После обмена уставными приветствиями, первый командир сделал два шага вперед и, сложив за спиной руки, обратился к солдатам хриплым простуженным голосом, кашляя после каждой произнесенной фразы:

– Товарищи красноармейцы! Вы прибыли на передний край для смены подразделений, которые будут отведены в ближайший тыл для отдыха. – Он сделал паузу, откашлялся, прижимая сжатый кулак к губам, потом продолжил: – Сегодня вам предстоит атаковать передний край обороны противника, расположенного возле деревни Шашкино. Вы должны будете стремительным и решительным броском с боем выбить ненавистного врага из занятых им позиций и, преследуя его, отогнать и уничтожить. Затем так же, с боем, ворваться в занятую противником деревню и освободить ее от фашистских захватчиков.

Он посмотрел на солдат, ловя на себе пытливые взгляды. Как опытный командир, он понимал по их глазам, что в каждом из подчиненных есть осознанное восприятие момента. Потом снова откашлялся и сделал два шага назад, уступив место следующему оратору. Вперед вышел второй командир и, глядя куда-то в ноги солдат, произнес похожую речь, завершив ее словами:

– Коммунисты и комсомольцы, шаг вперед!

Весь солдатский строй шагнул вперед, глядя на выступавшего, который, повернувшись к сержанту, скомандовал:

– Нале-во! На боевые позиции шаго-ом марш!

Егор, сосредоточенно и внимательно выслушав выступление обоих воинских начальников, обратил внимание на то, что ни один из них не смотрел в глаза людям из прибывшего пополнения. Ни один из них не представился: не назвал свое воинское звание, должность, имя, фамилию. Все это врезалось в сознание бойца, привыкшего в запасном полку к другому отношению. Это показалось Егору больше странным, чем необычным. Он почувствовал себя временщиком в своем положении. Тяжело вздохнув, он зашагал по новой извилистой траншее вслед за идущими впереди бойцами.

– Шашкино! – услышал он за спиной голос коренастого. – Щукин, слышал? Мы от дома совсем не далеко! А я думал, куда это мы идем?

Только сейчас Егор понял, что действительно находится всего в десятке километров от своей родной деревни. Это немного его успокоило, но в то же время ввергло в тягостные думы о сожженном еще в декабре родительском доме. Том самом доме, в котором он провел все свое детство и жил до самого отъезда на учебу в техникум. Том самом доме, который своими руками строил его отец, где росли вместе с ним его братья и сестры.

Егор вдруг вспомнил о старшем брате, о судьбе которого не знал с начала войны. Еще в июле прошлого года они почти одновременно приехали к родителям: младший – из Иваньковского техникума, старший – с Донбасса, где жил уже давно, где завел семью, воспитывал сына. У брата на руках уже была повестка из военкомата. И чтобы не оставлять жену одну с маленьким ребенком, он привез ее к родителям, решив, что здесь им будет лучше, пока он будет воевать.

Егор вспомнил свой последний разговор с братом Петром. Они вечером сидели на крутом берегу маленькой извилистой и всегда холодной речки Снежедь. Рассказывали друг другу о своем житье-бытье, о повседневных заботах, об интересных случаях. Они не виделись с братом несколько лет и даже не переписывались все это время. Отсутствие писем объяснялось внезапным отъездом брата после конфликта с отцом из-за того, что тот в очередной раз бранил мать. На следующее утро, проснувшись, юный Егор увидел ее заплаканное лицо и узнал о случившемся. А свой новый адрес Петр так и не сообщил. Это было за несколько лет до начала войны. А тогда, в июле прошлого, сорок первого года, они, сидя на берегу реки, пытались предвидеть скорое окончание войны, скорую победу над врагом.

