Как ни хотелось нашему молодому путешественнику выглядеть невозмутимым, однако он не мог не удивиться такому препровождению времени. У себя на родине, где головы воспламеняются так легко, он всё-таки привык видеть поединки, основания для которых были более вескими. Забава этих четырёх игроков затмила всё то, о чём он слышал даже в Гаскони. Ему показалось, что он перенёсся в пресловутый край великанов, куда впоследствии попал Гулливер и где он натерпелся такого страха. Но это было ещё не всё: оставалась верхняя площадка и приёмная.

На площадке уже не дрались, там сплетничали о женщинах, а в приёмной – о дворе. На площадке д’Артаньян покраснел, в приёмной он затрепетал. Его необузданное воображение, которое в Гаскони делало его весьма опасным для молоденьких горничных, а иногда и для их молодых хозяек, даже в минуты самых смелых фантазий не рисовало и половины новых любовных чудес и рискованных похождений, которые были здесь темой разговоров, приобретавших особую остроту вследствие самых известных имён их участников и нескромных подробностей этих историй. Но если на площадке лестницы пострадала его скромность, то в приёмной было оскорблено его уважение к кардиналу. Там, к величайшему своему удивлению, д’Артаньян услышал громкое осуждение той политики, от которой трепетала вся Европа, а также частной жизни кардинала, за попытку проникнуть в которую поплатилось столько знатных и могущественных вельмож. Этот великий человек, так высоко почитаемый д’Артаньяном-отцом, служил посмешищем мушкетёрам де Тревиля, которые насмехались над кривыми ногами кардинала и его сгорбленной спиной. Здесь распевали песенки насчёт госпожи д’Эгильон, его любовницы, и госпожи де Комбале, его племянницы; здесь составляли заговоры против пажей и стражи кардинала. Д’Артаньяну всё это казалось чудовищным и невероятным.

Однако когда посреди всех этих шуток насчёт кардинала вдруг произносилось имя короля, то насмешливые уста сразу смыкались как бы замком, и все осторожно озирались, словно опасаясь ненадёжности перегородки, отделявшей их от кабинета господина де Тревиля. Но вскоре разговор возвращался к его высокопреосвященству, смех возобновлялся, и самые незначительные поступки кардинала освещались беспощадным светом.

«Вот господа, которых, наверное, посадят в Бастилию^[14] и перевешают, – подумал д’Артаньян со страхом, – и меня с ними, потому что я слушал их, и, конечно, примут меня за их сообщника. Что сказал бы отец мой, внушавший мне такое почтение к кардиналу, если бы узнал, что я попал в общество подобных вольнодумцев».

Поэтому, как легко можно догадаться, д’Артаньян не смел принять участия в разговоре, а только глядел во все глаза, слушал обоими ушами, напрягал все пять чувств, чтобы ничего не упустить и, несмотря на доверие своё к отцовским советам, чувствовал, что его собственные пристрастия и вкусы побуждают его скорее одобрять, нежели осуждать всё то, что он видел.

Однако так как он был человек новый среди приближённых господина де Тревиля и здесь его видели впервые, то к нему подошли и спросили о цели его пребывания. В ответ д’Артаньян скромно назвал своё имя, упирая на то, что он земляк капитана, и просил камердинера, задававшего ему этот вопрос, испросить для него у господина де Тревиля минутную аудиенцию. Камердинер покровительственным тоном обещал сделать это в надлежащее время.

Д’Артаньян, пришедший в себя от первоначального удивления, стал незаметно разглядывать костюмы и лица присутствующих.

В центре наиболее оживлённой группы возвышался рослый мушкетёр с надменным лицом, привлекавший всеобщее внимание своим необычным костюмом. На нём был не форменный плащ – что и не требовалось в эти времена, когда свободы было меньше, но независимости больше, – а кафтан небесно-голубого цвета, несколько поблёкший и поношенный, и поверх кафтана роскошная перевязь, расшитая золотом и сверкавшая, как водная рябь на солнце. Длинный плащ из пунцового бархата картинно спадал с его плеч, открывая спереди великолепную перевязь, на которой висела огромная шпага.

Этот мушкетёр только что сменился с караула, жаловался на простуду и время от времени нарочито покашливал. По его словам, он поэтому и закутался в плащ, и пока он говорил, покручивая презрительно ус, остальные с восхищением любовались шитой перевязью, и д’Артаньян более других.

– Что делать, – говорил мушкетёр со вздохом. – На них пошла мода: это, конечно, глупость, но такова уж мода. Впрочем, надобно же на что-нибудь тратить деньги, которые достались мне по наследству.

– Ах, Портос, – воскликнул один из присутствующих, – не пытайтесь уверить нас, будто эта перевязь – дар отцовского великодушия! Тебе её, наверное, подарила дама под вуалью, с которою я тебя встретил в прошлое воскресенье у ворот Сен-Оноре.

– Нет, клянусь честью дворянина, я купил её на собственные деньги, – отвечал тот, которого называли Портосом.

– Да, так же, как я купил этот новый кошелёк на те деньги, которые моя любовница положила мне в старый, – сказал другой мушкетёр.

– Право, – сказал Портос, – и доказательством служит то, что я назову вам точную цену – заплатил за неё двенадцать пистолей.

Восхищение удвоилось, хотя сомнение и не исчезло.

– Не так ли, Арамис? – сказал Портос, обращаясь к другому мушкетёру.

Этот мушкетёр представлял собой совершенную противоположность с тем, кто обратился к нему и назвал Арамисом.

