Глава третья. Моя история

Я приехал в Россию в начале осени 1768 года. Тогда, помнится, меня поразили больше всего даже не огромные просторы, но буйство осенних красок и неожиданная теплая погода. Как я узнал, позже, такое время русские называют «бабьим летом». Да здесь ничем не хуже Франции, восхищался я. Тепло, солнечно, дороги хорошие. Право про Россию складывают небылицы. Даже крестьянские дома мало чем отличались от домов крестьян где-нибудь в Провансе. А надо сказать, что дорога в Петербург шла по землям Прибалтики. Именно мызы латышей и эстонцев я первоначально принял за русские, что было большой ошибкой. И гораздо позже я понял, что ничего общего с французской русская деревня не имеет.

Сам Санкт-Петербург показался мне огромным и красивым городом, хотя с Парижем я бы его сравнивать не стал. В лучшую сторону он отличался чистотой, мусор и нечистоты здесь вывозили по ночам. Меня приятно поразило то, что везде была слышна французская речь. В дворянском обществе знание моего родного языка, оказывается, было хорошим тоном.

Не буду описывать в подробностях перипетии моих похождений в русской столице, скажу только, чиновники везде одинаковы, мимо себя ничего не пропустят. Несмотря на ходатайство важных лиц по моему делу, военная коллегия решала мою судьбу столь неторопливо, что у меня уже заканчивалось терпение. А вот в обществе я имел успех. Принимали меня во многих достойных домах, приглашали на балы и приемы, расточали улыбки, за которыми, впрочем, скрывалось либо желание получить от меня какую-нибудь выгоду, либо вежливое равнодушие. Посланник Лозинский дал мне рекомендательные письма. Одно из них предназначалось вице-канцлеру князю Голицыну. Я испросил его аудиенции и получил ее в скорости. Но, как я потом узнал, князь не пользовался влиянием при дворе. Он лишь повторил то, что мне и раньше было известно. Дескать о моем деле доложено государыне, и следует подождать ее решения. А вот граф Никита Иванович Панин, который и вершил все дипломатические дела, да и при дворе был не последний человек, послал мне приглашение сам. Я имел с ним двухчасовую беседу, главным образом, касающуюся Франции. Уж не знаю, что написал ему посланник относительно моей особы. Вероятно, не поскупился на похвалы и приукрасил мои способности. Только вышло мне это боком. Мне пришлось лавировать и хитрить, чтобы не выдать случайно своего участия в слежке за русским посольством. На общие политические темы я говорил с большим желанием. Позадавав множество вопросов и буквально «выпытав» обстоятельные ответы, Панин ласково со мной простился. Даже сказал, что увидел во мне человека полезного его отечеству. А вскоре мне было передано предложение посетить коллегию иностранных дел на предмет определения на службу. Нет, служить в штатском ведомстве, да еще по иностранным делам я не хотел. Понимал, что рано или поздно столкнусь со своей бывшей службой. И шпионской работы с меня хватит. Я попусту не явился, и вот с этого-то времени застопорилось рассмотрение моего дела в военной коллегии. У меня в голове не укладывалось, как же можно так поступать. Почти силой тащить меня в свое ведомство. А мне идти в дипломатию, как жениться на нелюбимой, хуже смерти.

Готов я был дать взятку чиновникам, как тут говорили, «барашка в бумажке», да знающие люди отсоветовали. Объяснили, что без высочайшего соизволения все будет без толку. В общем, сидел я в Петербурге второй месяц, деньги текли как вода, а между тем продолжал оставаться соискателем офицерского чина. И погода показала свой настоящий грозный лик. Зарядили моросить дожди, задули холодющие ветры, стало холодно, сыро, грязно и неуютно.

Поразительно, как много оказалось в российской столице моих соотечественников. Одни являлись в гостиницу, где я нашел себе пристанище, засвидетельствовать свое почтение. Другие стремились занять денег, третьи желали организовать выгоднейшее предприятие за мой, естественно, счет. Ну, а были и такие, что устраивали за мной форменную слежку и пытались выведать кто я и почему здесь явно не с хорошей целью. Я хандрил, мои новые знакомые, знай, тянули с меня деньги, понуждая устраивать обеды и пирушки на всю компанию. Уж не знаю, чем могло все закончиться.

