Это было сумасбродство и мотовство: порушить внутри весь дом, расширить проемы, установить повсюду большие окна и даже перенести лестничные пролеты. «Йенсен & Голдстейн» только-только разворачивала свою деятельность, но в Питтсбурге отбоя не было от заказчиков, владельцев как личных домов, так и офисных помещений, жаждавших сделать ремонт в скандинавском стиле по экологически чистым технологиям: самая современная отделка, передовые материалы из утилизированного сырья, креативный подход к использованию аксессуаров и всякие архитектурные мелочи. Они брали на работу молодых и ярких мечтателей, ведь именно такими были их заказчики. Спроектировав и реконструировав ряд весьма интересных зданий по всему городу, компания резко набрала популярность. Когда о них написала местная газета, они, помимо прочего, стали специализироваться и на перепланировке бывших церквей. Так что Алекс превратил самый обычный коттедж, купленный сразу после свадьбы, когда им было по двадцать шесть лет, в дом их мечты. На тот момент они уже решили, что у них родится ребенок, с которым Сюзетта будет сидеть дома, по меньшей мере первые несколько лет.

Она поняла, что высматривать на зеркале грязные пятна было ошибкой: в нем женщина видела только себя. Она стащила перчатки. Пригладила волосы. Смыла потеки туши для глаз. Потом сняла пояс, подняла подол платья и посмотрела на заживающие шрамы. Три рубца, оставшихся после лапароскопии, каждый длиной в дюйм, расположенных в стратегическом порядке вокруг четвертого, подвергшегося трансформации: борозды рваной плоти больше не было; кожа туго натянулась, ее стягивала аккуратная линия стежков. Так было лучше – недостаточно для того, чтобы щеголять в бикини, но, может, в своем новом виде старая травма постепенно сойдет на нет.

О проблемах со здоровьем она рассказала Алексу на втором свидании, когда они устроили в парке пикник. После первого, ограничившегося кино и пиццей, они целовались, и она испугалась, что если дойдет до близости, его отпугнет шрам. Поначалу он не мог ничего понять, ведь его детство прошло в нормальном доме, но при этом слушал очень внимательно. Это приносило ей утешение, и Сюзетта впервые поведала историю своей жизни. Как в тринадцать лет у нее начались боли в животе, за которыми последовала практически непрекращавшаяся диарея. И ее мир по спирали устремился вниз.

– Мать от меня отмахнулась. Сказала, что с ней тоже было такое в моем возрасте. Гормоны.

– И… тебе так и не стало лучше? – спросил Алекс.

– Я перестала считать это состояние болезненным, приняв его как норму.

Но то, что они с матерью называли нормой, другие именовали болезнью Крона.

Она отгородилась от мира и стала бояться пищи: если перестать есть, может, желудку станет лучше? Но лучше не стало. В ночь накануне семнадцатилетия она лежала без сна, а ее внутренности переворачивались, вопя о своих проблемах. Время от времени ей в голову приходила мысль набраться смелости и остаться лежать, приняв медленную, мучительную смерть. Но вместо этого она разбудила мать.

По приезде в больницу та проделала свой лучший трюк: превратилась в самую заботливую мать года, не забыв прилично одеться и нацепить на лицо выражение родительской тревоги. Когда медсестра в приемном покое спросила, как давно у Сюзетты начались боли в животе, она ответила, что ночью. Мама в своем благопристойном образе согласно кивнула и заявила, что ей это показалось необычным.

– Я тут же привезла ее сюда.

Сюзетта не пожелала, чтобы мать присутствовала во время осмотра.

Пытаясь установить диагноз, врачи проникли во все девственные отверстия в ее организме. Подозревая аппендицит, сделали срочную операцию и обнаружили, что кишки в нижней части брюшной полости переплелись в узел. Когда она пришла в себя в темной комнате с трубкой в носу, с болью в области живота, не поддававшейся описанию словами, матери рядом не было.

Несколько недель спустя, когда она, казалось, поправилась, у нее развилась фистула – узкий канал, тянувшийся от разреза на кишечнике до надреза на коже. Она снова оказалась на операционном столе с повязкой на глазах. Они вторглись в не зажившую до конца рану и без всякой анестезии поставили центральный катетер.

– Молодые в состоянии терпеть боль, – объяснил хирург какому-то невидимому ей собеседнику. Она не закричала (хотя и хотела). Но так и не забыла (хотя и старалась). А через несколько минут ей дали наркоз и опять вскрыли брюшную полость.

Идея сводилась к тому, чтобы не зашивать надрез и дать фистуле затянуться самой. Дерьмом и мочой из этой дыры несло добрых четыре года. Все это время ей казалось невозможным когда-либо вновь вернуться к обычной жизни или совершать банальные поступки, например, целоваться с мальчиком или ходить на работу. Сюзетта не раз подумывала о самоубийстве, но вместо этого разработала план карьеры и в конечном счете поступила в школу искусств. А там познакомилась с Алексом.

