Сегодня вечером

 
Сегодня мне хочется помечтать
обо всем, что плывет над башнями.
 
 
На скамейке в сквере,
там, где дребезжит трамвай,
разве не чувствуешь ты
запахов луга,
мягких и обволакивающих, как дождь?
Как смело березы
       улетают там в небо
в белых ночных рубашках.
В хлевах вздыхают коровы.
Пахнет жасмин.
В сарайчиках, маленьких, как мой заработок,
можно зарыться в сено,
осыпающее поцелуями.
 
 
Сегодня мне хочется лишь мечтать
и, мечтая, забыть
о том, что опять нужны деньги,
что истерты подметки
и что завтра
       я должен найти работу.
 

Современная сказка

 
Сегодня,
когда бесплатным
остался лишь воздух
в общественных туалетах
да очереди
       в городской ломбард
       и билетные кассы,
мы с друзьями
забрели в кабачок,
изысканный,
       как паркет,
где я пил пиво,
горькое, как хинин,
и слушал вальс
       «Дунайские волны».
 
 
Затем – привстав –
я запел.
 
 
Подскочивший слуга
зашептал мне на ухо,
что я не петушок,
и что лучше мне сесть на место…
 
 
– Но… ведь я же свободен! –
гаркнул я
и, свалив его на пол,
продолжал петь
свою песнь – о любви.
 
 
И только радио
оставалось спокойным,
рассказывая в тот миг
современную сказку –
об одном
       дураке.
 

В библиотеке

 
Нежная среди нежных,
как мне звать Вас –
Мадонной нашего века,
Сольвейг,
что слетела ко мне
с трепещущих страниц Ибсена
и уселась напротив?
 
 
Такая здесь
тишина,
как если бы тени поэтов
баюкали в колыбельках
боль
и умы людей.
 
 
Придите
туда, где в тени
       бульвара
горит ресторан
волшебной серьгой.
 
 
Ночь,
музыка
и Ваши глаза
словно крылья фламинго
далеко от этой земли
и ее забот
о чулках и туфельках новых.
 
 
Придите!
 
 
Из рюмочек,
крохотных,
как страсть и девичья добродетель,
станем мы пить
ликер,
сладкий, как всё,
чего нет и, увы, не будет.
 
 
Поболтаем легко,
с улыбкой,
о вещах,
что глубоки и святы.
 
 
Около двух
мило простимся
поцелуем,
овеянным запахом губной помады,
бесхитростно-легким,
как концы современных романов.
 

Тебе

 
Гаснет день. Стихает в кронах ветер,
Траву долу клонит тяжким сном.
Вот и я тебя опять не встретил
Так, как прежде было решено.
 
 
Для чего же ты с улыбкой встречу
Мне сулила на закате дня,
Если знала ты, что в этот вечер
Видеть рада вовсе не меня?
 
 
Вряд ли чем тревожит твои мысли,
Тот, кто здесь извелся и продрог.
Вечер мне навстречу ветер выслал,
Тьма впитала молоко дорог.
 
 
Может быть, кто знает, даже лучше
То, что я тобою вдруг забыт, –
У меня друзья на этот случай
Мрак и ночь, дорожные столбы.
 
 
Гаснет день. Стихает в кронах ветер.
Траву долу клонит тяжким сном.
Вот и нынче я тебя не встретил,
Так, как прежде было решено.
 

Продавщица

 
В красивейший магазин на бульваре
Зашел, чтобы выбрать носки.
 
 
Мне их подавала
барышня среднего роста
овальными ноготками, блестящими, как маслины.
 
 
И руки,
сортировавшие пачки,
пахли патентованным мылом
и какими-то духами среднего достатка.
 
 
Пожалуй, чуть великоват
был вырез платья,
ибо она была из тех,
что после четвертой рюмки
доканчивают сигарету партнера,
рассказывают армянские анекдоты
и целуются при свете.
 
 
Я, нагнувшись, шепнул ей:
«Сегодня вечером в десять
в Жокей-клубе,
десятый столик от двери».
– Да, – сказала она
и взяла за носки
на двадцать сантимов меньше.
 

Цыган и его песня

 
Мордой в снег судьба чужая
мысли в сторону – побег
поцыганим обнимая
денег нет
 
 
Нету денег
океана нету – берег
 
 
И метлою – на коне
За щекою прозы тени
Голова стоит каре
 
 
жить фигня – умом химерим
в дно упал – сюжет не мерян
 

Цыганская свадьба

 
Цыгане в Шрейнбуше свадьбу играли,
Айда, далла,
Свадьбу играли.
 
 
Ну уж и свадьба, славная свадьба,
Айда, далла,
Славная свадьба.
 
 
Три ночи ели, три ночи пили,
Айда, далла,
Три ночи пили.
 
 
Зятю счастливому выбили зубы,
Айда, далла,
Выбили зубы.
 
