Глава 2

Квартира Евгения Генриховича Франка, главы государственного телеканала, размещалась в доме на Тверском бульваре, занимала два этажа и состояла из двух десятков комнат. Каждая комната имела свое название, отличалась особым убранством.

Зимний сад, наполненный тропическими растениями, именовался «Джунгли», в нем пахло сладковатым тлением африканских лесов, а в небольшом бассейне плавала Виктория Регия, похожая на зеленый таз, с белоснежным дивным цветком, и скользили тени экзотических рыб.

В библиотеке, носившей название «Александрийская», в стеклянных шкафах хранились коллекционные книги и рукописи. Старинные Евангелия с разноцветными буквицами. Свитки папирусов и пергаментов, разрисованных иероглифами и египетскими божествами. Желтый, перетянутый ленточкой рулончик из свиной кожи, найденный в Кумране. Здесь стоял старинный глобус, по которому Колумб прокладывал путь в Новый Свет. Пахло пеплом исчезнувших царств, костной мукой безвестных погребений.

В комнате, именуемой «Я и Они», были развешаны фотографии хозяина Евгения Генриховича Франка в обществе самых именитых людей планеты. Франку пожимали руки русский Президент и Премьер-министр. С ним обнимались гологрудые голливудские актрисы. Он припадал к руке Папы Римского. В альпинистском облачении он стоял на вершине Монблана рядом с американским миллиардером, покорителем вершин. На палубе элегантной яхты он держал огромного пойманного тунца, а рядом улыбался своими индейскими губами Президент Венесуэлы. Здесь пахло вкусными лаками дорогих рамок и кожей расставленных диванов.

Небольшая галерея современных художников именовалась «Центр Помпиду». Здесь висели Малевич, Кандинский, Энди Уорхол, современные русские мастера Виноградов и Дубоссарский. Холсты сохранили запах гуаши и масла, словно их привезли из лучших музеев мира.

В комнатах на обоих этажах было множество уютных уголков, в которых шумели, разглагольствовали, спорили и хохотали гости. Подходили к бару, где виртуозный бармен наливал им в стаканы виски, бросал серебряными щипцами ломтики льда. Иногда подвыпивший гость ронял стакан или рюмку. Стекло разбивалось. Тут же появлялся милый служитель, сгребал в совочек осколки и уносил с виноватой улыбкой.

В одном из уголков, на мягких диванах, поставив на столик стаканы с виски, расселась компания подвыпивших гостей.

– Нет, ты смотри, смотри! Смотри сюда, говорю! – главный редактор влиятельной либеральной газеты, с круглым животом, на котором расстегнулась рубаха, совал под нос своему соседу, аналитику политического центра, айфон. Показывал фотографию. – Это знаешь кто? Это бизон! Их всего десять на земле. Они в Красной книге! И одного я съел. Пятьсот тысяч евро! Ну, конечно, не всего, а самое вкусное. Знаешь, что у него самое вкусное? Глаза! Я съел глаза бизона! – Он настойчиво навязывал соседу картинку, где в огромной печи на кованом вертеле жарилась туша бизона.

Аналитик, тощий, с нервным кадыком, смотрел злыми глазами на быка, открыв перед редактором свой айфон;

– Твой бизон тьфу! Это что, знаешь? Морские черви острова Галапагос. Я их ел сырыми, прямо из лодки. У них вкус курицы, а запах лука. Ты этого не ел никогда!

– А ты ел строганину из яиц моржа? Я специально летал в Арктику, чтобы поесть яйца моржа. Сейчас тебе покажу – Он перебирал картинки в айфоне с изображением экзотических блюд.

– А я в Нигерии ел ночных бабочек. Банановый шелкопряд. Они кормятся на плодах банана. Отрываешь им жопку, жуешь и чувствуешь вкус банана! – Аналитик тыкал пальцем в айфон в поисках желанной картинки.

Они оба были подвержены страсти, которая заставляла их путешествовать по континентам в поисках небывалых блюд. Ели насекомых, волокна найденных в Якутии мамонтов, волосы обезьян, детородные органы рыб и млекопитающих. Фотографировали кушанья, наводняя Интернет чудесами гастрономии, заставлявшими вспомнить смерть капитана Кука.

– В православии ваша страсть зовется грехом гортанобесия. Чревоугодие – это когда грешник не может наесться и все ест, ест и ест. А гортанобесие – это когда слизистые оболочки рта требуют все новых и новых впечатлений. Эдак вы, люди добрые, и до людоедства дойдете! – Добродушный толстяк из «Центра Карнеги» посмеивался, наслаждаясь пикировкой приятелей.

– Православие – пагуба для России. Владимир Красное Солнышко совершил трагический для России выбор. Православие сделало Россию дряблой, ленивой и косной. Отделило от всего остального мира. Россия преодолевает православие, как застарелый рак, и медленно возвращается в Европу, – это произнес известный правозащитник, изможденный, с черными подглазьями, болезненным сверканием зрачков. – Попы, как сытые клопы, ползают по телу России, и от всей так называемой «русской цивилизации» пахнет клопами.

