Москва

В столовой начальник отдела сделал Долину жест пальцами. Вроде как «подожди меня на выходе». Неприятно. Всегда неприятно, когда зовут на разговор вне кабинета. Эти разговоры могут поменять всю карьеру, а иногда и жизнь.

– Слушай, Долин, где твой человек?

– Так забрали же его дзержинцы, товарищ полковник! Как вы приказали – я им передал.

– Не надо драматизировать насчет «приказали», Долин. Они общались с тобой и напрямую, без меня! И что, ты Немца после этого не видел?

– Никак нет. А что случилось-то?

– Я бы и сам очень хотел знать. Короче, вызывают меня в Большой дом к четырем сегодня. Прикинь – не сами пришли, а вызывают!

– А куда там? По мокрухе на Ждановской?

– С чего бы я стал с тобой обсуждать, если бы по Ждановской? – рассвирепел начальник. – Те же вызывают, что долгоносика твоего ебаного одалживали! Какой-то косяк, видно, у них с ним произошел! А тебя разве не вызывали еще? – и пристально посмотрел подчиненному в глаза.

– Нет. Никто на меня не выходил, – отвечал расстроенный опер.

– Ну ты вот что, не тряси этой историей по отделу и про агента пока забудь. Не вызывай его на встречи, не тереби. Пусть отстоится эта херня, что бы там ни приключилось. У меня нехорошие предчувствия. Свободен.

Полон невеселых мыслей, майор поплелся в кабинет. На столе уже заливался телефон.

– Валерий Эдуардович, это Кравцов, – узнал он голос угрюмого полковника-чекиста, – мы тут у вас одалживали кое-кого, если помните. Вы не могли бы сегодня подойти к нам на Дзержинского, 2? Нет-нет, не к главному – вас встретят в боковом подъезде со стороны улицы Кирова. В пять часов сможете? Очень хорошо.

Настроение окончательно испортилось. Немного подумав, Долин направился к начальнику. Тот как раз выходил из приемной. Опер показал большим пальцем себе на грудь и раскрыл кисть руки. Начальник кивнул и отвернулся. Знак «меня вызвали на пять часов» он прочитал. Технически подчиненный с ним не разговаривал и ни о чем не предупреждал, а то, что его ждут в пять, хороший сигнал. Значит, больше часа не задержат. Молодец все же этот Долин. Настроение полковника несколько улучшилось. Прошло полтора года с нашумевшего убийства на Ждановской, где милиционеры по охране метрополитена забили майора КГБ Афанасьева, но по-настоящему МВД начало лихорадить только сейчас – война ведомств шла в открытую, и каждый день в милицейском главке были новые жертвы. Увольняли за недостаточно высокие показатели, за чрезмерно высокие и, значит, раздутые показатели увольняли тоже. Увольняли, просто посмотрев личное дело и обнаружив там старый выговор за какой-либо проступок – дело пересматривали и принимали новое решение. Да что говорить – и сам орденоносный министр и герой войны Щелоков ощущал шатание кресла под собой. В этих условиях любой конфликт с КГБ становится приговором карьере. «Зачем бы ни вызвали – буду кивать башкой, как китайский болванчик, и со всем соглашаться», – решил начальник, выходя из дома номер 38, расположившегося на старинной московской улице Петровка. На встречу к коллегам он решил пойти пешком в расчете по пути прогнать из легких следы утреннего перегара.

Ровно через час той же дорогой отправился и Долин. В небольшом подъезде правого крыла на улице Кирова его ждал какой-то офицер в военной форме – он проводил опера на третий этаж и усадил у кабинета без таблички. В пять часов дверь открылась, и Долин зашел внутрь.

В июле по отделу пополз слушок, что начальника снимают. Якобы за злоупотребление спиртными напитками. Долин не на шутку запечалился и принялся обзванивать знакомых, уволенных или уволившихся из милиции в разное время. Ничего интересного – кто-то спился, большинство работают юристами на предприятиях, один пишет сценарии, без особого, впрочем, успеха, а самый толковый – Вайншельбаум – стал адвокатом. К нему-то и направился опер.