Выручил меня князь Петр Михайлович Голицын, командовавший тогда Ольшанским гусарским полком. Имея к нему письмо, я долго откладывал свой визит, не желая быть навязчивым, но судьба сама столкнула нас в коридорах коллегии. А произошло это так. Я ожидал в приемной своей очереди и прохаживался по проходу между стульями. Задумавшись, я поздно заметил князя и с ним столкнулся. Все произошло по русской пословице, что встречают по одежке. Я был одет в костюм серого бархата, пошитого по парижской моде, в модном же парике и благоухал духами, что не стыдно показаться на глаза самой императрице. Князь просто не мог не обратить внимание на столь изысканного кавалера. Я извинился на родном языке, князь – в свою очередь и после назвался. Вежливость требовала и мне ответить тем же. Я похвалил его произношение, мы разговорились, и он вспомнил, ему обо мне писал приватно Лозинский. Спросил, как продвигается мое дело. Я отвечал, что оно не двигается вовсе. Голицын предложил продолжить разговор у него дома и, взяв мое согласие, откланялся. Во время моего визита к нему князь Петр сказал, что дело мое может решаться долго, хотя бы и год. Государыня Лозинского ценит, и давно бы дала моей просьбе ход, да граф Панин отчего-то против. А ее величество не станет Никите Ивановичу перечить. Но и затем, получив производство, придется еще ждать назначения.

– Чем же вызвано подобное отношение? – удивился я.

Князь отвечал, что в последние годы из Франции в Россию приехало много народа, и не все приезжие были примерного поведения, многие в своей стране нарушали закон, были банкротами, дезертирами и развратниками. Государыня повелела проверять всех лиц, прибывающих из-за границы, в особенности, кто поступает на государственную службу. Посему, коли я желаю попасть в армию поскорее, то могу вступить в нее добровольцем. Хотя бы в его полк Ольшанских гусар. Сам он, как командир, вправе присвоить мне чин вахмистра. Соответственно, в заведенный на меня формуляр сразу запишут дату начала службы, что важно для всей последующей карьеры, так как по ней рассчитывается выслуга лет. Сейчас же, когда началась война с турками, смелому и предприимчивому человеку выдвинуться будет легко, и полгода не пройдет, как быть мне офицером. Я спросил, когда можно будет записаться в его полк. Он, смеясь, объяснил, что можно будет записать даже с того дня, как я прибыл в его отечество. Он же посоветовал мне изменить фамилию на русский лад, коли я решился делать военную картеру в России. Все равно, сказал, переиначат по-своему, да и в формулярах напутают. В пример, привел он хорошего знакомого его батюшки, немецкую фамилию которого Кос фон Дален переиначили в Козодавлева, пояснив, что по-русски она звучит не слишком благозвучно. Признаюсь, что я прожил под именем Антуана Деломи двадцать семь лет. До тех пор, пока обстоятельства не вынудили меня назваться Анри де Ла Рошем. Стоило ли мне держаться за старую фамилию в чужой стране? Я рассуждал так. Наверное тем, кто успел сделать свою фамилию известной или даже знаменитой, было бы естественным сохранять ее и в России. Передо мной такой проблемы не стояло. Да и позволить ее исковеркать мне не хотелось тоже, потому и согласился с князем. Мудрствовать я не стал, и просто перевел мою фамилию на русский язык. По-русски она звучала как «из Ломи». Оттого был я – Антуан Деломи, а стал Антон Петрович Изломин. Прошу любить и жаловать.

Так я и начал свою службу в России с чина вахмистра, о чем никогда в последствии не жалел, как и о том, что поступил именно в Ольшанский полк. И не только из-за его командира. Полк был сформирован в 1755 году, в правление императрицы Елизаветы. Первые его солдаты и офицеры были выходцами из стран Юго-Восточной Европы, сербами и хорватами, пошедшими на русскую службу. Позже в полк стали верстать украинских казаков, имеющих кавалерийскую выучку. Традиции полка были самые, что ни на есть, товарищеские. И я там пришелся ко двору. В январе следующего года начались военные действия в Приднестровье, туда отправился и наш полк. За первую же серьезную стычку с неприятелем получил я первый офицерский чин. Стал корнетом. Прав был князь, и полгода не прошло. Офицерское звание в одночасье переменило мое положение. По Табели о рангах, введенной еще основателем Российской империи Петром Первым, чин мой давал потомственное дворянство. Так, я получил то, о чем не мог и мечтать у себя на родине.

