Глава третья. До смены личного состава

До смены личного состава взводу, в котором служил сержант Стивен Хэммонд оставалось всего две недели, когда капеллан¹² разведбатальона собрал парней под камуфляжной сеткой. Он пытался читать проповедь морпехам, которым, пока бои стихли, дали несколько дней отдыха. Они разбили лагерь в провинции Дияла, близ города Баакуба. Со вторжения в Ирак в две тысячи третьем году прошло уже более двух лет. И теперь бои всех со всеми велись всюду. Полковник Миллиган получил сведения от местного информатора, что глава террористической организации «Джамаат единобожия и джихада», приближенный Усамы бен Ладена, Абу Мусаб аз-Заркауи запланировал встречу с сирийскими торговцами оружием, чтобы договориться о транзите боеприпасов через границу. И именно поэтому морпехи организовали компактный оборонительный лагерь рядом с городом, вырыли окопы прямо посреди каменистого поля, ландшафт которого напоминал фантастическую марсианскую пустыню со всеми ее кратерами и лунками. И все, о чем они думали после того, как активно поработали лопатами под палящим солнцем, это еда, готовившаяся на полевой кухне и импровизированный душ, в котором, они надеялись, воды хватит всем. Последнее, что занимало их внимание, была проповедь капеллана-лейтенанта. Перселл со смирением, присущим священнослужителю, монотонно говорил о том, какими легковерными могут быть люди, раз собираются вокруг лжепророков, вроде аз-Заркауи. Он спрашивал у вооруженных морпехов, не хочет ли кто-нибудь из них исповедаться, ведь для этого у него всегда найдется минутка.

– Боюсь, минуты будет мало, – шепнул Стив, и парни из его отдела рассмеялись.

– Скольких ты уже снял из нее, сержант? – спросил капрал Дэниэл Хейл, здоровый, широкоплечий парень, с восторженным и открытым лицом ребенка, указав подбородком на начищенную винтовку М16, с которой Стив теперь не расставался. В первый же год службы в Ираке обнаружилось, что Стив неплохо стреляет, и во время отпуска полковник Миллиган отправил его в Куантико на переподготовку по снайперской стрельбе. А вернувшись, Хэммонд зарекомендовал себя отличным снайпером, что повлекло за собой повышение до сержанта.

– Я не веду им счет, – ответил Хэммонд и взводный лейтенант Ник Уистлер, которого прикомандировали к ним совсем недавно, вместо ушедшего в отставку Махоуна, усмехнулся.

– Все ведут счет, Стив, – сказал он. – Это как с женщинами. Ты всегда держишь в уме число тех женщин, с которыми тебе посчастливилось переспать, пусть и не признаешься в этом другим.

– Блокнота с именами бывших подружек у меня тоже нет, – Стив мельком взглянул на Эбби. Она смотрела на него с вызовом. Парни в отделе были в курсе их с капралом Уолдорф отношений, а вот новый лейтенант – нет. Повисло неловкое молчание, которое сопровождалось стрекотом цикад и назойливым жужжанием мух.

– Семьдесят три снятых цели, – Уолдорф не вмешивалась в разговор до того момента, она сняла ботинки и, не изменяя себе, читала книгу, прислонившись к нагретому боку «Хамви».

– Семьдесят три человека, – поправил ее Стив. – Уолдорф моя наводчица, – объяснил Хэммонд. Эбигейл усмехнулась.

Позже, когда солнце сядет за горизонт, а в небе загорятся тысячи звезд, а морпехи, наконец, примут скудный душ и отужинают, Стив скажет Эбби: «Да, ты моя наводчица. И не нужно этих дурацких усмешек. Ты та, за кем я иду. Видишь Полярную звезду в небе? Ты – моя Полярная звезда».

Не встретив отклика ни в одном из парней, капеллан сдался. Он сел на песок, сложив ноги по-турецки, и отложил свою потрепанную Библию. Капеллан батальона лейтенант Майкл Перселл был новичком. Ему не доводилось бывать в эпицентре боевых действий, за весь срок службы ему так и не пришлось стрелять в людей. Он, в отличие от всех остальных, об этом не сожалел. О чем и сказал Стиву во время единственного и непродолжительного разговора. Он сокрушался, что морпехи с легкостью думали и говорили о лишении человека жизни. В первые дни Перселл был в бешенстве, но со временем привык. Стив так и не понял мотивов высших чинов, приславших этого причетника в Ирак, но и спорить не стал, потому что спорить с полковником Миллиганом было невозможно.

