– Зря мы не пустили ее в распыл? – С сожалением отметил кто-то из компании заговорщиков.

– Нельзя, я слово дал сохранить жизнь и личную неприкосновенность, – ответил Ракитин.

– Ребята, как узнали, что эта жидовка у тебя в чулане сидит, хотели ее оттуда забрать, потешиться и на штыки поднять. Но из уважения к тебе не стали, – ответил ему Малахов.

– Тоже мне уважение, – Ракитин поморщился, – не велика храбрость пленную бабу пошамать, и концы в воду. Если я в чем-то слово дал, я его держу.

– А вот коснись её, отпустила бы тебя Ревекка, попади ты к красным в лапы?

– Не знаю, вряд ли. Но я – это другое дело. Обещал – вопрос чести, надо выполнять. На фронте за этим строго следили, у нас в полку один поручик обманул было своих солдат и в первой же атаке сгинул от пули.

– Бежал?

– Да. В атаку впереди всех.

– Что, думаешь, свои случайно?

– Не случайно, а пред-на-ме-рен-но, – Максим Ракитин произнес это слово медленно, по слогам, подчеркивая важность сказанного. – Мужик нынче злой пошел, чуть что не по нему – пуля тебе в лоб.

– Так это, Максим. Ты ведь и сам-то из мужиков, чего себя против мира ставишь?

– Я из мужиков, это верно, но теперь – другое дело. Землю пахать вряд ли стану, зря что ли на учителя учился. Вот кончится война, прогоним красных и заживем, детей нарожаем. Всем образование дам, иначе нельзя, темнота мужицкая – худшее из зол. Кабы не послушали темные мужики провокаторов, не было бы в прошлом году революций ни той, ни другой. Кому хуже сделали? Сами себе. Говорят, Советская власть народная, – Ракитин выплюнул травинку, которую жевал. – Где там народная? Народ под ружье ставит не против немца или турка, со своим братом родным воевать.

– Дай закурить?

Ракитин достал кисет с табаком.

– Бумажки нет ли какой?

Максим порылся в карманах и достал листок.

– Вот, на, прикуривай.

– А что это?

– Листовка наша, только бесполезна она теперь, коли все решили разойтись по домам.

– Так что пишут?

– Не читал?

– Давай. Ты же учитель, вот и поучи нас.

Ракитин развернул листовку, прочел:

«Власть, назвавшая себя рабочей и крестьянской, нагло обманула народ. Вместо хлеба, мира и воли она дала измученному народу голод, братоубийственную бойню и вконец растоптала все свободы. В довершение всех насилий эта власть объявила новую мобилизацию и послала карательные отряды для борьбы с непокорными им волостями и уездами.

Один из таких карательных отрядов явился в наш Шенкурский уезд. Угрозами, насилием и арестами главари этого отряда стремились выслужиться перед начальством и заставить уезд мобилизоваться неведомо во имя чего и для борьбы с каким врагом.

– Сам составил? – Спросил Максима кто-то из собеседников.

– Кто же еще?

– Складно.

– Ну хватит, пора ее пускать в дело, давай Максимушко, я сделаю самокрутки.

Товарищ Ракитина разрезал бумагу на полосы, посыпал табаку и свернул «козью ножку». Дружно закурили, воздух вокруг наполнился дымом.

– Хорошо тут, – вздохнул один из компании, он был постарше других, – но пора и честь знать. Вы как хотите, Максим Николаевич, а я пойду до дому, скоро жатва.

– Иди, Степан, я никого не держу. Потом, когда возьмут тебя за гузно, поздно кричать будет.

– Не замай, – махнул рукой Степан, – авось как-нибудь приспособимся.

Он собрал вещички, закинул за плечи ружье и не спеша пошел вдоль берега.

С Ракитиным осталось четверо друзей-товарищей.

На реке послышался гул колесного парохода.

– Тихо! Кажись, кто-то плывет.

Из-за поворота показался пароход. На палубе было полно народу. На флагштоке развивается красный флаг.

– Максим, смотри супостаты куда-то идут?

– Прячемся, не дай бог заметят, у них пулеметы, не уйти нам будет.

В этот момент с парохода раздался выстрел, потом еще два.