Это был молодой человек лет двадцати двух – двадцати трёх, с чистым и кротким лицом, нежными чёрными глазами и розовыми щеками, покрытыми пушком, как персик осенью. Тонкие усики образовали над верхней губой совершенно прямую черту; руки, казалось, боялись опуститься, чтобы жилы на них не надулись, и время от времени он щипал себя за мочки ушей, чтобы они оставались алыми и прозрачными. Молодой человек говорил кратко и неторопливо, часто кланялся, тихо смеялся, показывая зубы, которые у него были прекрасны и которыми он, как и вообще своей внешностью, по-видимому, много занимался. На вопрос своего приятеля он отвечал одобрительным кивком головы.

Это подтверждение, казалось, устранило все сомнения насчёт перевязи. Ею продолжали восхищаться, но говорить о ней перестали. Разговор естественным образом перешёл к другому предмету.

– Что думаете вы о рассказе конюшего господина Шале? – спросил другой мушкетёр, обращаясь ко всем присутствующим.

– А что же он рассказывает? – с важностью спросил Портос.

– Он рассказывает, что встретил в Брюсселе Рошфора, верного слугу кардинала, переодетого капуцином. Проклятый Рошфор благодаря этому маскараду провёл де Лега, как последнего болвана.

– Как болвана, – вторил Портос, – но верно ли это?

– Мне это сказал Арамис, – отвечал мушкетёр.

– В самом деле?

– Да вы же знаете, Портос! – произнёс Арамис. – Я вам рассказывал об этом вчера. Оставим это.

– Оставим это – вы так полагаете? – возразил Портос. – Оставим это! Чёрта с два! Как вы скоро рассудили. Как?! Этот кардинал подсылает шпионов к дворянину; при содействии изменника, разбойника и висельника выкрадывает его переписку. При содействии этого шпиона и благодаря добытым преступным образом письмам добивается казни Шале под нелепым предлогом, будто бы он хотел убить короля и женить его брата герцога Орлеанского на королеве. Никто не мог разгадать эту загадку. Вчера вы нам всё разъяснили, к величайшему общему удивлению, но не успели мы ещё опомниться от этой новости, как вы сегодня нам говорите: оставим это!

– Ну, так поговорим об этом, если вам угодно, – терпеливо отвечал Арамис.

– Если бы я был конюшим бедняги Шале, – вскричал Портос, – то этому Рошфору не поздоровилось бы. Я бы его проучил!

– А Красный Герцог проучил бы вас, – заметил Арамис.

– Красный Герцог! Браво, браво! Красный Герцог! – отвечал Портос, хлопая в ладоши и одобрительно кивая головой. – Красный Герцог, отлично сказано! Я пущу это в ход, дорогой мой! Ну и остряк же этот Арамис! Как жаль, что вы не могли следовать вашему призванию, любезный друг: какой бы из вас вышел прекрасный аббат!

– Это только временная отсрочка, – возразил Арамис, – я когда-нибудь им буду. Вы же знаете, Портос, я ведь продолжаю изучать богословие.

– Он сделает как говорит, – воскликнул Портос, – сделает непременно, рано или поздно!

– Скорее рано, – сказал Арамис.

– Он ожидает только одного, чтобы окончательно решиться и вновь надеть сутану, висящую в шкафу рядом с его мундиром, – сказал один из мушкетёров.

– Чего же именно? – поинтересовался другой.

– Он ожидает, чтобы королева дала наследника французскому престолу.

– Не будем шутить над этим, господа, – строго сказал Портос, – слава богу, королева ещё достаточно молода для этого.

– Говорят, господин Бекингем^[15] во Франции, – произнёс Арамис с насмешливой улыбкой, придавшей этой заурядной фразе смысл довольно неблаговидный.

– Арамис, друг мой, на этот раз вы не правы, – прервал Портос, – ваша привычка к насмешкам заводит вас слишком далеко, и, если бы господин де Тревиль вас услышал, вы бы пожалели о своих словах.

– Уж не хотите ли вы меня учить, Портос! – вскричал Арамис, в кротких глазах которого сверкнуло пламя.

– Дорогой мой, будьте или мушкетёром, или аббатом, тем или другим, но не тем и другим одновременно, – продолжал Портос невозмутимо. – Помните, Атос сказал вам недавно, что вы едите из всех кормушек. Не обижайтесь, пожалуйста, это ни к чему. Вы же знаете условие, принятое между Атосом, вами и мной. Вы бываете у госпожи д’Эгильон и ухаживаете за ней, вы бываете у госпожи де Буа-Трасси, кузины госпожи де Шеврёз, и говорят, что вы в большой милости у этой дамы. Ради бога, не сознавайтесь в своём счастье, вас не просят раскрыть вашу тайну – ваша скромность хорошо известна. Но раз вы обладаете этой добродетелью, то применяйте её и по отношению к её величеству. Пусть говорят что угодно о короле и кардинале, но особа королевы священна, и если о ней говорить, то только хорошее.

– Портос, вы самонадеянны, как Нарцисс, – отвечал Арамис, – вы знаете, что я не терплю ничьих наставлений, кроме Атоса. У вас же слишком богатая перевязь, чтобы внушать уважение к вам в роли наставника. Если мне вздумается, я буду аббатом, а пока я мушкетёр и в качестве такового говорю, что мне придёт в голову. Теперь же мне пришло в голову сказать вам, что вы мне надоели.

– Арамис!

– Портос!

– Э, господа, господа! – вскричали все вокруг.

– Господин де Тревиль ждёт господина д’Артаньяна, – оборвал их слуга, отворяя двери кабинета.

При этом возгласе, во время которого дверь оставалась открытой, все умолкли, и посреди всеобщего молчания молодой гасконец пересёк комнату и вступил в кабинет капитана мушкетёров, довольный тем, что вовремя избежал развязки этой странной ссоры.