Улица Марияс

 
О, улица Марияс,
монополия
еврейских пройдох
и ночных мотыльков –
дай, я восславлю тебя
в куплетах долгих и ладных,
как шеи жирафов.
 
 
Улица Марияс –
бессовестная торговка –
при луне и при солнце
ты продаешь и скупаешь
все,
начиная с отбросов
и кончая божественной человеческой плотью.
 
 
О, я знаю,
что в теле твоем дрожащем
есть что-то от нашего века –
душе моей – коже змеиной –
до боли родное;
полна звериной тревоги,
ты бьешься, как лошадь в схватках,
как язык пса,
которому жарко.
 
 
О, улица Марияс!
 

Мой друг

 
На улице Школьной, на пятом
этаже, над чопорными апартаментами,
друг мой живет.
 
 
Друг отличный. Зубрит себе право да служит
телеграфистом. Морзянку отстукивает,
радость и грусть отбивает, будто чечетку.
 
 
Я, бывает, сиживаю у него в сумерках. В той
комнате, где жмутся по стенам кровати, с комодом
в углу. Там уют, там хлеб, колбаса и вода
из Кельна, вперемешку с зубными щетками.
 
 
Его страсть к жизни, право, сильней, чем моя
к ней ненависть; страсть к женщинам,
к солнцу, стихам.
 
 
Сердце при виде него покидает тяжесть, оно
хочет верить.
 

В своем праве

 
На углу бульвара, где стоят ряды блестящих авто и
       неспешно плывут трамваи,
Вокруг мужчины большого и грузного стайка маль-
       чишек вертелась, руками махая.
Была весна, небеса голубели, как глаза у мужчины,
       и водка в бутылке его была дешевого сорта.
Дым прокопченный, запахи, взвизги сирен облака-
       ми черными плыли прямо из порта.
Была весна, и вечер субботы и денег хватало на
       пиво и девушек самых нестрогих, а потом бы
       сойтись в рукопашной.
Чтоб в старости в доме для бедных на скрипящей
       кровати над тарелкой с селедкой не охать, что
       молодость выдалась зряшной.
 

Встреча

Он ждал меня на рельсах у Агенскалнса, но дело кончилось протоколом, когда он приложил меня за то, что я увел его девушку.

Он был молотобойцем в маленькой кузне. Весь его скарб это старая койка да стол с сосиской, и пивом, и пресной кашей в засаленной плошке, преснее, чем его жизнь. Халупа его на окраине, где песок, и сосны, и синее небо.

Одно было счастье, субботний вечер в Аркадии, где тир да люстгауз, да девушки, крепкие и беззаботные, будто мечты, будто деревья вокруг, будто цветы во дворе его дома.

А он любил свою жизнь, простую, как труд, тяжелый и монотонный, будто молот, который он заносил над своей головой каждый день от рассветов до золотистых закатов.

Он меня приложил за то, что я увел его девушку, за то, что видал меня среди этих, кого ненавидел сильнее, чем безысходные будни.

А он был красив, как природа, как всё, чем нас обделили, блажен, будто музыка Моцарта, и его комната на безнадежной окраине, где синее небо и сосны, была отлично знакома девчонкам, как в детстве дорога в церковь.

И он понравился мне, я бы тоже хотел бы уметь так бить, хотел быть таким же бешеным, будто солнце и ветер, и быстрым, как мелькнувший мимо нас поезд.

Он был безбашенным ветром, сорванным поцелуем, солнцем, каждое утро крадущим землю у ночи.

Угольщик

 
Телега скрипучая
Движется, как катафалк, –
Заика медлительный средь трепачей,
Полная угля.
Тощая лошаденка тащит воз.
 
 
«Портные,
Швеи,
Скорей за мешками!
Прачки,
Оставьте лохани,
Живей хватайте корзины:
Угольщик едет!»
 
 
Веселый, как повар,
Молодой и могучий, словно стрелок,
С лицом мавра,
Он сидит на возу
И кричит.
 
 
Великолепен и гулок
Голос его
Средь шатких заборов и каменных стен.
Оконные стекла жужжат, как мухи,
Дзинькают, словно сантим на асфальте.
 
 
Старушка в чепце,
Вздрогнув,
Хватается крепче за палку.
Морщится бюргер.
 
 
Кухарка с толстыми икрами,
Идущая с рынка,
В восторге:
«Вот это парень что надо!
Горло – сирена,
Грудь, как мехи, как своды,
Жаль, нет корзинки с собою!»
Стайки школьников
Вдруг умолкают,
С серьезными лицами
Стоят у обочины вдоль водостоков
И наблюдают – едет…
 
 
«Портные,
Швеи,
Скорей за мешками!
Прачки,
Оставьте лохани,
Живей хватайте корзины:
Угольщик едет!»
 

Лаковые туфли

 
На бульваре
меж двух рядов фонарей
и подстриженных лип
повстречал я матроса
в лаковых туфлях,
блестящих и острых, как пики,
с грудью точно раздувшийся парус.
 
 
А лицо было темным
как медные деньги
и как полированный шкаф
из мореного дуба,
и шел он,
как ходит волна перед штормом.
 
 
Уж наверное,
был он любовником пылким,
у которого нрав,
как шипучка,
как порох.
И который передышки не просит.
 
 
А кошачьи глаза его
зелень листьев смешали
с рыжей ржавчиной
и синевой.
 
 
И кошачьи глаза его
были бесстыжими,
как две бабенки,
как собаки ночами апреля.
 
 
Он едва сошел с корабля
и, что хлеба, он жаждал любви.
С ним шагали по городу запахи
дегтя, сельди и свежего моря,
привезенные в Ригу из Гента.
 
 
Он едва сошел с корабля
и шагал в лакированных туфлях,
ведь был, как бассейн переполнен,
и женского тела жаждал.
 

