Пришли обыскивать наш поезд: молодые люди, одни с претензией на лихость, другие с виноватым выражением простецких лиц; вместе с ними военные команды со следами недавней еще дисциплины. Были среди нас люди весьма имущие, имевшие при себе много ценных и ненужных вещей: они трепетали, ожидая, что отнимут все «до последнего платка» (такие ходили слухи). На самом деле ничего почти ни у кого не отняли. С револьверами, конечно, пришлось всем расстаться. Но теплушки наши продолжали быть под стражею, и мы оставались в полной неизвестности.
Несомненно было, что здесь, в Армавире, нам грозит террор – быть может, случайный, «иррегулярный», но тем более опасный. Как, однако, отсюда выбраться? Обсуждая этот вопрос с А. М. Хоштариа[20], мы быстро нащупали грунт. Он твердо помнил, что один его знакомый, наш соотечественник Ж., занимал в Армавире какую-то должность. Он мог нам помочь. Но как его найти? Очень просто. «Здесь имеется, – предположил я, – буфет, а хозяин и прислуга в буфете, наверное, грузины. Пошлем за „нарзаном“, принесет его лакей, наверное, ловкий и „сознательный“, он нам мигом разыщет вашего спасителя». Проходивший мимо железнодорожник согласился, за небольшое вознаграждение, прислать «минеральной воды» – и вот через несколько минут вода эта уже пенилась в стаканах. Пока она пенилась, Хоштариа успел сказать все, что следовало, а молодой человек из буфета не замедлил смекнуть и ответить, что было нужно.
Стоявший рядом часовой, черноземный серяк, рявкнул: «Не велено тут говорить по-вашему!» – едва ли он понимал, что изрекал целую государственную программу! Но буфетный юноша огрызнулся: что, не понимаешь, теперь свобода, каждый может говорить на своем языке (тоже программа!) – и с негодующим видом побежал обратно.
Через час в конце платформы появился и прошел мимо нас, с видом совершенно постороннего лица, начальник железнодорожной милиции участка: это и был Ж.
Ночь провели в вагонах под стражею. Утром был роздан кипяток, а позже объявили, что поведут в тюрьму. Суматоха, смятение, женские вопли. Тогда объяснили: не совсем в тюрьму, а в чрезвычайную комиссию; а уж оттуда… Выстроились мы в ряды, окружили нас цепью караульных солдат и повели через весь Армавир в комиссию. По улицам встречные смотрели как на обреченных. Было нас всего человек, думаю, пятьдесят – шестьдесят, и допрос затянулся. Члены комиссии, так себе, молодые люди ложно-военного обличья, выслушивали наши объяснения сравнительно милостиво. Ж. уже принял свои меры, и в «производстве» участвовал представитель… местного грузинского комитета. Вполне либерально. Допрос окончился, и нам объявили, что мы свободны. Чего же лучше? Мы почувствовали себя совсем школьниками. Впрочем, большая часть наших спутников выехала в тот же день из Армавира в Туапсе: эти избрали благую часть. Меньшинство (человек десять – двенадцать) осталось в Армавире: нас приютили на ночь грузины-армавирцы. Мне, вместе с С. Кедиа, выпало воспользоваться гостеприимством одного земляка, служившего в Армавире по акцизу, в грузинской же политике единомышленника национал-демократической партии: он был в полном восторге от такой чести – предоставить ночлег видному лидеру этой партии, Кедиа, но и мне от этого было удобство.
Радовались преждевременно: на следующее же утро нам сообщили в грузинском комитете, что арестованные в день нашего прибытия в Армавир офицеры и другие (числом около сорока лиц) обвиняются в принадлежности к добровольческой организации и что их будут судить на солдатском митинге. Армавир совершенно в руках этих солдат (ушедших с кавказского фронта). Ни казачьи власти, ни регулярные большевистские организации ничего не могут с ними поделать.
Как говорили, при задержании этих военных найдено было оружие, главным образом винтовки, привязанные под вагоном и, по-видимому, принадлежавшие нескольким горцам, зачислившимся было в Иверийский полк и возвращавшимся в Терскую область. Печати и другие канцелярские вещи принадлежали этому же полку. Что касается офицеров, то они частью возвращались в Тифлис по делам службы, например те, что ездили в Петроград за бронированными автомобилями для кавказского фронта; другие же направлялись восвояси, в разные города Закавказья.
Были среди этих арестованных лица, совершенно случайно попавшие в воинский вагон; например, двое студентов, пересевшие к офицерам – играть в карты – из нашего поезда чуть не на станции Кавказская. Все они, без исключения, числом тридцать девять, были митингом солдат в этот же день приговорены к умерщвлению – несмотря на все старания грузинского комитета (среди осужденных было тринадцать грузин) и других организаций. Расправа была произведена тут же, с помощью пулемета, и с жестокостью, которая тогда еще поражала, а теперь никого не удивит.
Казалось, весь Армавир оцепенел: разгулявшийся, спущенный с цепи зверь мог грозить каждому. Тем более место богатое, торговое.