– Вы говорите, что ездили в Арктику, чтобы съесть семенники моржа. Вот только для этого и нужна русским Арктика. Мы не умеем ей воспользоваться, не умеем ее сберечь, не умеем овладеть Полюсом, где землю соединяет с Космосом таинственная пуповина, питающая нас чудесными космическими энергиями. Кто владеет Полюсом, тот владеет человечеством. Поэтому мировое сообщество никогда не оставит Полюс в руках русских, которые могут только ломать, сорить, отрезать семенники. Простите, не хотел вас обидеть! – эти едкие слова высказал профессор, преподающий в Высшей школе экономики. Он был сух, с брезгливым ртом, водянистыми голубыми глазами. Ему принадлежал доклад о передаче Русской Арктики под международную юрисдикцию, что вызвало бурное негодование патриотов.

Общество, которое собиралось в этом фешенебельном доме, состояло из именитых журналистов, прославленных блогеров, влиятельных политиков, экстравагантных художников и артистов. Дом посещали близкие к Президенту персоны, правительственные чиновники, законодатели мнений. Дом навещали европейские послы и гарвардские профессора. Здесь дружески встречались люди, которые публично люто враждовали друг с другом. Ненавистники Президента благодушно беседовали и пили виски с преданными президентскими приверженцами. Это было сообщество, лишь мнимо разделенное на партии и идеологии. Все были едины, принадлежали к одной популяции, действовали сообща. И хотя у них не было единого центра, общего лидера, они умели объединяться вокруг невидимой цели и поступали единодушно, словно ими управлял незримый организующий разум.

В другом уютном уголке, под высокими торшерами из оникса, сидели подвыпившие политологи из двух институтов, каждый из которых прилюдно враждовал с другим. Но здесь не было места вражде. Здесь все были свои. Понимали друг друга с полуслова.

– Наш-то Колибри совсем сошел с ума. Ударился в похождения с молоденькими балеринами. Ему в резиденцию привозят балерин из Большого театра. И он, встречаясь с ними, надевает пуанты, – маленький, с черными усиками политолог, обслуживающий партию власти, походил на Чарли Чаплина. «Колибри» в этом кругу называли Президента. Политолог покрутил в воздухе двумя пальцами, изображая пируэт.

– Стыдобища! Развелся с бабой, унизил ее перед всей страной! Ходит бобылем и плодит детей на стороне. Плодовит, как кролик штата Кентукки, – второй политолог, симпатизирующий либералам, едко изобразил пальцами кроличьи уши над головой.

– Вы все, мои милые, заблуждаетесь. Находитесь, как говорится, в прельщении, – розовощекий, с черной курчавой бородой политолог смеялся красными, как брусничный сок, губами, стрелял черными веселыми глазами. Говорили, что за ним стоят спецслужбы, поручают деликатные операции, и он предлагает свои услуги то патриотам, то либералам, вовлекая их в тупики. – Вы думаете, что Колибри диктатор? Второе воплощение Сталина? Страшный деспот и империалист? Строитель ГУЛАГа? Все вздор! Он законченный либерал. Гедонист. Не любит работать. Любит бассейны, путешествия, прекрасных женщин. Делает себе пластические операции, и его лицо, как у восемнадцатилетнего юноши. Обожает встречи с мировой элитой. Любит богатство, дорогие часы. Не бойтесь его! Колибри, как все мы. Он милый, добрый, чудесный! Любите эту маленькую милую птичку! – Он смеялся, открывая в бороде белоснежные зубы.

Общество, которое собиралось в доме на Тверском бульваре, было неформальным клубом, откуда влияние распространялось на власть. Здесь создавались и разрушались репутации, утверждались кадровые назначения, формировались политические веяния.

Здесь, как вкрадчивые лисы, кружили иностранцы, вынюхивая запахи закулисной политики. Здесь строились сценарии русской жизни, русской игры, в которой неизменно, каждый раз побеждали либералы, обыгрывая незрелые и сырые замыслы тяжеловесных патриотов. В каждом уютном уголке дома журчали беседы, громко смеялись, язвили, принимались целовать нового появившегося гостя. В каждом уголке работал малый моторчик, сообщая движение махине российской политики. Так крохотные, верещащие центрифуги обогащают уран, который затем, помещенный в бомбу, способен взорвать страну.

Недалеко от бара, держа в руках стаканы с виски, стояла стайка международников. Молодой профессор, сын известного в свое время американиста, с негодованием морщил бледные губы:

– Ну это же невозможно! На пустом месте рассорился с Европой, с Америкой! Издержки невозможные! Опять танки, ракеты. Опять злобная риторика «холодной войны». Потенциалы несоизмеримы! Запад нас прихлопнет, как назойливую муху! Никого не слушает. Возомнил себя Бисмарком, Горчаковым! Это кончится большой европейской войной!

– Он надеется на Китай. Сует голову в пасть китайскому дракону. Дракон откусит голову и не поперхнется. Его внешняя политика катастрофична и ставит Россию на грань уничтожения! – Полный, с двумя подбородками, бывший работник МИДа сосал виски, наливаясь багровым негодованием.