Морпехи ступали словно по тонкому стеклу, состоящему из нравственности и морали, пока шли по Ираку. Они охотились на невидимых врагов, которые сидели в своих укрытиях в гражданской одежде на тоннах самодельных взрывных устройств и оружия, поэтому стрельбу вести приходилось по населенной местности. Иногда Стиву казалось, что убийства и смерти мирных превосходили по своему размаху уничтожение боевиков и членов террористических группировок. Сержант Хэммонд был уверен, что не он один пришел к этой мысли, но он так и не услышал сожалений сослуживцев по этому поводу. От того и решил, что нахождение в лагере капеллана бессмысленно.

Полковник Миллиган считал иначе. Им так и не посчастливилось узнать, во что же верит полковник, атрибутов верующего католика на нем не было. По уставу капеллан был безоговорочным приложением к каждому батальону, а то, что полковник чтил устав, было очевидно. Иногда морпехи ненавидели полковника Уильяма Миллигана за его непреклонную, маниакальную одержимость стандартами выправки, но все же относились к нему с уважением. За время командования Миллигана их потери не превышали потери врага. Он не бросал своих подчиненных в пекло, осторожно и с умом подходил к выбору из офицерского состава взводных лейтенантов и ротных капитанов. Его уважали за то, что раненых эвакуировали с поля боя молниеносно. За то, что он лично выбивал из правительства все для тех, кто с войны вернулся инвалидом или для семей тех, кто из Ирака не вернулся вовсе. Уильям Миллиган был человеком совестливым и справедливым, и это было еще одной причиной, почему парни из первого разведбатальона его уважали. Иногда полковник Миллиган становился катализатором накопившегося у морпехов раздражения, потому что он был человеком очень принципиальным. Он требовал, чтобы все бойцы званием ниже сержанта отдела носили определенные нормами стрижки и брили свои лица, как полагалось по уставу, от чего у военнослужащих без необходимых средств гигиены и регулярного душа появлялось раздражение на коже и прыщи. Он настаивал, чтобы главный сержант Браун-Финдли (которого парни иронично прозвали сержантом Хартманом, за поразительное сходство с героем фильма Стэнли Кубрика¹³) следил за тем, чтобы все морпехи тщательно ухаживали за формой и чистили оружие, как полагалось. Иногда парни думали, что если не вражеская пуля, то их убьет щепетильность полковника к армейской муштре, на что тот отвечал: «Если вызвался на войну, будь готов к тому, что тебя попытаются убить».

Выполнять настояния полковника и слушать проповедь капеллана во время непродолжительного отдыха никто из них не хотел. Ради того, чтобы не делать этого, многие католики прикидывались атеистами. Никто из них не спал более четырех часов за ночь, с тех пор как началась смена. Продовольственный рацион оскудел после того, как грузовик снабжения подорвался на СВУ¹⁴ в пригороде Багдада. Воды, как питьевой, так и технической, всегда не хватало, но никто не жаловался. Морпехи не жаловались, что их ботинки были такими грубыми и неудобными, что, когда впервые за несколько дней они их сняли, у большинства ноги напоминали кровавое месиво, мозоли загноились, а травмированные ногти почернели и отслоились. Так же, как не жаловались на постоянную антисанитарию, простуду и на воспаленные от недосыпа и бесконечных песчаных бурь глаза. Морпехи смиренно принимали все, что на них обрушивалось, границы их долготерпения стоически выдерживали все неудобства, они действительно были готовы к тому, что их попытаются убить. Поэтому они принимали все, кроме, пожалуй, надобности слушать проповеди.

Мало кто из них признавался друг другу в глубоких опасениях, в страхе, в сомнениях. За исключением сержанта Дженаро Сукре, для которого эта командировка в Ирак была последней. Он, наконец, решил уволиться из армии. Примерно месяц назад Рино стал отращивать волосы и при каждом удобном случае показывал остальным парням фотографии его Пилар, их дочери и фермерского домика, который он купил в Мексике, в штате Идальго, неподалеку от города Актопан.