Китаец, знавший латышский

 
В рюмочной,
на улице Дзирнаву,
где ночами
покупают хуторяне любовь,
половой-китаец
разносил пиво
и говорил по-латышски,
кланяясь по-китайски низко.
 
 
Косу
в полметра длиной,
смолисто-черную,
как антрацит
и столярный деготь,
он с китайской покладистостью
пожертвовал моде Европы
на все короткое.
 
 
И, согнувшись втрое,
он шептал прямо в ухо
про маленький погреб
с чудесными трубками,
в переулке Вецриги,
кривом и узком,
как его взгляд.
 
 
Он шептал на ухо
так легко и тихо,
как ползла бы муха
по мраморной стойке.
И, оскалив зубы,
белые, как в киноленте,
он тянул ладошку
за медным спасибо
за сладкую и секретную весть.
 

Я и поезд

 
Ночь.
 
 
Вокзал.
 
 
Качаются желтые лампы.
Кондуктор свистнул в десятый раз,
но поезд стоит.
Кондуктор свистнул в одиннадцатый раз –
стоит.
 
 
Я,
сидя в вагоне, маленьком, как хлебец из ресторана,
чиркаю спичкой в десятый раз, но она гаснет.
я чиркаю спичкой в одиннадцатый раз –
то же самое.
 
 
Тогда я распахиваю окно,
чтобы вдохнуть свежий воздух,
тогда я распахиваю окно,
чтобы поднять машиниста.
 
 
Поезд свистит и трогается,
заглатывая свежий воздух,
спичка вспыхивает жарко,
как сердце.
 

Пацанская песенка

 
Этой ночью лишь тебя люблю я,
И до завтра мне другой не надо.
Подойди-ка, вместо поцелуя
Смачно я влеплю шлепка по заду!
 
 
Бросить мне тебя здесь не пристало,
Даже с тем вон, что танцует в маске.
За тебя держусь я как, бывало,
я держался за винтовку с каской.
 
 
Выпей рюмку, пусть хмелеют очи.
Эту грусть собьет нахальный джимми.
Наплевать, что с ложа этой ночи
Оба мы поднимемся больными.
 
 
Наплевать, что голод ждет нас где-то,
Здесь рассудок слушается сердца.
Эту ночь придется до рассвета
Выпить всю – нам никуда ни деться.
 

Патетические кварты

 
Кучера дорогих перекрестков
  непутевой дороги, где вы?
Стенобитное сердце извёстки
  Лужи высохли (обнажены)
 
 
И не скоро привратник ключами
  И не скоро вольфрамовы нити
И закат будет сколот – в граните
    Пожимание песен плечами
 
 
Забуксует проезжие части транспорт
       каменных строчек стихами
       Босоногое детство дразнит
     и – глотает меня с потрохами
 
 
Мне позволено будет высоко
с гроба видеть паденье листа
    и витрин глубоких окна
   (флюгель в мягкие места)
 
 
Вдруг вечер перепутан ливнем
  и близоруким – глаз сиянье
  Единорог – шурупит бивнем
  и не рассечь сердец слиянье
 
 
В дудку дуют – в свирель или флейту
        Асфальтирован оркестрик
      Из-под юбок ножки фрейлин
  меж грудей – в ложбинке крестик
 

Улицам

 
Какого ж черта распеваю вам песни
         не для рюмки фимиама
      вечный шухер вечно с вами
   сердце-почка лепестками тресни
 
 
   Улицы улицам везет а у лиц тоска
луж босоногих весны – я сам осенний
     матушка в колясочке – сосунка
            не ввезет меня в сени
 
 
      Шин редких авто птичьих шажков
не каблучков покамест ручейков-бенчиков
          некогда укурен был листвою
     пеной лип омыт как пеною пивною
 
 
А когда мне стало быть от вас пора того
 больно – как нигде и никогда ни у кого
         вы – мой чемодан без ручки
  ног не чуя – на последней электричке
 

Стрелок латышской девушке

 
Когда тебе взгрустнется, дружок,
не иди,
не иди ты на Бастионку, в круглое кафе наверху:
в нем сидят нынче дамы,
пахнущие дорогущей помадой,
восточными эликсирами
и сигарами своих мужчин.
В нем еврей-скрипач неприлично смазлив,
а юноши томны,
часами корпя над единственной чашкой кофе,
исподтишка наблюдают одиноких красавиц.
…Не иди.
 
 
Когда тебе взгрустнется, дружок,
давай ко мне.
 
 
У меня огрызок свечи
воткнут в бутылку из-под бальзама,
бурый ломберный столик,
купленный мною вчера,
и стакан дешевого рома.
Давай.
На пол для тебя свою постелю шинель,
в окне для нас заблестит луна,
под соседской стрехой голубки заворкуют,
а я спою тебе песни
про море и про синицу.
 
 
Давай…
 

Мороженое

 
Мороженое, мороженое!
Как часто в трамвае
ехал я без билета,
чтобы только купить тебя!
 
 
Мороженое,
твои вафли
расцветают на всех углах города
за карманную мелочь.
 
 
Твои вафли,
волшебно-желтые,
как чайные розы в бульварных витринах,
твои вафли,
алые, как кровь,
пунцовые,
как дамские губы и ночные сигналы авто.
 
 
Мороженое,
наилучшие перышки
я продал ради тебя,
самые редкие марки
с тиграми, пестрыми, как афиша,
жирафами длинными, тонкими, как радиобашни.
 
 
Мороженое,
твой холод, возбуждающий, как эфир,
я чувствовал
острее,
чем страх или губы девушек.
 
 
Ты,
указатель возраста моей души,
вместе с тобой
я учился любить
всю жизнь и ее тоску.