Мы сидели притихшие, подавленные в помещении грузинского комитета; внезапно один из членов его прибегает с известием: нас ищут – солдаты кричат о вчерашнем послаблении, об освобождении явных корниловцев; они собираются сами с нами расправиться; наконец, и комитету грозит опасность, ибо он сам теперь под подозрением – словом, нам следует поскорее спасаться из Армавира.
Благодаря связям и толковости Ж. мы немедленно привели в осуществление следующий план: теплушка с нашими вещами будет охраняться на станционных путях милиционерами Ж.; мы, по двое или по одному, дабы не привлекать внимания, отправимся на вокзал, как только стемнеет; после полуночи прибудет поезд из Тихорецкой и ночью же отойдет на Минеральные Воды (последний поезд, так как на следующий день, за отсутствием топлива, движение прекращалось); к этому-то поезду и будет прицеплена в последний момент наша теплушка, наглухо закрытая – под видом товарного вагона, – и таким образом мы выберемся из Армавира.
Едва наступил вечер, мы разными путями направились к станции, проникли в свой вагон и, усевшись на вещах, стали ждать. Стемнело. Милиционер с винтовкой, доверенное лицо Ж., сел к нам «на всякий случай». Другой снаружи вел наблюдение. Нас куда-то передвинули; потом все смолкло. Сидели без огня; переговаривались вполголоса. Милиционер стал рассказывать, монотонно, равнодушно, о казни тридцати девяти, которую он видел сегодня. «Ничего с солдатами не поделаешь: вот и вас, видно, ищут. Должно быть, скоро будут сюда, к поезду… Да вряд ли отыщут… А капитан не пожелал копать, так ему прикладом локоть перебили…» – возвращается к своему рассказу наш охранитель.
Наступает жуткое, бесформенное молчание. Позже начинается рассказ о том, как «вот на прошлой неделе здесь на сестре милосердия пулемет нашли. Артиллерист стоял рядом – как хватит ее саблей по плечу, все плечо разрубил; она, как ни в чем не бывало, дальше идет; тут другой ее хвать по другой руке…» и т. д., – наш страж передавал все подробности с таким равнодушием, будто речь шла о самом будничном обстоятельстве. Впрочем, это и было «будничное обстоятельство». Послышалось чье-то рыдание, скоро подавленное, – «товарный вагон» должен безмолвствовать.
Длительная тишина. Позже внезапный свисток – другой – грохот приближающегося поезда, и, затем, обычный станционный гул, скоро, впрочем, заглохший. Снова какая-то возня, громкие голоса на вокзале. «Должно, вас ищут», – шепнул стражник.
Слышно было движение маневрирующих паровозов. Толчок, и нас куда-то двинули, перевели на другой путь, к чему-то прицепили. Скоро распознали мы голос Ж., говорившего по соседству с одним из милиционеров. Затем и наш стражник, отодвинув дверь теплушки, неслышно выскользнул в темную ночь; новый свисток – и поезд тронулся из Армавира, где тридцать девять замученных людей брошены были в ими же вырытый ров.
Прибыв на станцию Минеральные Воды, узнали, что движение с часу на час должно прерваться и что едва ли доберемся до Владикавказа. Пришлось остаться и избрать местопребывание в пределах «группы». Поселились в Пятигорске, с крутым переходом от теплушки к комфорту первоклассной гостиницы «Бристоль». В это время, то есть в середине апреля 1918 г., в Пятигорске, да и в других поселениях этого района, было сравнительно спокойно. Равновесие общественных сил еще как-то держалось и уживалось с признанием советской власти; пришлого населения было сравнительно мало, и изобилие во всем было полнейшее.
В Пятигорске дошел до нас слух о перерыве Трапезундской конференции, о падении Карса и Батума, о формальном провозглашении независимости Закавказья. Еще больше потянуло нас в Тифлис – между тем приходилось бездействовать, вдыхая целительный воздух, и ждать удобного случая к отъезду.
Я чуть было не собрался ехать во Владикавказ на дрогах, по колесной дороге – весной это даже соблазнительно; но члены грузинского комитета (везде на группах были такие комитеты-консульства революционного происхождения) отговорили от этого намерения: «Убьют и ограбят в пути, несомненно». Вот вам, говорил я себе, и рах rossica, о значении которого на Кавказе я как-то писал в «Русской мысли»!
В условиях пятигорской сытости и довольства (позже и здесь все было уничтожено дотла двуногой саранчой!) подошла к концу эта неожиданная пауза в нашем путешествии. Иные из нас стали прибавлять в весе; очутившись – явно случайно и явно временно – в обстановке прежнего, привычного для них быта, они легко принимали это мимолетное за постоянное; прежний оптимизм и прежняя уверенность возрождались в них с возвращением утренней ванны и хорошо поданного завтрака! Но не есть ли эта живучесть наивного оптимизма одна из движущих сил так называемого «буржуазного», то есть всякого зависящего от людской предприимчивости, строя?
О проекте
О подписке