– Пришел к выводу, что я не люблю стрелять в людей, какими бы засранцами они не были.

Сукре, как и многие другие морпехи, поступил в корпус, чтобы не загреметь в тюрьму. Он вырос в бедной семье в неблагополучном районе Сан-Диего и в юности чуть было не ввязался в криминал, участвовал во всех уличных драках и разборках, которые были доступны молодому мексиканцу с бурлящей кровью и натренированными мышцами. Дженаро ненавидел войну, но он знал, что одного из его многочисленных двоюродных братьев убили в перестрелке, а двух других посадили за вооруженную кражу. Дженаро был влюблен в свою Пилар с пятнадцати лет, а когда надел форму и выбрал праведный путь человека, который стреляет только в благих целях, она наконец сказала ему «да».

– Какого черта ты здесь делаешь? – спросил его однажды полковник.

– Сэр, полковник Миллиган, я заблудился по дороге в тюрьму, сэр, – отшутился Рино. И если бы Стив уже однажды не слышал, как смеется полковник Миллиган, то решил бы, что тот задыхается, зайдясь в приступе лающего кашля. Так странно и неестественно звучал его смех.

Сукре был в Афганистане и уже тогда пришел к выводу, что ему отвратительно все, чем он и другие морпехи занимались. Во время простоя, пока они не готовились к атакам и к убийствам, парни обсуждали женщин, которых поимели, и тех, кого хотели бы поиметь, разбирали и собирали оружие на скорость, мастурбировали, рыли окопы, играли в американский футбол, снова обсуждали женщин, качались и снова мастурбировали. Сукре понятия не имел, зачем завербовался на службу повторно, и после Афганистана отправился в Ирак. Возможно, он чувствовал, что его война не закончилась. И что бы он ни делал после: женился на Пилар, купил фермерский дом или воспитывал дочь, он оставался человеком, умеющим держать в руках оружие и пользоваться им. Он оставался морпехом. Он был неотделимой частью корпуса. И другие морпехи, оставшиеся в пустыне по разным причинам, убивающие и умирающие, были им. А сейчас, он почувствовал связь с дочерью, всего пару раз подержав ее на руках, и наконец был готов вернуться.

Вечером того же дня, когда остальные улеглись на ночь, устроившись в вырытых ямах рядом с машинами под камуфляжной сеткой, Стивен нашел Эбигейл на заднем сидении их «Хамви» и, не раздумывая, сел рядом, заняв собой все свободное пространство. Эбби часто полушутя жаловалась на то, что Стива было слишком много во время непродолжительного отпуска, который они провели вместе. Стив вспоминал дни, проведенные на Кубе, ночи в отелях, ослепительно белый песок, липнущий к коже, безнадежно смятые простыни, то, с какой страстью Эбигейл делала снимки в Гаване на площади Революции и разглядывала граффити. В череде этих дней, которые смешались в памяти Стива, когда они занимались любовью, пили «маргариту» на пляже и колесили по стране на арендованной машине, Эбигейл и жаловалась, что Стива слишком много. Он занимал большую часть кровати, пышущий жаром, как печка в автомобиле, прижимался во сне и крепко держал, будто боялся проснуться и обнаружить потерю. Он заполнял мысли Эбигейл, не давал ей думать, и Эбби злилась на него, будто бы Стив был в этом виноват. «Клянусь тебе, Стив, – однажды сказала она. – Я пропала. Я снова пропала».

Стив много думал о любви. О том, как она порой несвоевременна, многолика и многогранна, как бесконечна, как равнодушна и несправедлива, как уродлива и иногда жестока. Но, если не брать в расчет все это, именно любовь и есть становая жила, альфа и омега, начало и конец, краеугольный камень. Рождение, жизнь и смерть невозможны без любви.

Стив никогда не спрашивал Эбигейл о том, кого у нее отняла война, потому что считал, что, если заговорит о нем, о том призраке и жертве министерства обороны США, все пойдет под откос. Пока Эбби сама однажды не заговорила. Она рассказала Стиву все, не боясь ранить его сердце и чувства. И тогда Стив понял, что любовь – это первооснова всего. Не люби Эбигейл погибшего в Афганистане капрала морской пехоты Джеймса Харриса, ничего бы этого не было.