Единственное письмо от Петра семья получила где-то через месяц после его отъезда. Написано оно было, судя по штемпелю полевой почты, уже из действующей армии и было очень скудного содержания. Такие письма обычно пишут только для того, чтобы не заставлять родственников сильно волноваться. Мол, все со мной в порядке, живой, здоровый. Но вместе с письмом для матери пришло еще одно – для жены Петра. Текст его был большим, на несколько страниц, что вызвало у матери, простой и почти безграмотной деревенской женщины, неподдельную ревность к снохе.

Мысли Егора переключились на мать. Парню стало грустно. Он представил ее глаза, ее лицо. С таким лицом, плача и обнимая сына, она провожала его в армию. Из трех сыновей Егор был вторым, кому предстояло отправиться на фронт. Но вместо праздничного отъезда на службу, как это было в их деревне до войны, мать провожала сына наскоро и буднично, из чужого дома. Их собственный дом к тому времени был уже месяц как сожжен фашистами при отступлении. Их семье, как и многим односельчанам, удалось чудом вырваться из огненного ада.

Отец, мать, младший брат, жена старшего брата с маленьким племянником – все они вместе оставались в Теплом, на квартире у материных родственников. Жили в маленькой, тесной комнатушке. Егора немного успокаивало то, что отцу каким-то невероятным образом удалось уберечь их корову. Сначала он прятал ее в лесу, совсем близко от деревни. Смог уберечь ее и от дикого зверя. Потом спасал от войсковых индендантов, готовых забрать на нужды армии все съестные припасы. Потом – от пропитанных военными походами гитлеровцев. Потом от зверствующих полицаев, ставленников новой оккупационной власти. И даже бушевавшее возле деревни кровавое сражение, сопровождавшееся обстрелами, не коснулось их коровы. Как отцу удалось все это проделать на зависть другим односельчанам, Егору было непонятно.

Они покидали пепелище родной деревни, спешно убегали в лес, неся на руках лишь то, что смогли второпях выкинуть из горящего дома. В лесу нашли свою корову и с ней через несколько дней смогли перейти так называемую «линию фронта». Потом дойти до селения родственников. И все дни, проведенные в пути, Егор не находил себе места от мыслей о жестоком сожжении фашистами их деревни.

Ему вспоминались ночлеги в домах у случайных людей, которые сердечно и со скорбью принимали их у себя, как приходилось спать в лесу у костра, как плакала от переживаний за маленького сына жена Петра. Как младший брат Иван подговаривал Егора сбежать назад, в деревню, раскопать припрятанное оружие и попытаться попасть в Красную Армию.

– Что-то неспокойно у меня на душе, – вдруг сказал коренастый, – ты видел, как эти двое выступали. Первый, видимо, наш новый ротный. А второй – политрук. Как думаешь, почему они нам в глаза не смотрели? Все как-то скучно прошло.

– Я тоже это заметил, – ответил Егор.

Он едва успел договорить, как солдатская вереница остановилась в траншее. Впереди послышался громкий бас сержанта, выкрикивавшего фамилии бойцов и пробиравшегося сквозь земляную тесноту к хвосту колонны.

– Щукин, Козлов, – сержант дошел до Егора и коренастого, – вы сюда.

Он жестом указал на проем в правой стенке траншеи, являвшийся входом в стрелковый или пулеметный окоп. Бойцы вжались спинами в мерзлый грунт, пропуская мимо себя здоровяка-командира, который, едва протиснувшись мимо них, тут же начинал раздавать указания дальше и размещать остальных. Егор первым протиснулся в узкий проем, который вывел его в довольно широкий окоп.

– Пригнись только, боец, – услышал он и сразу разглядел сидящих в земляных нишах двух солдат.

Один был молодой, низенький, худой и сутулый. Второй поплотнее и постарше, с густыми рыжими усами. Они были одинаково одеты в ватные штаны и в ватные куртки, в высокие валенки, на головах каски на подшлемниках. В ногах у них стоял станковый пулемет «Максим» без щитка. Ниши в стенках окопа были заполнены коробками для пулеметных лент. Солдат постарше, казалось, совсем не обратил никакого внимания на Егора и коренастого. Молодой, напротив, живо стал расспрашивать новичков.