– А тебя что, погнали уже? Или ты так, превентивно готовишься?

– Превентивно, Лева. Превентивно. Но ты же знаешь, я сюрпризов не люблю. Лучше приготовиться.

– А что там у вас вообще делается-то? Говорят, уже то ли двадцать, то ли тридцать тысяч уволено по стране.

– Не думаю, что так много, но метут с большим энтузиазмом. Задорно так метут – с огоньком. И в основном центральный аппарат – Москву. Вот только что в ГУУР уволили сразу трех замов.

– Чудны дела Твои… Слушай сюда. Адвокатом сразу не стать – придется работать юрисконсультом некоторое время. Получают они гроши. Совсем гроши. На что ты жить будешь это время? Есть у тебя заначка, накопления какие-нибудь? Потом тебя надо будет представлять коллегии, и вот тут я смогу помочь. Во-первых, там почти все «наши», а во-вторых, мы с Черняком, председателем, приятельствуем теперь – я у него машину купил. А ты вообще-то по маме или по папе?

– По папе я. Несчитово, – скорбно вздохнул Долин и, подобно ребе, воздел руки к небу.

– Ну ничего-ничего, – утешая, похлопал его по плечу Вайншельбаум, – может, это и лучше даже… Давай я с председателем коллегии предварительно перетру и отзвонюсь тебе на домашний. Как Лена? Как дочка? Заходишь к ним?

– Ну конечно, что ты! – заулыбался майор. – Свет в окошке! Сейчас к ним собираюсь.

– А чего разводился-то тогда, ирод? Эх-эх…

– Вот развод этот мне сейчас и икнется.

– Так давай я с Ленкой переговорю, да аннулируем к черту этот развод через суд!

– Не поможет. Перевернут на легкомысленность в быту – сегодня, скажут, развелся, завтра свелся… Я же и беспартийный еще до кучи.

– А вот это очень плохо. Ну ладно, дай мне с председателем перетереть – отзвонюсь сразу.

Прошло несколько дней, и вновь в столовой начальник сделал майору жест – подожди на выходе.

– Слушай, Валера, – впервые обратился он к нему по имени. – У меня тут тикают последние денечки, как ты, безусловно, знаешь. Сейчас шерстят уровень начальников отделов, затем приступят к старшим групп. Я хочу, чтоб к этому моменту тебя в Управлении не было.

– Самому мне, что ли, уволиться?

– Нет. В Узбекистане сейчас раскручивается большое хлопковое, и не только хлопковое, дело. Людей им не хватает. У меня уже две недели лежит приказ о командировании в Ташкент подготовленного сотрудника сроком на четыре месяца. Я думаю тебя срочно оформить, чтоб к моменту чистки им не с кем было говорить. Уверен, что и личное дело они даже не попросят к изучению, если тебя нет под рукой. Иди думай – у тебя есть сорок минут.

– Как мне лучше поступить, товарищ полковник?

– Езжай, Валера. Врагов, в отличие от меня, у тебя нет – некому будет без мыла настойчиво протаскивать твое дело на рассмотрение, – полковник замысловато выматерился и сплюнул, – с другой стороны, есть в твоей служебной биографии пара моментов, о которых ты отлично знаешь – рукоприкладство, развод и твой древнерусский, чисто славянский нос. За нос формально никто уволить не может, но кивать и переглядываться непременно будут. Ну а с разводами у них дорожка, увы, накатана – это теперь приравнено к аморалке. Езжай, пока я еще могу подписать эту командировку.

