Глава XIII
Господин Бонасье

Во всей этой истории, как читатели могли заметить, участвовал один человек, о котором, несмотря на незавидное его положение, заботились весьма мало. Этот человек был господин Бонасье, почтенный мученик политических и любовных интриг, которые так хитро сплетались между собою в это время, обильное рыцарскими и любовными похождениями.

К счастью, – читатель это, может быть, помнит, а может быть, и нет, – к счастью, мы обещали не терять его из вида.

Арестовавшие его стражники повели его прямо в Бастилию, где он, трепеща, прошёл перед отрядом солдат, заряжавших свои ружья.

Там он оказался в полуподвальном коридоре, причём приведшие его грубо насмехались над ним и обходились с ним весьма жестоко. Сыщики видели, что имеют дело не с дворянином, и обращались с ним как с мошенником.

Около получаса спустя явился секретарь и положил конец его мученьям, но не его тревоге, велев отвести Бонасье в комнату допросов. Обыкновенно заключённых допрашивали в их камерах, но с Бонасье не особенно церемонились.

Двое солдат схватили галантерейщика, провели его через двор, втолкнули в коридор, где было трое караульных, открыли дверь и ввели в комнату с низким потолком, где были только стол, стул и комиссар. Комиссар сидел у стола на стуле и что-то писал.

Солдаты подвели пленника к столу и по знаку комиссара удалились на расстояние, с какого нельзя было услышать его голос.

Комиссар, склонившийся над бумагами, поднял голову, чтобы увидеть, с кем имеет дело. Комиссар этот имел вид неприятный: нос острый, жёлтые, резко очерченные скулы, маленькие, но проницательные и быстрые глазки. Физиономией он походил на куницу и лисицу вместе. Голова его, торчавшая на длинной и подвижной шее, из чёрного широкого платья, качалась, как голова черепахи, появляющаяся из своей брони.

Сначала он спросил у Бонасье имя, фамилию, возраст и место жительства. Тот отвечал, что его зовут Жак-Мишель Бонасье, от роду пятьдесят один год, галантерейщик, оставивший торговлю, живёт на улице Могильщиков, в одиннадцатом доме.

Тогда комиссар, вместо того чтобы продолжать допрос, стал читать Бонасье длинную речь о том, какой опасности подвергается простой человек, вмешиваясь в государственные дела.

Он присоединил к этому повествование о могуществе и славных делах господина кардинала, этого выдающегося человека, министра, затмившего министров прежних и являющего пример министрам будущим, власти и могуществу которого никто не может противиться безнаказанно.

После этой части своей речи он устремил свой ястребиный взгляд на бедного Бонасье и посоветовал подумать о серьёзности его положения.

Бывший торговец, уже всё обдумав, проклинал минуту, когда господин де Ла Порт возымел мысль женить его на своей крестнице, и в особенности минуту, когда эта крестница была принята в штат королевы.

Главной чертой характера Бонасье был глубокий эгоизм в соединении с величайшею скупостью и приправленный крайнею трусостью. Любовь, внушённая ему его молодой женой, была чувством скорее второстепенным и не могла бороться с упомянутыми его качествами.

Бонасье в самом деле обдумал всё то, что ему сказали.

– Но, господин комиссар, – сказал он хладнокровно, – поверьте, я более всякого другого ценю несравненные достоинства его высокопреосвященства, под управлением коего мы имеем честь состоять.

– В самом деле? – спросил комиссар с видом сомнения. – Но если это действительно так, то как же вы попали в Бастилию?

– Каким образом я в неё попал или, вернее, за что я в неё попал, – отвечал Бонасье, – это мне совершенно невозможно вам сказать, потому что я сам этого не знаю. Но уж, во всяком случае, не за то, что действовал, по крайней мере заведомо, против господина кардинала.

– Вы, однако, совершили же какое-либо преступление, потому что обвиняетесь в государственной измене?

– В государственной измене? – вскричал испуганный Бонасье. – В государственной измене? Но как же это может быть, чтобы бедный лавочник, который терпеть не может гугенотов и ненавидит испанцев, был обвинён в государственной измене?! Подумайте сами, это по существу своему совершенно невозможно.