– Откуда, парни? Курить есть? Сами-то местные? – Глаза солдата сияли. Он стал подмигивать и потирать руки, ожидая угощения и новостей.

– На какой вопрос сначала ответить? – быстро отозвался Щукин, почти перебив шустрого пулеметчика.

– Да ладно тебе. Можешь вообще ничего не рассказывать, – ответил тот, уставившись на коренастого, который уже извлекал из кармана шинели матерчатый кисет и мятый лист газеты.

Пулеметчик постарше медленно повернулся в сторону прибывших, лениво осмотрел их и снова прислонился головой к земляной стенке окопа, закрыл глаза.

– У вас все с оружием? – хрипло спросил он.

– Да, – с удивлением ответил Егор. – А что?

Старший заерзал плечами, то ли от холода, то ли пытаясь поудобнее устроиться.

– Те, что до вас были, совсем без оружия пришли. Некоторые ночью выползали к немецким позициям. Там собирали что есть. Потом им подвезли. Но все равно на всех не хватило, – лениво проговорил он и снова заерзал плечами.

В окопе повисла тишина, которую прервал Егор:

– И что?

– Что, что? – ответил ему шустрый. – Так в атаку и пошли. Кто с винтовкой, кто с голыми руками.

– У раненых товарищей оружие забирали? – последовал вопрос Егора.

– Если успевали! – резко ответил ему старший и кивнул в сторону бруствера слева от себя. – Вон сам посмотри.

Шустрый завертелся на месте, внимательно глядя то на Егора, то на коренастого. Он как будто пытался получить удовольствие от того, что станет свидетелем первого взгляда молодых солдат из окопа. Первого взгляда тех, кто только что прибыл на передовую. Он открыл рот и, едва не высунул язык, ожидая увидеть их реакцию.

Щукин и Козлов машинально и почти одновременно медленно приподнялись на цыпочках, вытянув шеи. Встав в полный рост, Егор смог разглядеть видневшийся впереди участок поля, заканчивавшийся где-то далеко, перед полосой деревьев густого леса. Его взгляду предстало то, что здесь называлось полем боя. Но ничего ужасающего на нем Егор не увидел. Только заснеженные или черно-серо-грязные земляные бугорки. Этот вид ему напомнил вид обычной колхозной пашни, какой она бывает во время начала таяния снега. Только комья земли значительно крупнее, чем эти бугорки. Он повел взглядом из одной стороны в другую и только сейчас разглядел в одном из бугорков занесенное снегом тело в шинели. Из-под снега виднелся ботинок. В метре от него торчала почти белая кисть руки. Остальное Егор не разглядел. Его одернул и потянул вниз первый пулеметчик.

– Не торчи. Мало ли что, – сказал он.

– Ну как? – спросил шустрый, уставившись на Егора.

– Остынь, Мотя! – осек его старший. – Себя вспомни, когда сам первый раз так смотрел.

Егор сел на свое место и опустил голову.

– Что там, Щукин? – услышал он нервный голос коренастого.

– Лучше сам посмотри, – предварительно выдохнув, ответил Егор.

Козлов засуетился на месте, но так и не нашел в себе смелости приподняться. Он несколько раз громко сделал вдох-выдох и только тогда привстал, выглядывая поверх бруствера. Спустя несколько секунд он вновь сел и обвел взглядом присутствующих.

– Ладно, успеете еще насмотреться, – заключил старший пулеметчик, протягивая руку к шустрому, чтобы забрать у него дымящуюся самокрутку.

В проеме окопа появился высокий молодой человек в комсоставском полушубке, туго опоясанном ремнями и портупеей, с кожаной командирской сумкой на поясе.

– Так! – Он посмотрел на пулеметчиков. – Собирайтесь. В тыл уходите. Сбор в том овраге, где березовая роща начинается. Там вас старшина ждать будет. И бегом, чтоб не задерживаться мне тут!