 
Тестю под лестницей ногу сломали,
Айда, далла,
Ногу сломали.
 
 
Шаферу в пиво подкинули трубку,
Айда, далла,
Трубку швырнули.
 
 
Бренчали бубны, скрипка рыдала,
Айда, далла,
Скрипка рыдала.
 
 
В круг зазывала
И танцевала
Невеста, набросив красный платочек.
 
 
Жирные гости,
Кожа да кости,
Так напевали:
 
 
– Айда, далла,
Ох, эти танцы.
Танцы, танцы…
Ай, дал-ла-ла.
 

Поцелуй

 
Не сиди,
друг, на лестнице:
муравьями по телу
пробегает прохлада,
и звезды
не сыплются больше в пруды,
где их язычками
хватали обычно лягушки.
Видишь,
в комнате хорошо.
 
 
Отдавая всю душу,
темно-алые угли горят
синим пламенем,
как неочищенный спирт.
 
 
И поспешно тепло подымается вверх
и хоронится под потолком,
точно шар улетевший воздушный.
 
 
В нежной истоме
ты сонно так дышишь,
не противясь объятьям дивана.
 
 
И для гибкой фигуры твоей
эта желтая ткань
то же самое, что для вещи желанной –
стекло магазинной витрины.
 
 
Воздух ожил в тепле
и, лаская, теперь шевелит
твои волосы
и дверные гардины.
 
 
Где-то что-то невнятно
обои прошелестели.
 
 
И за то,
что ты здесь и со мной,
я, ликуя,
глазами
целую тебя
прямо в губы.
 

Заблудившийся

 
Я – чемпион подворотен,
Я – бывший жиган слободской.
Туда, где играют фокстроты,
Иду с затаенной тоской.
 
 
Ах, лучше бы квасом налиться
У будки – стакан за сантим,
Чем мучить в фокстроте девицу,
Но знаю – назад не уйти.
 
 
Зачем ты погасло, предместье,
Зачем отмерцало, как дым?..
Веду себя вроде как все здесь,
Но чувствую странно – чужим.
 
 
Так хочется скинуть мне фрак свой
И лаковых пару штиблет,
Свистеть, и скакать, и плеваться
На желтый, как масло, паркет.
 

Прощание с окраиной

 
Окраины, со мною всюду вы.
Я пил до дна хмельную вашу брагу,
Чтоб мне за это мягкий шелк листвы
Стер на губах оставшуюся влагу.
 
 
Я ухожу, и пусть речной песок
Присыплет золотом мой след в полях бурьяна,
Едва лишь вечер, нежен и высок,
Откроет совам глаз сквозные раны.
 
 
Я не грущу – так сильно я устал.
Вот только у забора на колени
В последний раз упал и целовал
Я золотые слезы на поленьях.
 

Современная девушка

 
Я встретил ее
на узенькой улочке,
в темноте,
где кошки шныряли
и пахло помойкой.
 
 
А рядом на улице
дудел лимузин,
катясь к перекрестку,
как будто
играла губная гармошка.
 
 
И я повел ее – в парк –
на фильм о ковбоях.
 
 
У нее
был элегантный плащ
и ноги хорошей формы.
 
 
Сидя с ней рядом,
я вдыхал слабый запах
резеды
и гадал,
кем бы она могла быть: –
парикмахершей,
кассиршей в какой-нибудь бакалее?..
 
 
Трещал аппарат.
Тьма пахла хвойным экстрактом,
и она рассказала,
что любит орехи,
иногда папироску, секс,
что видела виноград лишь за стеклом витрины,
и что не знает,
для чего она живет.
 
 
В дивертисменте
после третьего номера
она призналась,
что я у нее буду, должно быть, четвертый любовник.
 
 
В час ночи
у нее
в комнатенке
мы ели виноград
и начали целоваться.
 
 
В два
я уже славил Бога
за то,
что он создал Еву.
 

Я и дама

 
Мой кабинет в трактире.
За окнами ходят люди.
У стойки куражится пьяный,
А рядом поют: джим-лай-руди…
 
 
А у камина дама
Грустит, на меня не глядя,
Вся в алом, как кончик уха. –
Поладим?
 
 
Но стоило только мне подмигнуть,
Склонив в ее сторону голову,
Как дама вылила на меня
Презренья тусклое олово.
 
 
Потом скривила надменно губы –
Увы, от меня далеко.
А сквозь батист мерцают плечи –
Она одета легко.
 
 
Подошвы туфель белы, как сметана.
Их можно слизывать с ног.
За соседним столиком подрались,
Но мне все равно.
 
 
Ах, дама работает с 6 до 16,
Как манекен, у окна.
Так что ж, она станет в трактире ждать
Любовника дотемна?
 
 
Этот вечер влетит в копеечку мне:
пью рюмку за рюмкой, косея;
Но и дама не знает цены деньгам:
Сидит на своем плиссе.
 