– Внутренняя политика не чище. Его ненавидит общество. «Друзьям – все, врагам – закон»! Это что за манеры? Что за обращение с гражданами? Отдал своим браткам всю Россию на разграбление, а экономика стухла. Все светочи экономики и финансов остались без работы. Он тянет нас в пропасть. Русский народ не разбирается, кто добрый, кто злой. Всех под нож! Вместе с собой он тянет в пропасть всю остальную Россию.

Тут же, вслушиваясь в разговоры, стоял молодой человек с бледным, бескровным лицом, черными, с синим отливом волосами, огненными глазами, которые он гневно переводил с одного собеседника на другого. Он был пьян, в нем бушевало негодование. Побледневшие губы дрожали, пытаясь что-то сказать. Это был активист политической партии, которая недавно потеряла вождя, убитого при неясных обстоятельствах в центре Москвы.

– Надо добиваться честных и свободных выборов! Я недавно разговаривал с министром юстиции США, – маленький, с короткой шеей и плоской, словно расплющенной, головой юрист попытался вставить суждение. Но темноволосый молодой человек прервал его, чуть ли не оттолкнул гневным взмахом руки:

– Как мне надоели ваши сопли! Какие честные выборы! Какая свобода! На дворе диктатура, политические убийства, террор! Все конституционные средства исчерпаны! Террор на террор! Только пуля! Только одиночный выстрел! Только герой, подобный народовольцам! Не все трусы, разглагольствующие о свободных выборах! Не все бараны, ждущие, когда им по горлу полоснут ножом! Я сделаю то, что не в силах сделать вы! Я искуплю трусость и беспомощность скотов! – молодой человек задыхался, хватался за грудь. Казалось, у него из горла вот-вот хлынет кровь. Его обнимали, успокаивали:

– Федор! Не надо! Везде есть уши! Вы, Федор Кальян, многообещающий политик. Вас надо беречь. Возможно, именно вокруг вас сплотятся, наконец, демократы!

Его унимали. Он жадно глотал виски, проливая напиток на рубаху.

В комнату, окруженный взволнованными гостями, вошел невысокий человек, плотный, ладный, с небритой щетиной, крепким лбом, под которым блестели шальные глаза. Он был в пиджаке и рубахе-косоворотке, какие раньше носили фабричные рабочие. В руках у него была гитара, на которой он небрежно тренькал.

Это был знаменитый Штырь, рок-певец, исполнитель матерных песен, завсегдатай дорогих вечеринок, на которых он эпатировал великосветских гостей отборным сквернословием. За это ему платили бешеные деньги.

Теперь он явился исполнить новую песню, о которой завтра разлетится молва как об очередном шедевре Штыря.

Штырь встал посреди комнаты, бренчал на гитаре, созывая слушателей. Те подходили из соседних комнат, образуя широкий круг.

– Нашему Соловью-Разбойнику заздравный кубок! – восторженно воскликнул толстогубый режиссер экспериментального еврейского театра. Поднес Штырю стакан виски, и тот залпом выпил, по-народному крякнул, отер рукавом мокрые губы.

– Просим, Штырь, просим! Накидай нам херов!

Певец пьяно улыбался, словно ждал, когда хмельная волна накатит и зажжет под потолком в люстре ночное солнце. Крутанул головой, рванул струны и хрипло, с клекотом, надрывно запел, закатив глаза так, что остались одни жуткие белки:

 
Спасите Бога ради,
В Кремле засели …..!
 

Все ахнули. Качали головами, закрывали от наслаждения глаза. Штырь рвал струны, хрипел, дрожал от ярости. На шее вздулись синие жилы. Вот-вот порвутся, и слепая кровь хлестнет на паркет, забрызгает костюмы, белые манжеты, смеющиеся рты.

 
Ты, главный наш начальник,
Не разевай …….!
 

Штырь рыскал глазами, словно искал, кого бы пырнуть. Он был лихой разбойник, отпетый хулиган, лагерный урка, которому не впервой совать в бок финку, пускать «красного петуха» и смотреть из темных полей, как занимается красное зарево. Гости были в восторге. К ним явился человек из народа, воплощение народного бунта, русский дикарь, который на время оставил свою разбойную ватагу и пришел сюда, в этот великосветский дом, принеся с собой запах паленого.

 
У нас одни вопросы,
Во власти…….!
 

Гости испытывали наслаждение. Этот народный бунтарь был неопасен. Был приручен. Его привели в дом на цепочке, как дрессированного зверя. Он скалил зубы, пугал, хрипел раскаленной глоткой. Выхаркивал жуткие слова. Но его угрозы и хула были не страшны. Не касались этих высоколобых политологов, изысканных эстетов, удачливых коммерсантов. Они были готовы платить большие деньги, чтобы испытать мгновенный ужас перед бунтарем и тут же убедиться, что тот не опасен.

 
На церкви позолота,
А в ней одна …….!
 

Эти последние слова Штырь выдохнул, словно из его разъятой пасти полыхнул синий огонь. Сплюнул на пол и стоял, устало улыбаясь, кивал хлопающим гостям. Черноволосый Федор Кальян безумно притоптывал, мотал головой, приговаривал:

– Бить! Бить! Бить!