– Господин Бонасье, – сказал комиссар, посмотрев на обвиняемого так, как если бы его маленькие глазки имели способность читать в глубине души, – господин Бонасье, у вас есть жена?

– Да, сударь, – отвечал трепещущий купец, чувствуя, что с этого момента дела его начнут запутываться, – то есть у меня была жена.

– То есть как так у вас была жена? А что вы с ней сделали, если у вас её больше нет?

– У меня её похитили.

– Похитили? – сказал комиссар. – А!

По этому «А!» Бонасье понял, что дело запутывается всё больше.

– У вас её похитили? – повторил комиссар. – А знаете ли вы человека, который её похитил?

– Я полагаю, что знаю его.

– Кто он таков?

– Имейте в виду, что я ничего не утверждаю, господин комиссар, а только подозреваю.

– Кого вы подозреваете? Смотрите, отвечайте откровенно!

Бонасье был в величайшем замешательстве: всё ли сказать или от всего отпереться? Если он станет от всего отпираться, могут думать, что он знает слишком много, чтобы признаться в этом, сказав всё, он докажет свою добрую волю. Он решил сказать всё.

– Я подозреваю высокого смуглого мужчину благородной наружности, имеющего вид вельможи; он несколько раз следил за нами, как мне казалось, когда я поджидал жену у ворот Лувра, чтобы проводить её домой.

Комиссар, казалось, почувствовал некоторое беспокойство.

– А имя его? – сказал он.

– Об имени его я понятия не имею; но если я когда-либо его встречу, то узнаю сию же минуту, ручаюсь вам, среди тысячи людей.

Чело комиссара вновь нахмурилось.

– Вы бы его узнали среди тысячи людей, говорите вы? – переспросил он.

– То есть, – сказал Бонасье, заметив, что он избрал неверный путь, – то есть…

– Вы ответили, что узнали бы его, – сказал комиссар. – Хорошо, на сегодня довольно; прежде чем мы пойдём далее, надобно будет кое-кого предуведомить, что вы знаете похитителя вашей жены.

– Но я вам не говорил, что я его знаю! – вскричал Бонасье в отчаянии. – Наоборот, я вам сказал…

– Уведите арестованного, – обратился комиссар к стражникам.

– А куда отвести его? – спросил секретарь.

– В камеру.

– В какую?

– О боже мой, в любую, лишь бы она накрепко запиралась, – отвечал комиссар с бесстрастием, страшно напугавшим бедного Бонасье.

«Увы! Увы! – сказал он себе. – Несчастье обрушилось на мою голову: жена моя, должно быть, совершила какое-нибудь ужасное преступление, меня считают её сообщником и накажут вместе с ней, она, верно, проговорилась, созналась в том, что всё мне рассказала, – женщины так слабы! Камера! Любая! Всё ясно! Ночь коротка, а завтра на плаху, на виселицу! Бог мой, бог мой, сжалься надо мной!»

Не слушая стенаний Бонасье, стенаний, к которым они, впрочем, давно уже привыкли, караульные подхватили арестанта под руки и увели. Комиссар между тем торопливо писал письмо, которое секретарь ожидал в стороне.

Бонасье не смыкал глаз не потому, что темница была ему слишком неприятна, но потому, что волнение его было слишком велико. Всю ночь он просидел на скамейке, вздрагивая от малейшего шума, а когда первые лучи солнца проникли в его камеру, заря показалась ему зловещей.

Вдруг он услышал, что отодвигают засов, и в ужасе вскочил; он подумал, что за ним пришли, чтобы отвести его на эшафот; и когда, вместо ожидаемого им палача, он увидел перед собой комиссара и секретаря, с которыми имел дело накануне, он чуть не бросился им на шею.

– Со вчерашнего вечера дело ваше очень осложнилось, любезнейший, – сказал ему комиссар, – и я вам советую сказать всю правду; одно ваше раскаяние может смягчить гнев кардинала.

– Но я готов сказать вам всё, что знаю. Спрашивайте, сделайте одолжение.

