2

С волхвами, служителями богов, едва Владимир сел на отцовский столец, тянулись нескончаемые распри. Как и прадед, страстно, едва не до затмения разума, желал Владимир самовластья. Самовластья полного, чтоб никакие веча, сходы людинов не могли перечить, тем более диктовать свою волю князю. Устанавливать собственное самовластье надлежало издалека, начиная с замены верховенства среди богов. Так обговаривали с Добрыней. Обсуждали способы укрепления княжеской власти, потаённые мысли Владимир не высказывал, да уй-всевидец сам о них догадывался. Как князь стоит над Землёй, так княжеский бог Перун должен стоять над всеми богами. Повелел князь поставить на холме, близ теремного двора, новое святилище, с храминами, с пятью богами. Над всеми же богами – среброглавого, златоусого Перуна. Капь Велеса не велел в новом святилище ставить. Велес – заборона людий, кои от княжьей воли бегают. Ещё повелел князь приносить в жертву богам не только животину, но и человеков, ибо кровь младенцев, не растративших жизненную силу, несёт эту силу богам и владыкам людий. Людины же, видя такие требы, поимут великий страх перед богами и владыками, которым те покровительствуют. Были тягостные ночные бдения с седовласыми волхвами, наполненные бесконечным препиранием, ратованием словами. Не желали волхвы превозносить князя, аки бога. И Перуна возвышать над всеми прочими богами не желали. Приносили ведуны дощечки с непонятными письменами. Читали по дощечкам великую тайну про Матерь Сва, про битву Правды с Кривдою. Читали про то, как мир окутывала тьма кромешная, а Род был заключён в яйце и был семенем непророщенным. Поведали, как родил Род Любовь – Ладу-матушку – и силой любви разрушил темницу. Все боги, и Небеса, и Поднебесье, и человеки суть Род. Род всему начало, от него всё пошло. Сварог же бог-отец, сын Рода, а Перун сын Сварога, и Световит – свет божий. Все трое суть Триглав, потому не может Перун возвыситься над Сварогом и Световитом. От великой тайны буйну княжескую головушку окутывал морок. Прослышав про необычные жертвы, требуемые князем, стучали о пол посохами, ажно терем трясся, брызгали слюной, жгли глазищами. То нурманнский Один человечьей кровью питается, руськие боги не такие. Не приемлет ни Триглав, ни Дажьбог, коему Сварог повелел русичам повиноваться, человечьей крови. Коли прольётся кровь в святилище, великая беда на Землю придёт, ибо отвернутся боги от русичей.

– Людие должны повиноваться князю. Князь же должен блюсти порядок на Земле по Прави, по Руськой Правде. По Руськой Правде даже убийц смертью не карают, а виру накладывают, лишь местьникам не возбраняется убийцу жизни лишать. Как же можно невинных убивать? Князь должен слушать мир, а не своё самовластье.

Так говорили волхвы.

Не поладили князь и служители богов, всяк стоял на своём, как камень.

– Нешто смерд, кожемяка, ковач разумеют, как блюсти Землю? – смеялся князь. – То княжье дело, а дело простых людинов исполнять волю князя.

Ишь, хитрецы. Мутят чадь, а князь должен слушать, что глупые людие надумают!

Разделились меж собой киевские волхвы. Несговорчивые ушли в леса, славили Триглава и Дажьбога. Те, что остались, правили службу в новом святилище с пятью капями богов. На вече людины собирались на подольском Торговище у капи Велесу. Знать, Велесу любы были сходки людинов. Но и те волхвы, что славили богов по княжьему указу, последней грани не преступали, кровь человечью не проливали. Отступился князь. Тогда отступился, а теперь припомнил.

3

– Вели гридням отъехать подале, разговор есть, не для их ушей, – сосредоточенно проговорил Владимир.

Добрыня покосился на державного племянника, – губы плотно сжаты, чело нахмурено. Велел охране отъехать. Теперь от ближнего дозора и гридней, ехавших позади, князя и воеводу отделяли по полсотни саженей. Кроме брехливых соек, весь день сопровождавших дружину, никто не мог подслушать тайную беседу.

– Слушаю тебя, княже, – со всей серьёзностью проговорил Добрыня.

– Варяга Буды помнишь ли?