– Куда лупят? – Спросили Максима.

– Не знаю, может зверя увидали.

Через четверть часа пароход поравнялся с компанией Ракитина, притаившейся в прибрежных зарослях. На палубе было весело. Играла гармошка. Кто-то под ее звуки выделывал коленца. Люди шли на войну и хотели вдоволь повеселиться, может быть, это в последний раз. Комиссар Виноградов с партийцами и сочувствующими, покинув Шенкурск, следовал вниз по река Ваге, чтобы преградить путь на Котлас белым и союзникам, о продвижении которых ходили самые тревожные слухи.

Сам Виноградов был в капитанской рубке. Он то и дело оглядывал в бинокль берега, как будто искал кого-то.

Прошло еще минут пятнадцать, и судно с большевиками скрылось за поворотом.

– Пошли парни в лагерь, – скомандовал Ракитин. – Если меня не подвели глаза, то из Шенкурска ушла большая часть большевиков во главе с комиссарами, а, значит, в городе чужих осталось мало. Посмотрим, может быть, что-то еще выгорит. Эх, где наша не пропадала!

Группа товарищей отправилась вверх по реке и вскоре увидела лежащее на тропинке тело Степана. Он был убит выстрелом из винтовки.

– Так вот, значит, в кого стреляли большевики с корабля. Нашли себе дичь.

Ракитин снял фуражку.

– Степана надо похоронить здесь, он указал на полянку у кромки леса. И всем, кого увидим, рассказывать, как большевики убили человека, мирно шагавшего домой.

– Увидели винтовку и убили, – мрачно заметил Малахов. – И нам нельзя церемонится, всех, кто под красным флагом, крошить в капусту.

– Брат на брата, выходит, пошел, – заметил сын священника Родимова. – Что будет, одному Господу известно.

– Прекрати, Тимоша! Ты еще про Каина и Авеля вспомни. Если мы за свое будем стоять и победим, то наша правда наступит, а если нет – распнут нас большевики, утопят или камнями забьют.

– Что ты такое говоришь? – Удивился Родимов. – Может быть, все еще образуется?

– Значит так, ребята, – подумав, сказал Ракитин, – расходимся до срока, ждем вестей с севера, и, как будут сюда белые подступать, станем снова сходится. Тогда и решим, что будет.

Товарищи разошлись. Максим с братьями, не доверяя соседям, в родительский дом не показывался. Тимофей Родимов, наоборот, вернулся домой и вскоре был арестован, как организатор восстания против Советской власти. Донесли свои же, из родной деревни. Чего жалеть поповича, к тому же офицера?

Советская власть арестовала в Шенкурском уезде в начале августа 1918 года свыше трехсот человек. Все они принимали участие в июльском восстании призывников.

Шенкурская тюрьма была переполнена. В камерах сидело в два, а то и в три раза больше арестованных, чем было положено по царскому регламенту. Тимофей Родимов оказался в числе особо важных арестантов. Он обвинялся не просто в соучастии в бунте, а в том, что был несколько дней комендантом Шенкурска после того, как члены исполкома сдались и были отправлены в тюрьму.

На допросе Родимов запираться не стал, не было смысла. Все видели, как он разъезжал по городу в одной пролетке с Максимом Ракитиным, как тот представлял его в качестве военного коменданта.

– Только я на этом посту ничего не успел сделать, всего-то три дня был при должности, и то больше по просьбе Максима, чем по своей воле, – сообщил он следователю.

– Это учтет трибунал, так же как и ваше социальное происхождение и то, что вы препятствовали закрытию женского монастыря.

– Какое же это преступление? – Удивился Тимофей. – Весь уезд был против, не один я. Монашки молятся за грехи наши, незачем им докучать.

– Церковь отделена от государства, – ответил ему следователь, – и Советская власть лучше знает, что им позволено делать, а что нет. Если было такое постановление: закрыть монастырь, значит, надо исполнять. Все остальное есть бунт и контрреволюция.

После допроса Родимова как особо важного преступника перевезли из Шенкурска в Вельск. Там находился штаб красных, и не было никого, кто бы заступился за Тимофея. Перевод опасного преступника был своевременным.