– Прежде всего: где ваша жена?

– Да я же вам сказал, что её похитили.

– Но в пять часов пополудни она благодаря вам сбежала!

– Жена моя сбежала! – вскричал Бонасье. – О несчастная! Господин комиссар, если она и сбежала, то я в том не виноват, клянусь вам.

– Зачем же вы ходили к д’Артаньяну, вашему соседу, с которым вы в этот день имели продолжительный разговор?

– Ах да, господин комиссар, это правда, и я виноват; я был у господина д’Артаньяна.

– Какова была цель вашего посещения?

– Я просил его помочь мне отыскать мою жену: я полагал, что имею право требовать её назад. По-видимому, я ошибся и прошу извинить меня в том.

– А что вам отвечал господин д’Артаньян?

– Он обещал мне свою помощь; но я вскоре убедился, что он меня обманывал.

– Вы обманываете правосудие! Господин д’Артаньян заключил с вами уговор и в силу этого уговора прогнал полицейских, задержавших вашу жену, и укрыл её от преследования.

– Господин д’Артаньян увёз мою жену? Что такое вы говорите?

– К счастью, д’Артаньян в наших руках и вам дадут очную ставку с ним.

– Честное слово, я не желаю ничего лучшего! – воскликнул Бонасье. – Я буду рад увидеть знакомое лицо.

– Введите д’Артаньяна, – приказал комиссар двум солдатам. Солдаты ввели Атоса.

– Господин д’Артаньян, – обратился комиссар к Атосу, – скажите, что происходило между вами и этим господином.

– Но ведь это же, – вскричал взволнованный Бонасье, – не господин д’Артаньян!

– Как! Это не д’Артаньян? – воскликнул комиссар.

– Совсем нет, – отвечал Бонасье.

– Как зовут этого господина? – спросил комиссар.

– Не могу вам сказать: я его не знаю.

– Как, вы его не знаете?

– Нет.

– Вы его никогда не видали?

– Видел, но не знаю, как его зовут.

– Имя ваше? – спросил комиссар.

– Атос, – отвечал мушкетёр.

– Но это же не человеческое имя, это название горы! – вскричал бедный следователь, начинавший терять голову.

– Это моё имя, – сказал спокойно Атос.

– Но вы же говорили, что вас зовут д’Артаньяном.

– Я?

– Да, вы.

– Позвольте, мне сказали: «Вы господин д’Артаньян?» Я отвечал: «Вы так думаете?» Солдаты закричали, что они знают это наверняка. Я не стал их разубеждать. К тому же я мог и ошибиться.

– Милостивый государь, вы оскорбляете правосудие.

– Нисколько, – сказал спокойно Атос.

– Вы господин д’Артаньян.

– Видите, и вы мне это опять говорите.

– Но, – вскричал Бонасье, – я же вам говорю, господин комиссар, что на этот счёт не может быть никакого сомнения. Господин д’Артаньян – мой жилец, и, следовательно, хоть он и не платит мне за квартиру, или, вернее, именно поэтому-то я и должен его знать. Господин д’Артаньян – молодой человек, лет девятнадцати или двадцати, не более, а этому господину по меньшей мере тридцать. Д’Артаньян служит в гвардейской роте господина Дезессара, а этот господин – мушкетёр господина де Тревиля; посмотрите на мундир, господин комиссар, посмотрите на мундир!

– Вы правы, – проворчал комиссар, – ей-богу правы!

В эту минуту распахнулась дверь и гонец в сопровождении надзирателя предстал перед комиссаром и подал ему письмо.

– О, несчастная! – вскричал комиссар, прочитав письмо.

– Что такое? Что вы говорите? О ком вы говорите? Надеюсь, не о моей жене?

– Именно о ней. Славно идёт ваше дело, нечего сказать!

– Послушайте, – вскричал выведенный из себя лавочник, – скажите мне, ради бога, каким же образом дело моё может ухудшиться от того, что делает моя жена, в то время как я нахожусь в тюрьме?

– Потому что её поступки – следствие вашего совместного чудовищного плана!

