Стивен несколько раз прокручивал в памяти этот момент, он отчетливо помнил, как громко звякнули и затихли столовые приборы, которыми до этого активно орудовал Дуглас. Он слышал, как Брэд с шелестом сложил газету и свернул ее в рулон. Мама села на широкий подоконник и прислонилась плечом к оконному откосу. Дуглас, неотрывно глядя на экран, инстинктивно протянул руки к Грейс.

– Иди-ка сюда, милая, – шепнул он, и она прижалась к нему со спины, опустив тонкие ладони на его массивные плечи.

А Стив был предоставлен самому себе и своим мыслям. Иногда ему казалось, что с ним что-то не так, раз он редко осознанно сопереживал чувствам и эмоциям других людей. Иногда, где-то на уровне подсознания, он испытывал жалость к людям, но та жалость была мимолетной и бессмысленной, так бывает жаль случайных мелких зверьков, угодивших под колеса машины на хайвее. Но в Нью-Йорке, похоже, разверзся ад. Черная копоть и дым устремлялись в небо, а на землю падали люди, трезво оценившие свое положение, люди, которые предпочли полет в вечность смерти от огня. Стив никого из них не судил, потому что люди остаются людьми, только имея возможность выбрать путь, по которому собираются пройти и, в конечном счете, человека определяют не черты характера, данного ему при рождении, не набор ДНК, а поступки.

События сентября две тысячи первого оставили внутри Стива незатянувшуюся кровоточащую рану. И до него мгновенно дошел смысл слова «эмпатия», потому что тех несчастных, кто навсегда остался погребенным под руинами Всемирного торгового центра, тех, кто погиб среди дымных пожарищ и взрывов, тех полицейских и пожарных, послушно, словно марионетки в чьих-то умелых руках, отдавших свои жизни, Стиву было искренне, безвременно и неутешительно жаль.

Вечер того дня, когда Буш объявил войну движению Талибан⁶ в Афганистане, запомнился Стиву так же хорошо, как и утро, когда первый шок утонул в безмолвии и молчаливом отчаянье. Вечером Стивен стал невольным свидетелем разговора между братом и его женой.

Вернувшись с войны, Дуглас постучался в двери церкви в поисках спасения. А спустя несколько месяцев перестал ходить туда, потому что переключаться с одной зависимости на другую было чертовски плохим решением со времен сотворения мира. Он не был готов сменить военную форму морского пехотинца и оружие на ризу священника и карманную Библию. Дуглас решил, что он покинул ряды одного беспощадного и сурового воинства не для того, чтобы сразу же примкнуть к другому, куда более нетерпимому и ярому. Вместо этого он сделал предложение Грейси, а затем стал посещать собрания в центре помощи ветеранам, много читать, начал изучать философию и превратился в агностика. То, что он увидел на войне, поселило в нем тень сомнения, его раздирали вопросы по поводу существования Бога, и в конце концов он пришел к выводу, что абсолютная и безоговорочная вера доступна только слепцам.

Стив лежал в своей кровати и не мог уснуть. Его штормило, мысли одна за другой сменялись в голове, как слайды диафильма. Детская комната Дугласа была за стенкой, и разговор брата с Грейси он услышал против воли.

– Я прочел одну из твоих книг о Древней Греции, – вкрадчиво признался Дуглас. Такого добра у нее, учителя истории, было полно. Грейс молчала, словно уже была готова принять все, что он скажет, и в глубине души уже отпустила его. Стива удивляла ее способность говорить Дугласу «да» на все, что бы он ни сказал. Он так и не сходил ни на одно из запланированных собеседований, а отглаженный дорогой костюм, подарок отчима, вернул на вешалку, повесил рядом с парадной военной формой. – Я собираюсь вернуться, Грейс, – наконец признался он.

– Нет, – спокойно ответила она. В ее голосе Стив услышал земную твердыню и слезы.

– Грейси, там парни кладут свои жизни. Я не собираюсь отсиживаться дома, за их спинами. Ты ведь знаешь, что это не про меня. Парни из моего взвода… – Грейс не дала Дугласу договорить.

– У тебя будет ребенок, – сказала она, и на несколько секунд разговор прервался.

– Ты это серьезно? – спросил Дуглас.

– Серьезней некуда, милый. Ты станешь отцом, – Грейс прервалась, Стив услышал, как его брат радостно и восторженно, как подросток, завопил от счастья. А потом Грейси сказала: – Но это ведь тебя не удержит, я права?

– В Спарте мать, провожая сына на войну, желала ему вернуться домой со щитом или на щите. Что значило: вернись домой живым и гордым, как победитель, со щитом в руках, или пусть тебя, с честью погибшего в бою, принесут сослуживцы на щите. Грейси, скажи мне, что любишь меня так же сильно. Отпусти меня и пожелай вернуться домой со щитом, – Стивен не ожидал услышать нечто подобное от брата, ему даже стало неловко за подслушанный разговор, настолько интимный, и явно не предназначенный для него.