 
Что за запах прячет она на груди?..
Я рою ноздрями норы,
Но дух табака, алкоголя и пота
Мне закупорил поры.
 
 
Она скрестила над столиком руки,
Две стройных мерцающих вазы. –
Может, плеснуть в них красной гвоздикой
Изо всех моих рюмок разом?..
 
 
Преподнести ей в клещах фантазии
Сердце широким жестом?
Я в восхищенье привстал на ногах
И не найду себе места.
 
 
Что-то мысли мои в голове
Кружат, словно два голубка.
Пол прогибается и скользит,
Как гнилая доска.
 
 
«– Пикколо, милый, хмельной туман,
Как пыль, с моих глаз сотри!» –
«– Не стоит мальчишке, господин,
Глупости говорить!»
 
 
Задымленный воздух вперед поплыл,
Мой стол увлекая следом.
Я свою даму сквозь алый батист
Вижу нагой, как Леду.
 
 
Что ж я должен лишь сквозь одежду
Взирать на то, что вижу?..
Я мог бы гладить нежную плоть
Рукой, как снег гладит лыжа.
 
 
Досада и горечь сердце стальным
Обручем сжали туго.
К даме моей какой-то молодчик
Подходит шагом упругим.
 
 
Тогда я вытряхиваю на стол
Салфетки, стоявшие в вазе,
И живо набрасываю эти строки
В злобном экстазе.
 

Две вариации

1

 
Рига.
 
 
Ночь.
 
 
Желтки фонарей плавали в лужах.
Дождь
пересчитывал вишни в окрестных садах,
выстукивая на листьях фокстрот
и швыряя косточки в воду каналов.
 
 
Даль
чернела окном,
укутанным плотной тканью.
 
 
Что же мне делать
в такую ночь,
когда надевают галоши?
 
 
Скрести душе подбородок,
играть клавиры на нервах?
Как устриц, глотать тоску?
 
 
И я пошел
на Московскую улицу,
в бар, где толкутся жулики и проститутки, –
грустить.
 
 
Лампы Осрама –
янтарно-желтые серьги –
качались
над моей головой.
 
 
Мороженое, тая
оранжевым яблоком,
расплывалось
на блюдечке из хрусталя,
как вытекший глаз.
 
 
Где-то вакхически
выла цитра.
 
 
Ночь
сжала овальный бар
в объятиях свистящего черного шелка.
 
 
Ближайшая липа
уронила свой лист
на мой одинокий столик.
 
 
Я, взяв его в руки,
целовал долго-долго:
потому, что было у меня взамен
ничьих губ.
 
 
Губ?
 
 
Почему же я должен
целовать только губы?
 
 
Почему не могу
целовать
этот столик,
прохладный и чистый, как девичий рот;
стену,
ту самую стену,
над которой нависла
женская туша,
белая, как перетопленный жир?
 
 
Ах, зачем губкам девушек
отдана
монополия
на мой закипающий рот!
 
 
Должно быть, затем,
чтобы я здесь сидел,
один на один
с неизбывной тоской,
и слагал эти странные строфы
о себе,
которому нравятся
губы девушек больше всего на свете.
 

2

 
Рига.
 
 
Ночь.
 
 
Пробило
двенадцать.
 
 
Оранжевые лилии фонарей
внезапно увяли.
Тьма
окутала лужи
черным блестящим шелком.
 
 
Как же мне встретить утро?
 
 
Есть сливы,
пощипывать вату воспоминаний,
танго
выстучать на зубах,
из блюдец лакать тоску?
 
 
Как же мне встретить утро?..
 
 
И я пошел
в сомнительный бар,
где не было вощеного пола,
где толпились воры и потаскушки, –
грустить.
 
 
За столик
в углу
уселся,
как причетник, постен и сух.
 
 
В бокале
передо мной
отцветало пиво
оранжевой пеной,
но губы мои
были пустыми и жадными,
как береста.
 
 
Зачем же я
здесь сижу?
 
 
Зачем?
 
 
За окнами
взмахом крыла
налетало время,
когда девушки ждут
жалящих поцелуев,
прикосновений рук,
что помогут им снять башмаки,
расстегнуть на боку платье;
и стянутые чулки,
как брошенную змеиную кожу,
раскидать по углам.
 
 
Зачем же я
здесь сижу?
 
 
Что я – схоронил свою мать?
Или меня предал друг,
и я плачу?
 
 
Чак, что ты прячешь?..
 
 
Прячу?..
Ну да!
 
 
Почему
ты не можешь
свою сверлящую, жгучую боль
и печаль
выкричать всем,
как сирена с утеса?
 
 
Встань
и скажи,
сколь невыносимы
для тебя эти пары,
скользящие мимо,
извиваясь с болезненным жаром,
словно, танцуя, они бы хотели раздеться;