– Клянусь вам, господин комиссар, что вы жестоко ошибаетесь. Я ровно ничего не знаю о том, что должна была сделать моя жена, я не имею никакого отношения к тому, что она сделала, и если она наделала глупостей, то я отказываюсь от неё, отвергаю её, проклинаю её!

– Послушайте, – сказал Атос комиссару, – если я вам здесь больше не нужен, то отошлите меня куда-нибудь. Ваш Бонасье ужасно скучен.

– Отведите арестованных в их камеры, – сказал комиссар, указывая на Атоса и Бонасье, – и наблюдайте за ними построже.

– Однако, – сказал Атос с обычным своим хладнокровием, – если у вас есть дело до господина д’Артаньяна, то я не вижу, чем могу заменить его.

– Делайте, что я приказал! – вскричал комиссар. – И чтобы всё было в строгой секретности, слышите?

Атос последовал за стражей, пожимая плечами, а Бонасье стенал так, что разжалобил бы тигра.

Галантерейщика отвели в ту же камеру, где он провёл ночь, и оставили его там на целый день. И целый день Бонасье плакал, как настоящий галантерейщик, поскольку, по его же словам, он был абсолютно лишён воинского духа.

Вечером, около девяти часов, когда он наконец решил улечься, он услышал шаги в коридоре. Шаги эти приблизились к его камере, дверь отворилась, явилась стража.

– Ступайте за мной, – сказал полицейский чиновник, шедший за стражей.

– Идти за вами! – вскричал Бонасье. – Идти за вами в такой час! Куда это, боже мой?

– Куда нам велено вас отвести.

– Но это не ответ.

– Это единственный ответ, который мы можем вам дать.

– Боже мой! Боже мой! – бормотал несчастный лавочник. – На этот раз я погиб!

И он безо всякого сопротивления последовал за пришедшей за ним стражей.

Они пошли по тому же коридору, где уже проходили раньше, прошли через двор, потом через флигель и дошли до ворот переднего двора, где ждала карета, окружённая четырьмя верховыми. Бонасье посадили в эту карету, полицейский сел рядом с ним. Дверцы заперли на ключ, и оба оказались в подвижной тюрьме.

Карета двинулась медленно, как траурная колесница. Сквозь запертую решётку пленник видел дома и мостовую, только и всего; но, как настоящий парижанин, Бонасье узнавал каждую улицу по каменным тумбам, вывескам, фонарям. Когда они подъезжали к церкви Святого Павла, месту казни приговорённых к смерти бастильских узников, он едва не лишился чувств и дважды перекрестился. Он полагал, что карета тут остановится, но карета проехала мимо.

Далее он снова испугался, когда проезжали мимо кладбища Святого Иоанна, где хоронили государственных преступников. Одно только его несколько успокаивало, именно то, что прежде чем хоронить их, им обыкновенно рубили головы, а его голова была ещё на плечах. Но когда он заметил, что карета поворачивает к Гревской площади, увидел острые крыши ратуши и карета въехала под свод, он решил, что для него всё кончилось. Хотел тут же исповедаться полицейскому и на отказ его выслушать стал кричать так отчаянно, что полицейский сказал, что если он не перестанет, то ему заткнут рот.

Эта угроза несколько успокоила Бонасье. Если бы его хотели казнить на Гревской площади, то не стоило труда затыкать ему рот, потому что почти приехали к месту казни. И действительно, ужасную площадь миновали не останавливаясь. Оставалось опасаться Трауарского креста; и в самом деле, карета как раз туда и повернула.

Теперь не было уже никакого сомнения: у Трауарского креста казнили мелких преступников. Бонасье льстил себя пустою надеждою, полагая себя достойным Св. Павла или Гревской площади. Его путешествие и судьба должны были кончиться у Трауарского креста! Он ещё не мог видеть этот несчастный крест, но чувствовал, так сказать, его приближение. Когда к нему подъехали шагов на двадцать, Бонасье услышал шум, и карета остановилась. Этого бедный Бонасье, и без того подавленный пережитыми волнениями, вынести уже не был в силах. Он испустил слабый стон, похожий на вздох умирающего, и лишился чувств.