Долин закрылся в кабинете, достал из узкого шкафчика шинель, свернул ее в подобие большой подушки, бросил на стоящие у стены стулья, лег и прикрыл глаза. Четыре месяца! Это совершенно немыслимо. Работа агентуриста весьма специфична и непроста. Это как бы детективный фильм, крутящийся от конца к началу. Оперативник группы «А» не занимается уже случившимися преступлениями, его задача – узнать о них заранее, на стадии подготовки. Тут развитие драмы идет не от преступления к человеку, а наоборот – в разработку берутся человеки, от которых можно в ближайшем будущем ожидать совершения преступления. Для этого в отношении таких людей заводятся разнообразные ДОПы – дела оперативной проверки. Если данные о преступном образе жизни объекта находят подтверждение, эти дела переводятся в ДОРы или дела оперативной разработки. Почти вся работа по этим делам ведется силами агентуры. Работа интересная, но очень непростая. Сами агенты – народец сложный, требующий внимания. Советский гражданин, запутанный детективами и кинофильмами, при слове «агент» почему-то всегда считает, что речь идет о залегендированном сотруднике. О мужественном офицере, который снял в кабинете форму, спрятал в сейф удостоверение, нарисовал татуировки и, переодевшись, внедрился в банду. В жизни агент никакой не сотрудник, а обычный преступник, завербованный угрозыском на каком-то не очень удачном повороте своей судьбы. Многие из них, предоставляя информацию, продолжают заниматься преступной деятельностью в надежде, что их отмажут. Некоторые исчезают с радаров и не приходят на встречи, кое-кто уже влетел в тюрьму и ждет суда – надо помочь с правильной зоной, куда бедолага поедет отбывать. Очень-очень беспокойное хозяйство. Как все это оставить на четыре долгих месяца? Агенты из среды катал панически боятся расшифровки – их нельзя передавать другим сотрудникам. Как эту машину остановить и заморозить на такой долгий срок? Долин, открыв глаза, с тоской смотрит вверх, словно ожидая, что оттуда сейчас спустится четкая инструкция на жизнь и на работу. Но сер и уныл казенный потолок. Ничего на нем нет.

– Послушай, – засовывая дочкины руки в рукава модной курточки, говорит Лена, – это четыре часа лету, а билет стоит тридцать пять рублей!

– И что?

– И то, что ты сможешь раз в месяц прилетать в Москву – подтягивать, подкручивать свои дела, чтобы не завалились на бок. В четверг вечером говоришь узбекам, что заболел, и тихонько летишь сюда, а в воскресенье возвращаешься. Имеешь три полноценных дня!

– Что-то я об этом не думал, – врет Долин. Ну не говорить же ей, что весь смысл этой командировки как раз в том, чтобы исчезнуть из Управления на длительный срок.

– Пошли, папанька, мороженки трескать, – очень серьезно говорит дочка и, взяв Долина за карман брюк, выводит его из квартиры, – ты чего сегодня надутый такой?

«И в самом деле, чего я надутый? В чем катастрофа-то? Ведь ничего пока не случилось», – успокаивал себя майор, но на душе тем не менее было гадостно. А гадостно было оттого, что вчера случилась у него минута слабости – он набрал номер угрюмого полковника из ведомства на площади Дзержинского и попросил о встрече, о чем теперь горько сожалел. Полковник Кравцов предложил Долину зайти в главный подъезд и разговаривал с ним в комнате при дежурной части, где обычно принимают стукачей-добровольцев и сумасшедших – наверх, в кабинет, майора не пригласили.

– К сожалению, у меня очень мало времени. О чем вы хотели поговорить?

– Видите ли, у нас идет серьезная чистка. Мне стало известно, что и я кандидат на увольнение. Я бы хотел знать – это связано с тем делом?

– С каким «тем» делом? – водянистые глаза смотрели на Долина, и в них читалось большое раздражение.

– Ну, по которому у меня была отобрана подписка о неразглашении.

– Никакого «того» дела я не знаю. А раз не знаю, значит, не было его. А вам я хочу особо разъяснить – подписка о неразглашении означает как раз это слово: неразглашение! Что мы еще должны сделать для того, чтобы вы поняли, что никакого дела не было? Ни дела, ни подписки, ни-че-го! – кэгэбэшник наклонился к Долину и теперь дышал ему прямо в лицо. – Убедительно советую взять резинку и стереть все лишнее в голове. Начните с моего телефонного номера.