Старший и шустрый тут же подскочили на своих местах. Засуетились, пытаясь просунуть в проем тяжелое тело пулемета на станке.

– Ну, ребята, прощайте. Может, свидимся еще, – сказал один из них.

– Посторонись немного, – добавил второй, обращаясь к коренастому.

Как только они скрылись в траншее, в проеме вновь появился высокий в комсоставском полушубке. Только сейчас Егор увидел в его петлицах лейтенантские кубари. Он сразу встал, по-уставному приветствуя старшего по званию. Глядя на товарища, то же сделал и второй солдат.

– Я ваш ротный командир! Младший лейтенант Кочергин, – представился он. – А вы кто будете?

– Красноармеец Щукин! – выпалил Егор.

– Красноармеец Козлов! – произнес коренастый.

– Это с моего, с первого взвода, товарищ младший лейтенант! – послышался из траншеи голос сержанта.

Командир повернулся к взводному, потом посмотрел куда-то вдоль траншеи и сказал:

– Пойдемте, познакомите меня с вашим взводом, товарищ сержант.

Они оба промелькнули в проеме окопа.

– Если это наш ротный был, то кто же те двое, что речь произносили? – спросил коренастый Егора.

Но тому было не до нового ротного. Он снова приподнялся и стал выглядывать из-за бруствера на поле перед их окопом. Теперь молодой солдат стал внимательнее и пристальнее вглядываться в пейзаж, начинавшийся примерно в трехстах метрах и представлявший собой скопление маленьких заснеженных холмиков, каждый из которых, при тщательном рассмотрении, оказывался окоченевшим мертвым телом. Только в своем секторе наблюдения Егор насчитал их несколько десятков.

Он медленно сполз на свое место. Закрыл глаза. Ему стало не по себе от той мысли, что во всех стрелковых ячейках, мимо которых ему довелось пройти, следуя километрами траншей, он видел только пулеметчиков, бронебойщиков, наблюдателей с артиллерийскими петлицами. Простых пехотинцев почти не было! Вернее, они были. Только большинство из них сейчас располагалось впереди, на поле, в виде заснеженных бесформенных холмиков. Другая часть была в землянках, оборудованных в почти пологих стенках большого извилистого оврага, по которому около часа назад прошла их маршевая рота. Назначение этих землянок было безошибочно угадано всеми идущими – в них находились раненые солдаты. Именно те, кому посчастливилось не остаться на нейтральной полосе между укрепленными позициями двух противоборствующих сторон. Там же поселились и те, чьи конечности были сложены на низеньких крестьянских санях, укрытых грязной мешковиной. В землянках, по всей видимости, еще какое-то время находились и те, кого передали потом похоронной команде.

Егор поставил в угол винтовку, наконец освободившись от ее, порядком надоевшей за время марша, тяжести. Он уткнулся затылком в стенку окопа, сложил на животе руки, закрыл глаза. В сознании проплывали картины октября прошлого года. Когда через их деревню, в сторону Мценска, шли подразделения красноармейцев, ехали повозки и машины. В обратном направлении часто везли раненых, от которых селяне узнавали последние новости, день ото дня становившиеся все тревожнее и тревожнее, пугающие своей неопределенностью. А когда фронт вплотную приблизился к деревне, целый день шел ожесточенный бой. Где-то вдали, совсем рядом, в каких-то трех-пяти километрах, тряслась от разрывов, стонала и выла земля.

Егор вспомнил, как однажды поздно вечером, накануне того боя, когда на улице шел сильный дождь, к ним в хату кто-то постучался. Отец пошел открыть дверь. Мать встала возле полатей, где спали они с братом, не давая им спуститься вниз. Из горницы, вслед за отцом, в хату вошел человек в каске и плащ-палатке. Весь мокрый и грязный, он представился, назвавшись командиром Красной Армии, лейтенантом по фамилии Стрижак. Он также назвал свое имя и отчество, но Егор никак не мог их вспомнить. Едва гость вошел в комнату, как сел на лавку, прислонившись спиной к бревенчатой стене, и заснул. С большим трудом матери удалось разбудить спящего командира, чтобы тот смог переодеться в сухую одежду. Из чулана она вынесла ему чистое отцовское белье и белые шерстяные носки. Мокрая форма и шинель были заботливо разложены на печи для просушки. Утром гость оделся во все сухое, позавтракал и, поблагодарив и попрощавшись, покинул их дом.