12 августа шенкурский губисполком получил телеграмму от военного командования из Вельска об эвакуации из города. Максим Ракитин, узнав, что Советской власти в городе больше нет, вернулся в Шенкурск.

15 августа в окрестностях Шенкурска появились разведгруппы союзников, прибывшие по реке на моторном катере. Через пять дней в город без боя вошли белые. Вместе с ними прибыл Сергей Семенович Маслов, министр по военным делам в правительстве Северной области. Он и назначил Максима Ракитина комендантом.

Вскоре в город подтянулись отряды британской армии в лице шотландских стрелков, а позднее в сентябре и американские солдаты.

В горячке наступления передовые отряды белых и союзников продвинулись к югу, взяли несколько деревень на полпути к Вельску, но удержать плацдарм малыми силами не смогли. Пришлось отойти назад. В конце концов оборона закрепилась в тридцати верстах к югу за городом в районе деревни Усть-Паденьга. Наступать далее в планы союзников не входило. Шенкурский выступ очень нервировал офицеров британского штаба, которые ожидали фланговый удар с двух сторон. Но большевики пока себя не проявляли. Укрепления в Усть-Паденьге позволяли контролировать дорогу на Шенкурск относительно небольшому по численности отряду. Взять эти позиции можно было только превосходящими силами.

Союзники стали готовится к обороне. Вельск так и остался на стороне красных.

Большевики переоборудовали под тюрьму недавно закрытую в Вельске церковь, предварительно выбросив изнутри все служебные предметы. Родимов сидел в одиночной камере в бывшем приделе. Со стен на него взирали святые, можно было молиться, и это придавало Тимофею душевные силы.

О чем он думал тогда, жалел ли себя или смирился? Сын священника, как и столетия назад первые христиане, воспринял свои мучения как страдания за веру, и это помогало переносить тяготы тюремного содержания. Большевики почему-то не тронули медный образок, родительское благословение, и Тимофей, сжимая его в руке, ежедневно шептал молитвы, надеясь на помощь свыше. А надежды на спасение у него было мало.

24 августа 1918 года, Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией при штабе командующего Беломорского фронта признала Тимофея Родимова виновным в подготовке и активом участии в белогвардейском восстании в городе Шенкурске и приговорила к смертной казни через расстрел.

«Вот и все, – опустил голову осужденный, – приму смерть во имя Христа, аки мученик за правое дело».

Вечером того же дня за ним пришли трое: председатель Вельской ЧК и солдаты-конвоиры. Связали за спиной руки и повели на улицу.

– Не бойся, паря, на допрос ведем, – осклабился один из солдат.

– На допросы так не водят, – ответил ему Родимов, – если связали, значит, близко конец.

– Умный какой, – второй конвоир толкнул Тимофея прикладом, – поживее, нам к ужину надо вернуться.

– Будете расстреливать? – Прямо спросил Родимов.

– Нет, паря, – ответил конвойный, – это белые нас расстреливают, а мы не станем.

Родимов не почувствовал в ответе подвоха и даже как-то успокоился. Может, и вправду отошлют куда нибудь, в Вологду, например.

Выйдя на берег Ваги конвоиры накинули на шею Тимофею веревку, задушили и столкнули с обрыва.

– Вот еще, на контру патроны тратить, – ухмыльнулся один из конвойных.

– Вся правда, – ответил другой.

Убедившись, что тело ушло ко дну, отправились конвойные назад.

Тимоше Родимову было всего 25 лет.

Спустя месяц труп всплыл ниже по течению, и, когда тело вытащили из воды, стало понятно, что человек задушен.

О страшной находке стало известно властям. Возбудили дело. Нашли, что конвойные не выполнили приказ о расстреле. Но дело быстро закрыли: какая разница, как казнить недруга. Задушили, туда ему и дорога!

Опознали Родимова по образку и одежде, за месяц в воде от лица ничего не осталось. Убиенного зарыли в землю в общей могиле, как и других казненных.

Когда Максим Ракитин узнал о гибели друга Тимофея Родимова, он поклялся мстить. Еще в июле противоборствующие стороны, не желая проливать кровь, стремились договориться. В августе пришло ожесточение, и началась братоубийственная гражданская война. Красные и белые из идеологических противников превратились в соперников на поле боя.