Гораздо позже я узнал случаем, что на прошении моем, в военную коллегию поданном, рукой самой императрицы было начертано одно, всего одно слово. «Обождать». Так удружил мне граф Панин!

Не скажу также, что я находился под особым покровительством князя Голицына, субординация заставляла меня держаться соответственно чину, и виделись мы не близко. К тому же, через год его отозвали в Петербург, а в 1771 году князь получил чин генерал-майора. Моя же военная карьера складывалась в зависимости от собственного старания и случая. В том же шестьдесят девятом году я участвовал в штурме Хотина и пожалован был чином поручика. Вместе с полком отправился затем в Польшу, воевать с конфедератами. По капризу злодейки-судьбы мне пришлось драться со сторонниками князя Михала, за которым я следил в Париже. Дрался я, надо сказать, неплохо, неоднократно отличался в боях. И в 1772 году, когда конфедераты сложили оружие, был произведен в ротмистры. Так, что мое продвижение по службе зависело от многих обстоятельств, но только не от покровительства вельмож, что меня вполне устраивало. Теперь я был командиром эскадрона, и обязанностей стало больше, а вот времени порой не хватало. У командиров я был на хорошем счету и водил дружбу со многими сослуживцами, ставшими мне близкими приятелями.

О себе и своей жизни во Франции я не распространялся, а тех, кто начинал задавать слишком много вопросов, вежливо и неуклонно ставил на место. В самом начале службы случались у меня и дуэли. Тут сослужили мне службу навыки фехтования и меткость в стрельбе. Поединки мои принесли противникам небольшие ранения, и слава удачливого дуэлянта, распространившаяся в полку, уберегла меня от новых вызовов. Со мной предпочитали не связываться.

В Польше, где мы долго квартировали в маленьком городке Плоцке, я пользовался большим успехом у представительниц прекрасного пола и даже завел одну длительную интрижку с женой местного помещика, но прежнего азарта во мне уже не было. Я с каждым годом все больше превращался в солдата, для которого служба была на первом месте, а на втором – все остальное. И все меньше беспокоили меня видения прошлой жизни, спокойнее становились сны. Все реже вскакивал я по ночам от посещавших меня кошмаров прошлого. Нет, я вспоминал Флоранс, Клодетту, Мадлен, но воспоминания эти уже не были острыми, покрывались дымкой ностальгии. Даже о своем брате думал без прежней злости. Я оставил Францию, когда он еще не до конца оправился от раны. И посещать его перед отъездом не стал.

Прощать мне было тогда тяжело, а сейчас в душе я его простил.

Финансовое положение мое могло считаться вполне устойчивым. Я держал свои деньги в том же частном банковском доме «Велден, Векстер и Фредерикс». Банковская система в России не очень развита. В основном русские банки дают кредиты под залог собственности, чаще всего земельной, а вклады давали мало прибыли. На протяжении трех с половиной лет я свои сбережения не трогал, даже проценты не снимал. В русской валюте было у меня около пятидесяти тысяч рублей, сумма весьма значительная. Могло ее хватить и на деревню с крестьянами, только я еще не имел к подобной покупке желания. Надо также отметить, что моего офицерского жалованья едва хватало. Лошади, мундир, а гусарский стоил особенно дорого, и оружие покупались за собственный счет. И я бы не стал обвинять себя в излишнем мотовстве. Просто жизнь гусарского офицера требует огромного количества денежных затрат. При годовом жалованье в двести рублей, почти все и даже больше уходят на обмундирование, экипировку и содержание лошадей. Кавалерийскому офицеру полагалось иметь двух лошадей и обеих приходилось обихаживать за собственный счет. Причем устанавливалась примерная цена коня, ниже которой нельзя было опускаться. Гусарская офицерская лошадь должна стоить не менее шестидесяти рублей. Дорогим был и мундир, особенно офицерский. Но и солдатский стоил недешево. Так что рядовой гусар выплачивал деньги за свой мундир из своего жалованья. В общем, служба обходилась мне не дешево, а жалованье росло медленнее, чем расходы. Но я не роптал, потому что занимался тем делом, которое мне нравилось больше всего. Тратился я и на хорошее вино, сказывалась привычка, и на табак. Бывало, что на свои деньги приходилось покупать продовольствие для своего эскадрона, казенных-то не всегда хватало. А еще ведь существовали и другие расходы. Полковые пирушки, карточная игра, куртизанки. Хоть я и не имел особых пристрастий к подобному времени препровождению, вкладывать деньги все равно приходилось, дабы не отставать от других. В полку все как на ладони, и как гласит русская поговорка: «С волками жить – по-волчьи выть». Да и не стану скрывать, мне мое существование было по нраву.