– Если бы я тебя не встретила… то мое дурацкое непредсказуемое существование могло бы продолжаться до бесконечности.

Тогда он со слезами на глазах ее поцеловал. А несколько месяцев спустя признался, что влюбился в нее как раз на том втором свидании, увидев, какая она ранимая, но в то же время вдохновившись ее поразительной решимостью и внутренней силой.

Кто-то задергал дверную ручку с обратной стороны.

Сюзетта заиграла желваками и закрыла глаза. Уходи. Уходи. Прошу тебя, уходи.

Тук-тук-тук.

– Минутку.

Она выпустила подол платья из рук, и оно соскользнуло обратно на колени. Потом ласково погладила правый бок, чтобы поспособствовать заживлению.

Тук-тук-тук.

– Маме нужна минутка.

Тук-тук-тук. Тук-тук-тук.

Она рывком распахнула дверь и оскалила зубы.

– Что ты долбишься, черт бы тебя побрал? Не могла подождать?

Дочь казалась такой маленькой. Прямо загляденье: хорошая девочка в красивом платьице. У нее слегка отвисла челюсть, может, от страха, может, от потрясения. В левой руке Ханна держала учебник, в правой с силой сжимала карандаш. Она пришла всего лишь задать вопрос, хотела, чтобы ей помогли. Хорошая мать это поняла бы или как минимум смогла бы держать эмоции под контролем.

В груди у нее будто что-то надорвалось: даже самые простые обязанности и то оказались не под силу.

– Я буду через минуту. Прости. Сейчас спущусь и помогу тебе.

Она закрыла дверь и тут же заперла ее, чтобы Ханна не увидела слез.

Потом пару минут походила по комнате, с шумом вдыхая и выдыхая воздух, словно бегун в конце дистанции. Взять себя в руки. Взять себя в руки. Взять себя в руки. Под надрезом на коже электрическим разрядом вспыхнула боль. Вот что творили с ней гнев, недовольство и стресс: переводили организм в форсированный режим, давали солдатам сигнал выходить и убивать, и все, во что они стреляли, считалось сопутствующими потерями. Жить, страдая аутоиммунным заболеванием^[6]. Сюзетта не могла позволить себе длительные душевные страдания и беспокоилась об отрицательном влиянии, которое оказало на ее организм мрачное внутреннее осознание того факта, что быть матерью Ханны – сплошная мука.

Илеостомический мешок над ней насмехался: «Благодаря мне ты станешь отвратительнее, чем когда-либо. Тебе придется иметь дело со средоточием собственных кишок и заботиться о том, чтобы пакет не переполнялся». Как изменить сложившуюся ситуацию, чтобы она не стала ее неизбежным будущим? Решение сидеть дома с ребенком не предполагало особых стрессов, и приняла она его отнюдь не из-за недостатка энергии или таланта.

Когда они только познакомились, еще до того, как у Алекса появилась собственная компания, она занималась дизайном интерьеров и была не меньшим экспертом в своем деле, чем он. Они на пару работали над одним проектом – два новичка, обожающих экологически чистые материалы, – потом подружились, стали партнерами и больше уже не разлучались. Но ненормированный график и вечные дедлайны сделали свое дело. Это были первые шаги в карьере Сюзетты. Когда ее жалкие внутренности стали вести себя непредсказуемо, амбиции начали улетучиваться как дым. Дерьмо, дерьмо и еще раз дерьмо.

Когда они обручились и Сюзетта переехала к нему, потребность в работе отпала. Сначала она надеялась понемногу работать из дома, но в основном лишь готовила, убирала и ждала возвращения Алекса. Болезнь Крона отпустила. Она вновь взялась рисовать – не просто элегантные и функциональные интерьеры, а более абстрактные порождения ее воображения. Основав компанию «Йенсен & Голдстейн», Алекс устроил ее консультантом на неполный рабочий день и позволил выбирать проекты, казавшиеся ей привлекательными. Она связала это с его стремлением вернуть ей здоровье.

А потом Сюзетта забеременела.

Она ожидала какого-то духовного откровения, но вместо этого беременность стала демаркационной линией, за которой ширилось ощущение потери. Потери себя. Потери Алекса как единственного и милого сердцу человека. Потери вновь обретенного здоровья.