Эбигейл прихотливо изогнула брови и усмехнулась, когда Стив устроил затылок на жестком подголовнике и взглянул на него сквозь опущенные ресницы. Усмехнулась и вернулся к книге, которая занимала ее весь день. А Стив смотрел. Смотрел на нее, подмечая мелкие детали, впитывая в себя все ее изменения, потому что совсем недавно услышал отрывок разговора Сукре с Уистлером. Сукре сказал: «Если война – это лекарство против морщин, то почему все лицо лейтенанта покрыто ими?» Уистлер ответил, что это от того, что ему не хватило смелости погибнуть молодым.

У Эбигейл были морщины. В уголках глаз и на лбу. Ее губы были безбожно обветренными, а кожа загрубела от нескончаемых ветров и безжалостного солнца. На ее шее висел новенький, блестящий в тусклом свете фонаря армейский жетон и затертый крест, который принадлежал тому, кого Эбигейл любила. Тому, кто ворвался в ее жизнь, а теперь лежал под крестом на ветеранском кладбище в Вашингтоне. Кресты были всюду. Куда бы ни взглянул Стив – кругом кресты. Перекрестие прицела винтовки напоминало ему, о чем не надо было вспоминать. Распятие на шее Эбигейл, как крест в надгробии – воспоминания о тех, кто был дорог. Другие были ловушкой, как в дурацких детских мультиках, в которых наковальня падает именно туда, где начертили крестик, ловушкой из приторно сладких слов о большой любви, на которую ведешься до бесконечности, со слепой верой в то, что тебя обязательно кто-то должен полюбить, разве бывает иначе? Ведешься, не задумываясь о том, что и ты, в таком случае, должен.

– Я все боюсь, что ты уйдешь, как он ушел. Может, к черту? Напишем увольнительную и переселимся на Кубу? – спросила Эбби.

– Никуда я не денусь, – уклончиво ответил Стив.

«Я не умру, пока ты со мной», – продолжил он, но уже мысленно. «Пока ты веришь в меня, пока идешь за мной. Пока твои руки касаются меня и на коже загораются раскаленные метки твоих ладоней – не умру. На Кубе было хорошо, там была жизнь, там была любовь, но, если любовь есть здесь, среди дымных пожаров нефтяных скважин, среди стрельбы и смерти, я не умру. Еще немного, потерпи совсем чуть-чуть, любимая. И, возможно, с твоей помощью или с Божьей, я смогу вернуться, смогу вернуть брата домой, к жене и сыну. Еще немного и я скажу, что люблю тебя, и сообщу, что присмотрел дом на Кубе, совсем, как Сукре для своей Пилар, откроем магазин для дайвинга и будем жить. Ты, конечно, улыбнешься своей невозможной улыбкой, и я пойму, что ты – любовь, ты – жизнь.

Только оставайся со мной. Так долго, как можешь. Расскажи мне больше. О себе и о нем. Расскажи, каким был тот парень, занимающий твои мысли. И почему от твоих воспоминаний о нем кровь идет у меня».

Стив почти бессознательно, неосторожно, словно уже сквозь сон, потянулся к ней и нежно коснулся губами губ. И Эбби, наконец, отложила книгу с безжалостно вырванными и сожженными страницами в сторону. Его повело от сладости губ Эбигейл, от запаха зубного порошка в ее дыхании и от того, как неровно и часто колотилось в ребра чужое сердце. Поцелуй, почти невинный и сводящий с ума, длился и длился. Ладони Эбби легли на плечи так правильно, как оптика винтовки ложится в паз. За сомкнутыми веками Стив различил несколько огней ночного лагеря и голоса патруля, но не придал этому никакого значения. Все положенные часы отдыха, с точностью до секунд он собирался потратить на Эбигейл. Не на проповеди и исповеди капеллану, и даже не на сон. Полностью и без остатка, как и свою жизнь, и свое сердце, он собирался отдать их ей.

На следующий день информатор сообщил, что встреча аз-Заркауи и сирийского снабженца армии единобожия и джихада оружием состоится днем на заброшенном аэродроме в нескольких десятках миль от города Баакуба.