К тому времени, как наш полк отправился на подавление бунта, я числился командиром третьего эскадрона, и считал для себя необходимым заслужить производство в штаб-офицерский чин. Проще говоря, своей военной карьерой я был весьма и весьма озабочен. Однако не скажу, что был рад сражаться с бунтовщиками.

Находясь в России, я не мог не видеть положение крестьянского населения, вынужденное добывать себе хлеб тяжелым трудом в короткий период русского лета. Мало того, почти половина из них были крепостными и подвергались тяжкому гнету. Но и те, кто трудился на государственной земле, жили ничуть не лучше, терпя притеснения и насилия от власти имущих. Я всегда полагал, что коррупция присуща любому государству изначально, и учил когда-то в коллеже фразу нашего короля Людовика ХI, изрекшего, что законы – есть государи над государями. Насколько я постигал своим скудным разумом, государыня императрица пыталась создать хорошие, мудрые законы, однако на низшие классы они чудесным образом не распространялись.

Однажды мне с полуэскадроном пришлось принять участие в подавлении бунта крестьян против своего помещика в Польше. Переполненные гневом и отчаянием, люди ворвались в дом помещика и убили самого его вместе с семьей и слугами, из числа наиболее им ненавистных. Бунт был жестоко подавлен местной властью, и я порадовался тогда, что моим гусарам не пришлось мараться в крови этих несчастных. Тоже было и в самой России. Поэтому я особенно не удивился, что где-то на северо-востоке этой огромной страны появился претендент на императорский трон под именем Петра Федоровича, умершего или, как шептали, убитого мужа императрицы Екатерины. И его появление всколыхнуло страну. Удивляло больше другое. Емельян Пугачев, простой человек, смог увлечь за собой яицких казаков и стал захватывать крепость за крепостью. Посланные против него воинские отряды были разбиты или переходили на сторону Пугачева. Я понимал почему солдаты, выходцы из крестьян, легко сдавались в плен. Тому виной было их тяжелое положение, и еще худшее состояние их семей. Пугачев же обещал волю и землю. Укрепившись и собрав войско до тридцати тысяч человек, он осадил Оренбург, административную столицу края. Бесчинства и насилия, учиняемые приверженцами Пугачева, были нисколько не меньшими, чем ранее действия законных властей, а потому я не питал к ним сочувствия, жаль лишь, что расплачиваться за бунт придется простому народу, иного исхода не видел.

Наш полк вошел в сводный корпус генерал-майора князя Голицына, моего бывшего полкового командира. Сначала мы отправились в Казань, а оттуда по Ново-Московской дороге к Оренбургу, осажденному мятежниками. Князь выделил часть своих сил в отдельные воинские команды – деташаменты, которым поручил подавить очаги восстания в Закамье и Заволжье. Каждый из них должен был двигаться своим путем, громя отряды мятежников. В один из таких отрядов попал и я. Наш деташмент под начальством подполковника Коробьева состоящий из пехотного батальона и двух эскадронов гусар, шел слева от Ново-Московской дороги, от селения к селению, препятствуя мелким пугачевским отрядам собирать провиант и фураж. Кроме того, приходилось сражаться с расплодившимися отрядами разбойников, грабивших местное население. Главная колонна корпуса двигалась по самой дороге, и по мере надобности, Коробьев посылал кого-нибудь из офицеров в штаб к Голицыну с донесением. Я назначался выполнять подобные поручения чаще других, ибо подполковник ко мне почему-то благоволил. Само собой, быть на виду у начальства – не последний козырь в колоде успешного продвижения по службе, сразу же после родства и знатности, в чем русская армия не так уж и отличалась от армии французской. Однако особую роль, тем не менее, играл случай, порой счастливый, а обыкновенно – слепой. Я встречал подобные примеры в армейской среде. Знавал я девятнадцатилетнего желторотого прапорщика, за один год прыгнувшего в капитаны без всякой протекции, лишь по воле случая, и сорокалетнего поручика, храброго и дельного офицера, не повышаемого лет пятнадцать.