Организм все больше истощался, с каждым днем она узнавала его все меньше и меньше. Ближе к середине срока, когда ей полагалось набирать вес и расти вширь, все его системы взбунтовались. Ее до такой степени измучили судороги и понос, что она прилагала героические усилия, чтобы во время беременности достаточно набрать в весе. Доктор Стефански посоветовал ей ежедневно принимать двойную дозу «Имодиума», но с этим средством, которое, по его словам, должно было здорово помочь, пришлось повременить: таблетки были слишком опасны, чтобы подвергать риску растущий плод. Истощение настолько ее изнурило, что они даже стали подумывать нанять постоянную сиделку на случай, если после родов ее здоровье не улучшится. Она надеялась, что ребенок появится на свет преждевременно – ничего страшного, если чуть раньше положенного срока. Она остро нуждалась в облегчении и медикаментозном лечении без оглядки на степень его токсичности.

В худшие моменты Сюзетта вспоминала их самые первые удивительные дни, когда они с Алексом лучились ослепительным светом. Их любовь породила живое, дышащее существо, которое когда-нибудь будет удивленно таращить на все глазки, пытаясь охватить взором вселенную. Но, увеличившись в размерах и заявив о себе в ее чреве, оно стало восприниматься не столько ребенком, сколько некоей бесформенной массой. А потом они совершили ошибку, еще раз посмотрев фильм «Чужой», и она разразилась слезами, подумав, что ее дитя тоже вот так явится на свет – чудовищем, которое разорвет ее на куски.

– Это всего лишь болезнь Крона, с малышкой все в порядке, – ворковал Алекс, вытирая ей слезы и поглаживая выпирающий живот. – Сразу после ее рождения мы подберем тебе лечение.

Как ни пытался муж ее утешить, она не могла избавиться от своих видений. Этому мешала сама беременность, в конечном итоге ставшая не духовным пробуждением, а тяжелым физическим испытанием для всего организма.

Она с ужасом воспринимала все необходимые предписания врачей, предлагавших ей жертвовать своими потребностями и забывать о страхе перед мукой ради ребенка. Будто ее тело больше ей не принадлежало, и запросы малыша полностью вытеснили ее собственные. В минуты, когда ее одолевали обида и эгоизм, она думала: вот как все начиналось, вот как ее мать возненавидела свою родительскую ответственность. Но потом мысли устремлялись совсем в другом направлении, и она представляла, как обнимает это бесценное хрупкое создание, понимая, что обязательно сделает ради него все, что потребуется. Стерпит оскорбительные инвазивные обследования – ведь ее ребенок в ней нуждался – и докажет, что обладает сильными инстинктами, хотя и не смогла ничему научиться у собственной матери. Разве что узнала, как не надо поступать. Сюзетта поклялась – настолько пылко и неистово, что в глазах Алекса даже промелькнул страх, – что как мать никогда не отнесется наплевательски к страданиям своего ребенка. Никогда не будет им пренебрегать. И никогда не проявит к нему безразличия.

– Ну конечно, ты ведь совсем другая, – сказал он, – ты любящая, талантливая, удивительная женщина и станешь прекрасной матерью, преисполненной жизни и любви.

Но ее жизнь питалась его любовью. А хватит ли у нее самой любви, чтобы делиться ею с кем-то еще? Ребенок не должен вызывать ассоциации, связанные с обострением ее болезни Крона и несоблюдением режима в соответствии с требованиями современной медицины. Она не раз говорила Алексу о своем желании арендовать ферму, чтобы там родить ребенка, сидя на корточках и собирая урожай капусты.

В конце концов, не без помощи эпидуральной анестезии, она родила. Ей хватило одного взгляда на выражение лица Алекса, когда он взял на руки их новорожденную дочь, чтобы понять: это того стоило. Момент прихода в мир новой жизни окончательно все закрепил: Ханна стала совершенством, а Сюзетта – его героиней. С тех пор она вот уже который год делает все от нее зависящее, чтобы не развеять эту иллюзию семейного покоя. Так хотя бы один из них чувствует себя счастливым.

Когда ей стали колоть лекарства, пищеварение и здоровье в целом нормализовались. Но с ней навсегда осталось чувство вины за то, что она так никогда и не кормила Ханну грудью.

Какой непреднамеренный вред она могла нанести ребенку? Может, развитие Ханны пошло не по тому пути как раз из-за недостатка материнского молока на самом раннем этапе? Сюзетта старалась наверстать упущенное, кормя дочь из бутылочки и фокусируя на ней свою любовь и заботу. Малышка была для нее сродни беспрестанно меняющемуся произведению искусства – с выразительными глазками и озабоченно опускавшимися и поднимавшимися бровками.