– Мне нужен хороший снайпер и наводчик. Если пуля попадет Заркауи в голову, многих потерь можно будет избежать. Как думаешь, сержант Хэммонд, справишься?

– Сэр, да, сэр, – ответил Стив.

– Не облажаешься? – полковник прищурился и сделал пару глотков воды из своей фляжки.

– Сэр, нет, сэр, – он отдал честь. Миллиган кивнул.

– Бери Уолдорф, выезжаете через двадцать минут. Заберетесь на вышку, притворитесь, что вас там нет и будете ждать. Понял меня?

– Сэр, при всем уважении, сэр, я самый результативный снайпер в вашей бригаде, и я хорошо осведомлен о том, что значит стать невидимым.

– Да, знаю я, знаю, – проворчал полковник. – Связывался с твоим братом. Он передавал тебе привет.

– Он в порядке? – спросил Стив, ощутив, как его пульс мгновенно участился. Дуглас командовал ротой на севере страны, там, где Ирак граничил с Турцией, где бесплотная пустыня венчалась плодородными землями и скалистыми горами, в которых прятались люди из Аль-Каиды и Джамаата.

– А мы? – усмехнулся полковник Миллиган и, вздохнув, скрылся под пологом своей палатки.

Полковник Миллиган всегда понимал военную доктрину США по-своему. Обычно, в таких ситуациях она трактовалась очень недвусмысленно: если есть вероятность потенциальной угрозы – пускай в ход тяжелую артиллерию и бомби. А Миллиган доверил этот ключевой момент не Зенитной установке и даже не РПГ и ПЗРК, а двум своим подчиненным. Потому что, в отличие от всех остальных, верил в людей. И любил. Несомненно, он любил и морскую пехоту, и был убийцей, как любой другой морской пехотинец. Он был ветераном Сомали и Афганистана. И, безусловно, убивал людей, но такие проблемы предпочитал решать не грубой силой, но парочкой отличных бойцов. Полковник Миллиган не считал убийства первоосновой войны, иногда он работал совсем как бывший агент ЦРУ. Если по ним прилетало несколько разрозненных выстрелов, он не обрушивал на врага ошеломляющую силу, не сравнивал с землей жилые кварталы только потому, что там прятались террористы, или бойцы республиканской гвардии, или федаины. Ходили слухи, что Уильям Миллиган в прошлом работал на Центральное разведуправление, а его подход к выполнению операций только подтверждал это и много говорил о нем, как о человеке.

Через пару часов Стив уже лежал ничком на полу в полуразрушенной наблюдательной вышке, устроив дуло винтовки на обломке стены. Он смотрел в прицел и пытался разглядеть среди выжженных до основания, искореженных машин аз-Заркауи и того, с кем он должен был встретиться. Эбигейл лежала рядом с ним, касалась плечом плеча. Она была так близко, что должна была почувствовать отдачу приклада с той же силой, что и сам Стив.

– Клятва, что мы приносим своим винтовкам, ставит меня в тупик, – тихо сказала она, неотрывно глядя в бинокль.

– Какая ее часть? – усмехнулся Стив.

– Она вся. Мы говорим: «я должен научиться владеть своей винтовкой так же хорошо, как владею своей жизнью». Но разве мы и только мы до конца и без остатка владеем своими жизнями? Капеллан говорит, что наше сердце и душа принадлежит Иисусу, а капитан Гилган, что наши задницы принадлежат морской пехоте.

«Плевать», – думал Стив. «Пусть я не хозяин собственной жизни. Я здесь, я с тобой. Я принадлежу тебе, забирай и делай все, что захочешь, потому что единственное, чем я действительно владею – это мой инстинкт убийцы, моя винтовка, а вдали от тебя он притупляется, а значит из охотника я превращаюсь в жертву. Но если моя жизнь будет принадлежать тебе, то я буду знать, что не умру, буду знать, что ничего плохого со мной уже точно не случится».

– Мы говорим: «моя винтовка без меня – ничто, как я – ничто, без своей винтовки». И здесь я не согласна. Потому что винтовка совершенна. Потому что она – смертоносное оружие.

– Людей убивают люди, а не винтовки, – сказал Стив, не согласившись с Эбигейл. – Самое смертоносное оружие – человек.