожно цепляют вилкой рыбку, оставляя без внимания разнообразные деликатесы – видно, не все уже можно кушать, а может, просто не знают всех этих разносолов. Между собой не разговаривают – наверное, старая обида, но часто повторяют, обращаясь почему-то ко мне:

– Какая потеря! Какой человек ушел!..