Чуть позже вдали разгорелся продолжительный жестокий бой. Вся семья Щукиных пережидала его, сидя в погребе. Егор с братом Иваном несколько раз пытались покинуть укрытие, чтобы хотя бы немного посмотреть на происходящее. Но мать, с криком, со слезами и причитаниями, удерживала их. Иногда она призывала на помощь отца, который ночью сам выбрался из погреба для того, чтобы добраться до лесного схрона их единственной коровы. Когда все стихло, семья покинула свое убежище. Дома в деревне оказались удивительным образом не тронуты последствиями разрушительного боя. Лишь кое-где, на крайних участках виднелись воронки от шальных снарядов.

Потом через деревню хлынул поток немецких танков, бронемашин, тягачей с орудиями, автомобилей с пехотой. Смертоносная лавина прокатилась по улицам, дворам и постройкам. После нее не осталось никакой живности: ни одной курицы, ни одного поросенка. Забирали все подчистую: хлеб, картошку, яйца. В родной дом пришел новый порядок.

Через день Егору с Иваном удалось издали посмотреть на место сражения, где уже побывали их односельчане, пытаясь найти выживших. Ребята молча созерцали поле боя, стоя на краю леса. Насколько удалось охватить взором, была видна израненная воронками земля, разбитая техника, тела убитых. Скорбную картину дополняло хмурое октябрьское небо, густо затянутое тяжелыми тучами.

Не призванные в армию по возрасту мужики прошлись по домам, собрали сход. В сельсовете было принято решение самим похоронить погибших бойцов Красной Армии, собрать их документы.

Ужасная картина предстала взору деревенских парней. Три дня почти все взрослые жители деревни перетаскивали тела павших в братские могилы, выкопанные на месте крупных воронок от авиабомб. Егора тогда немало удивляло, что многие мертвецы на поле боя были раздеты. На ком не было верхней одежды, а кто был раздет до белья, а на некоторых не было даже и того. Именно тогда молодой человек столкнулся с доселе неведомым ему понятием – мародерство. «И откуда они только здесь взялись?» – услышал он тогда от одного из селян.

На третий день похоронной работы братья случайно, на краю леса, наткнулись на изуродованное тело, одна нога которого была без сапога. На ней был белый шерстяной носок. По этой примете ребята опознали своего ночного гостя. Лейтенанта Стрижака похоронили отдельно, там же, возле леса. А через два месяца, после освобождения своего района от захватчиков, собранные документы погибших бойцов Красной Армии были переданы командованию прибывшей воинской части.

Едва закончив тягостные работы по захоронению, жители деревни погрузились в молчание. Никто ни с кем не разговаривал. Все молча переживали общее людское горе. Оплакивали погибших. Ожидали дальнейших событий. Готовились к предстоящей зиме. Иногда в дома стучались выходившие из окружения красноармейцы. Их кормили, давали продукты и теплые вещи, помогали, чем могли.

Егор хорошо помнил, как колол дрова, когда через их деревню немцы вели длинную колонну пленных наших солдат. Грязных, небритых, раненых, обгоревших, хромых. Деревенские женщины тайком подавали им куски хлеба, давали напиться, причитали и плакали, глядя на страдания и помня недавние многодневные похороны в братских могилах.

Егор тогда не обратил внимания, что сам был одет в галифе и солдатскую телогрейку, когда-то подаренную двоюродным братом, еще до войны отслужившим срочную. Издали парня вполне можно было принять за красноармейца.