– Как не помнить, помню, – после паузы ответил прозорливый уй, с быстротой молнии догадавшийся о причине, побудившей Владимира припомнить варяга, и в сердцах ругнувшего чрезмерно усердного Мистишу. – Ныне в Киеве живёт с сыном, жёнка-то померла. Ай слов его поносных не забыл?

– Нет, не забыл, – угрюмо ответил Владимир, процедил сквозь зубы: – Поквитаться задумал.

«Эк, нелёгкая его принесла, – думал Добрыня о незадачливом варяге. – Сам, поди-ка, давно позабыл о тех словах, что князю сгоряча наговорил».

– Как поквитаешься? Вины на нём нет. Без вины карать – варяги возропщут.

– Не возропщут, – отрезал Владимир. – Не от меня кару примет. Слушай, что измыслил. Сам Буды пусть живёт. Живёт и мается, головой о стены колотится. Ночами тоска пускай грызёт, белый свет не мил станет. Через сына его покараю. Помощь твоя нужна.

– Говори, княже, всё исполню, – Добрыня оглянулся, гридни ехали на прежнем расстоянии.

– Нынче хочу я переломить волхвов, заставить принести Перуну человечью жертву за удачный поход. В жертвы надобно выбрать варяжского сына. Надо заставить волхвов пролить кровь в святилище и для жертвы непременно выбрать варяжского сына. Выбирать-то не я стану – волхвы. Вот такие загадки я тебе загадываю.

Добрыня ехал молча, теребил шуйцей длинный ус.

– Волхвов не трогай, не согласятся. Как станешь с боярами, дружиной готовить требы Перуну за удачный поход, пускай бояре, за ними и старци, рекут: «Метнём жребий на дочерей и сыновей наших, на кого падёт, того зарежем богу нашему!» Жребий метать и жертву приносить Мистишу поставим, – со злорадным хохотком добавил: – Сделаем его главным волхвом.

Невзлюбил Добрыня Мистишу, брезгал, за холуя почитал. Да брезгай, не брезгай, а державным людям без холуёв не обойтись.

К Мистише, сыну воеводы Свенельда, отношение сложилось двоякое, особое. Самого Свенельда Владимир корил в смерти деда, убитого древлянами. Кабы не жадность варягов, набравших дани более князя, не возроптала б княжья дружина. По прошествии времени лик варяжского воеводы стал зловещим, почернел. Нет, не оберегом служил Свенельд киевским князьям, но презлым колдуном, чарами своими толкавшим князей на гибель. Ярополк пошёл на Олега, поддавшись упорному Свенельдову науськиванию. Гибелью Олега завершилась та распря. И смерть отца окутывал мрак. Почему отец погиб, а верный воевода, ходивший с князем в походы, вернулся в Киев целым и невредимым. Не он ли сам и помог печенегам? Что убийство Святослава свершилось на ромейские деньги, то Владимиру было известно. Не перепала ли какая толика того злата и верному воеводе? О том никто не ведал. Прознался бы кто – Владимиру непременно донесли. Сам Владимир по малолетству, может, и поверил Свенельдовым объяснениям, которые знал в пересказе, если бы не уй. Добрыня, узнав про обстоятельства смерти князя, грохнул кулаком, мало стол не разломился. Чтоб Святослав да так глупо в печенежскую западню попал? Видно, заманил кто-то. Кто? Не Свенельд ли? Кому князь более всех доверял, как не своему воеводе?

Сбежал Свенельд. Знал: не простит Добрыня ни Искоростеня, ни смерти Святослава. В россказни о том, как князь Святослав, возвращаясь с Дуная в Киев, почему-то пошёл кружным, а не прямым путём, мог поверить Ярополк, никогда не участвовавший в отцовских походах. К Добрыне же с такими речами и подходить страшно.

Свенельд давно ушёл в Навь, а младший сын его, Мистиша, тут, при князе. Бывало, призадумывался молодой князь над загадочной отцовской гибелью, накатывали мутные волны гнева. Поквитаться бы с сыном за отцовское коварство. Волком посматривал в это время на Мистишу. Но не поднималась рука на верного пса. Не обойтись князю без Мистиши. Услужлив, покорен тот, не то что слова, невысказанные желания на лету схватывает. Берётся за такие дела, которые другой, как бы ни был верен князю, не исполнит, побрезгует. Мистиша же всё исполнит, всё сделает. Исполнит и с усмешечкой доложит. Улыбочка-то – не поймёшь какая. То ли верен князю до последнего издыхания, всё понимает, все тайные желания, и готов ради князя в дерьме вываляться и муки принять. То ли ножик засапожный на князя выточил, приготовил и думает, – что ни делай, хоть ужом на сковороде вертись, а не уйдёшь от меня.