– Я люблю тебя, – согласилась Грейс.

– Но с легкостью не отпустишь? – усмехнулся Дуглас.

– Не отпущу, – подтвердила она его слова.

К утру сумка Дугласа уже была собрана. На его шее висел армейский жетон, а в руках были ключи от машины. Он улыбался и жевал жвачку. Мама отменила консультации, Брэд на день закрыл клинику, Грейси отпросилась с работы, а Стив пропустил колледж, чтобы проводить Дугласа в часть.

– Когда теперь увидимся? – спросил Стив брата, когда они сели за стол, чтобы позавтракать перед отбытием Дуга. Брэд договорился о его практике в Европе, которая должна была состояться сразу после рождественских каникул. На это же время у Дугласа намечалась смена личного состава.

– Не знаю, Стиви, – Дуглас повел плечом и сжал ладонь Грейс под столом.

– Стиви – шестилетний пухлый мальчишка. Меня зовут Стив, – сказал он.

– Засранец, вот ты кто, – брат рассмеялся и потрепал Стива по макушке, взлохматив тщательно уложенные воском волосы. – Увидимся летом.

– Возвращайся скорей, – попросила Грейс. И тогда Дуглас накрыл ладонью ее еще плоский живот.

От Стива не укрылся этот полный немого отчаяния жест. Он сгреб в кулак ткань ее тонкой шелковой блузки, сжал челюсти так, что на выбритом лице проступили желваки, и сглотнул – выступ кадыка скакнул вверх, а затем вернулся на место.

– Там, чтобы выжить, тебе нужна веская причина. То, ради чего ты будешь рвать глотки, стрелять в ублюдков и не задумываться о том, что каждая твоя снятая цель – не мишень в тире, а живой человек. Плевать – пусть сдохнут все разом, если это поможет мне вернуться домой, к семье, – сказал однажды Дуглас, когда вернулся домой из Сомали, после очередной смены состава. – Каждая выпущенная из ствола пуля – шаг в сторону дома.

– Ты хороший человек, – Стив взглянул в глаза брата, в глаза такие же голубые и светлые, как у него самого. – Но разве ты не понимаешь, что война – это путь наименьшего сопротивления. Что война – это смерть. И однажды ты можешь не вернуться.

– Заканчивай читать умные книжки, Стиви, – усмехнулся Дуглас, выдохнул в серое небо тугую струю табачного дыма и сжал плечо брата.

– В детстве ты колотил меня, чтобы я читал.

– Детство закончилось, – Дуг кивнул и закусил нижнюю губу. – Война – это не только смерть. Это такая своеобразная жизнь, понимаешь?

В тот момент, когда Дуглас коснулся живота Грейси, Стив понял, что тот имел в виду. Все стало до смешного очевидным. Он понял, что, взяв в руки оружие однажды, уже никогда с ним не расстанешься. И дело даже не в том, что тебе нравится убивать, нравится чувствовать свое превосходство, а в том, что война становится частью твоей жизни. И ты сам становишься неотделимой частью этого безумия, не можешь жить без армейского распорядка, без адреналина, кипящего в крови.

Стив никогда не задумывался о том, чтобы пойти в армию. Агитационные плакаты и лозунги на них считал слишком наивными, предназначенными для тех, кто, как и его брат, делил мир на черное и белое и с трудом окончил старшую школу. Но тем утром понял, что должен быть там с ним, потому что его гипертрофированное чувство долга, ответственность и верность своим убеждениям уже граничили с опасностью. Он почти двенадцать лет положил на то, что считал правым делом, каждый раз возвращался домой живым, и теперь, понимание того, насколько хрупкой может быть человеческая жизнь – смазалось. Что удивительно, когда Дуглас возвращался домой, то постоянно получал мелкие травмы: однажды он сломал три пальца во время игры в баскетбол на заднем дворе, в другой раз упал со стремянки, когда ремонтировал их с Грейси квартиру, как-то даже попал в аварию. Грейс говорила, что так происходит потому, что, вернувшись из командировки, он снимает костюм Капитана Америки и вешает в шкаф. Забавным было то, что в армии Дугласа звали не иначе, чем Капитан Америка, за немыслимое сходство в суждениях с супергероем из комиксов, хотя в то время он едва ли дослужился до сержанта. Стив, в силу своего возраста склонный к отрицанию всех и вся, называл это «патриотизмом головного мозга» и сам себе удивился, когда заговорил.

– Я поеду с тобой туда.

Брэд взглянул на него поверх утренней газеты, мать выдохнула и оперлась ладонями о гранитную столешницу. Грейс закрыла ладонью нижнюю половину лица. А Дуглас рассмеялся и похлопал брата по плечу.