И с этими словами удалился, а майор вышел на залитую солнцем площадь и побрел направо – в «Детский мир», купить что-нибудь дочке, отвлечься, забыть. Необычное чувство переполняло его – смесь омерзения, презрения и злобы по отношению к самому себе. Он проклинал тот момент, когда в голове появилась эта нелепая мысль – искать помощи у гэбэшников. Неописуемая глупость. А обидно было оттого, что подумай он день-два, и абсурдность этой затеи стала бы очевидной, никуда бы он не стал звонить. «Какой все же клинический идиот, – размышлял он, – зачем я поперся в это паучье гнездо?»

Месяц назад на третьем этаже этого здания у него была отобрана подписка о неразглашении обстоятельств, связанных с помещением агента Немца в следственный изолятор. Подписка бралась очень драматично – в большом кабинете за столом под огромным портретом Дзержинского, выложенного из разных кусочков дерева. Всего присутствовали трое в гражданском, и понять, кто из них хозяин кабинета, было невозможно. Говорилось разное об обязательстве хранить тайну и прочее, но крепче всего запомнились слова сухощавого пожилого пижона, несомненно генерала, сказанные на прощание вполголоса:

– Вот, Валерий… эээ… Эдуардович, тут товарищи много говорили о необходимости молчания, но никто не разъяснил, какие вас ждут последствия, если нам вдруг станет известно, что вы обсуждали эту историю, например, с коллегами. Так вот в этом случае вам не грозит выговор или увольнение, вам не грозит даже тюрьма. Мы вас просто… – он, взяв со стола карандаш, сухими длинными пальцами ловко начал его быстро-быстро вращать и вдруг резко остановил резинкой вниз. Затем, глядя прямо на Долина, провел этой резинкой по столу вправо-влево, словно стирал с полированного дерева написанное там слово. Некоторая наигранность этой сцены не произвела на опера большого впечатления, главным образом оттого, что он ощутил волнение, которое несомненно испытывали сами чекисты. В воздухе кабинета висела нервозность и страх. Но боялись, кажется, только его обитатели – сам же Долин был относительно спокоен – он просто не чувствовал за собой никакой вины. Да и не знал, о чем речь вообще и в чем смысл этого нагнетания ужаса. Ну, одолжили агента – но не сам же я его навязывал! Ну, что-то не срослось – опять же, не я планировал, организовывал и проводил эту внутрикамерную разработку. Чего меня-то стращать? Я даже не ведаю, что именно у них не срослось и куда пропал Немец, с которым мне теперь запрещено встречаться и дело которого у меня изъяли. Странно, что они ни словом его не помянули… боже мой! – да они его «стерли», твари!

К Немцу майор относился с большой долей симпатии и доверия. Ему интересно было общаться со своим агентом, и встречи их были мало похожи на служебные. Присутствовало в них много юмора, интересных историй, ну и, конечно, некоторое количество оперативной информации. При других обстоятельствах они могли бы стать лучшими друзьями. Одногодки, коренные москвичи – в них было много похожего, но Долин – природный, неисправимый пессимист, в то время как стакан Саши Панченко всегда наполовину полон. Кроме того, замкнутый в работу Долин проигрывал подопечному интеллектуально. Забавно, что в обязанность опера входит воспитание источника, расширение его кругозора и прочее. С Немцем же все получалось ровно наоборот – ну как можно учить жизни человека, который эту самую жизнь хлебает столовой ложкой? Который не имеет никаких начальников, легко ориентируется в любом крупном городе Союза, делает, что хочет и когда хочет, а месячная зарплата старшего опера МУРа для него как карманная мелочь. И при этом он совершенно свободен. Свободен как ветер. Чему его может научить угрюмый майор, до сих пор силящийся понять, зачем он развелся с собственной женой.

Печально, если они убили парня. Очень. Вообще-то, время вроде сейчас не такое, но кто знает – может, на подходе эпоха, когда они опять начнут косить русских людей миллионами… Что же там все же произошло?