Подъехал гридень из переднего дозора, доложил:

– Впереди ручей, голомя.

Воевода кивнул.

– Добре, там днёвку и устроим. Передай десятиннику – оглядеть всё.

Дорога пошла под уклон, вскоре достигла лесной луговины, заросшей высокой, по пояс травой. Ниже, меж ольшаником, поблескивал ручей. Солнечные лучи заиграли на доспехах, металлических бляшках конской сбруи.

Гридни устраивали становище, разводили костёр. Вереница вершников растекалась по лесному лугу. Дружинники спрыгивали наземь, кони тут же тянулись к траве. Пешцы валились на землю. Поляна наполнилась гомоном, конским ржанием. Владимир спешился, разминая ноги, прошёлся по ромашковому цветнику. Воздух, густой от запаха трав и зноя, наполнялся жужжанием пчёл, шмелей, стрёкотом кузнечиков. С могучих дубов, росших на опушке, на всю округу разносился гвалт сорочьего дозора. Владимир посмотрел сквозь растопыренные пальцы на жаркое солнце, ушёл в тень разросшейся лещины, где гридни поставили сидельце. Добрыня послал молодого гридня к обозам с полоном. Посланец пропал надолго, когда вернулся, Владимир заканчивал полдничать.

Обозы отстали, прибудут не скоро, у передней телеги со скарбом полоняников сломалась ось, дорогу загородила, ни проехать, ни объехать.

– Ну и дороги у нас, – фыркнул князь, отставляя чашу с квасом. – Надобно замостить, как улицы в Новгороде.

– Есть дела и поважней, – возразил Добрыня. – Подождут дороги. Рубежи на полдни от степняков никак не наладим.

– Полоняников отправлю. Валы насыпят, домой отпущу.

– Сколько его, того полона? За десять лет не управятся. Степняков каждое лето ждём. Там много людей надобно. Ты с сивера угличей, кривичей пересели на полдень.

– Добром-то не пойдут, разбегутся.

– А ты льготу дай, – наставлял воевода. – Освободи от дани лет на пять, они за два лета управятся.

– Подумаю, – недовольно ответил князь.

Предложение было дельным, и задача решалась довольно просто. Как сам не додумался…

– Там бы не только валы насыпать, – продолжал Добрыня. – Городки новые ставить, с городницами, вежами. Много людий надобно.

– Сказал же, подумаю, – раздражился князь.

Владимира занимал уже другой вопрос. Думами был в Вышгороде. К кому идти – к гречанке, чехине? Или съездить в Предславино к строптивой Рогнеде? Или же попервах найти усладу с юными полонянками? Князь склонялся к последнему.

Добрыне не давала покоя задумка князя. Столько дел на Земле, а тот старые, всеми забытые обиды вспоминает. И не отговоришь же, упрям, как бабка и отец. Только у Святослава упрямство на иное направлялось.

После роздыха, тронувшись в путь и оставшись с князем наедине, Добрыня вернулся к тайным разговорам.

– Я про Буды, княже, подумал. Не возроптали б христиане.

– А им что за дело? То наши заботы, не их. На Варяжском море что делается? Попов режут, церквы жгут, людий христианской веры побивают. У нас с попов и волос не падает. Варяжская церква Ильи стоит, и бабкина София стоит. Хоть и глаза мозолят, а стоят целёхонькие. Ни в Киеве, нигде по Руси христиан не трогают. У них свои заботы, у нас свои. Чего им роптать.

– Так-то оно так, княже. Да Буды в греках крестился. В Киев вернулся, и сына крестил. Христиане они. Ай не сказывали тебе? Не отступишься ли?

Так вот почему варяг самому на глаза не попадался. Не в святилище ходит, в церковь. Да и живёт затворником, видно, многонько за свою жизнь невинных душ загубил. Теперь у своего христианского бога грехи замаливает.

Владимир думал не долго.

– Христиане так христиане. Мне до того дела нет. Жребий падёт на варяжского сына. Не возропщут христиане, побоятся. Возропщут – устроим им то же, что руги их единоверцам устроили.

Добрыня вздохнул, более не только не пытался отговорить князя, но принялся обдумывать, как сподручней выполнить державную волю.