Какими бы ни были его личные убеждения, в то утро Стив понял, что, если не поедет вслед за братом, тот вернется домой на щите, поэтому вместо практики в Европе, после рождественских каникул Стивен оказался в Афганистане, где Дуглас уже в звании первого лейтенанта командовал взводом. Сам Стив под его командование не попал, его прикрепили к стрелковой роте разведбатальона, а взводом командовал лейтенант Алекс Махоун.

Ближе к весне их взвод сопровождал пехотинцев на облаву в городе. Взвод в составе шестнадцати человек зашел в дом семьи, единственное преступление которой, как выяснилось позже, заключалось в том, что они были однофамильцами разыскиваемого талиба. События того дня стали тяжким грузом в воспоминаниях Стива. Он, как и его сослуживцы, по-хозяйски осматривал дом с винтовкой наперевес, не вступая в диалог с настоящими хозяевами дома. Жильцов нашлось четверо – старик со старухой и молодая женщина в бурке⁷ с младенцем на руках. Тогда и случилось то, что заставило Стива полюбить лейтенанта Махоуна, простить ему все грехи, простить беспочвенные придирки и свирепый нрав.

Ребенок на руках у женщины разрывался от плача. Взводный медик сообщил, что вероятно, он голоден, а женщина не может оголить грудь в присутствии стольких посторонних мужчин, от того и не кормит его. Алекс Махоун попытался успокоить женщину, а когда детский плач стал невыносим, разрешил ей выйти в другую комнату и покормить ребенка за закрытой дверью. Тогда сердце Стива разбилось в первый раз. Ему было странно, что такие вещи, как рождение и кормление грудью, происходили посреди глиняных руин, в которые превратился Кабул.

Афганский народ разбивал его сердце множество раз после этого. Иногда, прямо посреди операции, ему хотелось сесть на пыльную, немощеную улицу Кабула, не думая о том, что в домах может прятаться вражеский снайпер, и расплакаться. Ему хотелось просить прощения за то, что они натворили в чужой стране, еще задолго до того, как прибыли сюда. Стив никогда не воспринимал себя, как отдельно существующего человека, он всегда был частью целого, частью страны, в которой родился и вырос. И раз уж он был частью страны, учинившей то, что теперь окружало его, то был виноват, и ему было ужасно жаль. Каждый день пребывания там, в военном лагере близ Кабула, вселял в него все большую уверенность, что они все подвели этих людей, потому что пришли даровать им свободу, свергнуть тирана, а на деле внушили страх и веру в то, что каждый новый герой был хуже старого злодея. Осознание этого пришло к Стиву запоздало, когда пути назад уже не было.

Все, чем они занимались с тех пор, как Стив прибыл в лагерь – это выламывали двери, в поисках призрачного врага, уничтожали дома и наводили ужас на семьи, живущие там. И делали это из страха и перед высшими чинами, которые отдавали распоряжения, сидя в своих кабинетах в штатах, и перед самими собой. Они делали это по приказам, которые отдавались, в попытках компенсировать их неспособность захватить талибов. Выходило хуже некуда: они словно прихлопывали мух кувалдой в саманных⁸ хижинах.

После душа Стив вышел посвежевшим, но все таким же уставшим. В самый первый день в тренировочном лагере Стив почувствовал, сколько костей и мышц в его теле на самом деле, до этого он знал об этом только со страниц медицинских атласов, которые изучал в колледже. И с тех пор Хэммонд так ни разу и не перестал все это чувствовать. Мышцы жгло, а кости плавились от усталости. Единственным его желанием было лечь в кровать, что стояла в палатке, полной крыс и насекомых, и уснуть.

Дуглас, весь провонявший оружейной смазкой и потом, накинулся на него у входа в барак, перепачкав его чистую одежду сольвентом, обхватив плечи своими увесистыми ладонями.

– У меня сын родился, – сказал он. И в тот момент ничто не способно было стереть широкую улыбку с его лица.

«Война – это такая жизнь», – думал Стив и не обратил внимания на то, что уголки его собственных губ поползли вверх.

А через пару дней Дугласу дали несколько дней отпуска. Такое в морской пехоте практиковалось не часто, но двенадцать лет отличной службы без нареканий стали весомым аргументом для полковника Миллигана, поэтому лейтенант Дуглас К. Хэммонд был откомандирован домой. Перед отбытием он шепнул Алексу Махоуну, чтобы тот приглядывал за его младшим братом. И с тех самых пор, когда самолет с Дугом на борту оторвал шасси от взлетной полосы, Махоун с него глаз не спускал, то ли из чувства долга, то ли еще почему, за что Стив был невероятно зол на брата. Но, пусть и с допущением, был этим тронут.