Когда Ханна научилась ходить и стала выказывать первые признаки характера, они с Алексом, ожидая дальнейшего развития, подготовились к истерикам и неповиновению, им не терпелось услышать, когда она скажет «Нет!» и «Мое!». Но если истерики пришли вовремя, то с преодолением других этапов явно возникли сложности. Когда они озаботились речевым расстройством у дочери, Сюзетта столкнулась с проблемами, о которых не имела ни малейшего понятия. Она занималась с дочерью каждый день, отчетливо проговаривая слова, стараясь превратить учебу в увлекательную игру. Но чаще всего Ханна устремляла на нее неподвижный скептический взгляд, выводивший ее из себя, а когда в комнату входил Алекс, без конца улыбалась. Сюзетта долго не оставляла попыток, но годы постоянных неудач стали для нее как удар в живот. В тот самый живот, который был неспособен выдержать еще одну травму.

Она опять натянула резиновые перчатки. Порой ей хотелось иметь в гардеробе резиновый спортивный костюм. Он стал бы защитой от микробов – лекарства ослабили ее иммунную систему, – но что еще важнее, перчатки наполняли ее жизнь содержанием. Они символизировали тяжкий труд, эффективность, чистоту и в конечном счете красоту – одним словом, то, к чему она так стремилась. Здоровье в любой момент могло пошатнуться (хотя она и старалась свести риски к минимуму), но содержать дом в идеальном порядке ей было под силу. Так Сюзетта подчеркивала свою значимость.

Она поставила ведро и опустилась на четвереньки. А потом стала надраивать пол в тех местах, где перед этим прошла, стирая собственные невидимые отпечатки.

Обычно подобные методичные движения успокаивали ее, погружая в блаженное, расслабленное состояние, давая мозгу небольшую передышку. Но сейчас она переживала, не зная, что сказать Алексу. Хорошая новость: с физиологией у Ханны все в порядке. Плохая: проблема может таиться у нее в голове. Это его расстроит? Он никогда не видел, чтобы дочь вела себя странно, например, набрасывалась ни с того ни с сего на ребенка намного младше нее. А если бы воспитательницы в детском саду поведали Алексу о ее отвратительных выходках, наверняка не поверил бы. Он считал, что те все преувеличивали просто потому, что развитие Ханны не подчинялось традиционным этапам. Между собой они стали называть ее «неполноценной», и если Алекс настаивал на том, что мир становится терпимее к подобным отклонениям и не подвергает их остракизму, то элитные школы, в которые они записывали дочь, считали иначе.

– Она хоть и не говорит, но на удивление сообразительна, а интеллект у нее гораздо выше среднего, – постоянно хвастался он.

Сюзетта знала: он все еще надеялся, что девочка, пусть даже с опозданием, полностью социализируется. Но разве для этого прошло недостаточно времени? Возможно, им поможет новый психолог, специалист по детскому развитию. Ее тревожило, что Алекс знает не все: она перестала ежедневно сообщать ему об изменениях несколько лет назад, когда увидела, что на его лице все явственнее проступает раздражение. Из-за этого Сюзетта чувствовала себя совершенно никчемной, способной лишь жаловаться. Когда она не рассказывала о поведении Ханны, им удавалось куда лучше и спокойнее проводить вместе время. Однако стоит ей передать мнение врача, что нежелание говорить требует иного лечения, чем неспособность, и Алексу придется признать, что Ханна упрямится нарочно. Дочь играла с каждым из них по-своему. Водила за нос. Манипулировала, преследуя свои садистские цели.

Сюзетта швырнула губку в ведро и приказала себе успокоиться. Обвинять семилетнего ребенка в садизме – это уже чересчур. Однако сколько ни пыталась, а разоблачить игру дочери она так и не смогла. Как легко и непринужденно Сюзетта любила свою девочку, когда та была младенцем или только начала ходить! Ей говорили, что это самый трудный этап, что потом ребенок научится говорить и выражать свои потребности, но для нее это оказалось проще всего. В раннем возрасте у Ханны были лишь простые, продиктованные инстинктами запросы. Но с годами дочь становилась все более неуправляемой. Как-то раз они с Алексом стали кружиться, взявшись за руки, выписывая идеальные круги. Но когда в игру вступила дочь, равновесие нарушилось.

Перед глазами промелькнул образ: блуждающий астероид, ворвавшийся на их орбиту. Если бы их было только двое, они смогли бы опять восстановить баланс.

Тук-тук-тук.

Она отогнала подальше эту предательскую мысль.

Ханна все еще здесь? Не спустилась вниз? Сюзетта села на пятки и ничего не ответила.

Тук-тук-тук. Тук-тук-тук.

– Я же сказала, сейчас приду.

Хлоп-хлоп. Ханна с силой ударила ладонью в закрытую дверь. Потом пнула ее ногой и в знак протеста пронзительно завопила.

– Ханна! Иди вниз! Переходи к другому заданию, которое сможешь решить самостоятельно. Я буду через минуту!

Сюзетта подождала и прислушалась, надеясь услышать отчаянное «пуф», признак поражения, и удаляющиеся звуки маленьких шагов. Но не тут-то было. Ручка задергалась. Сначала робко, потом все настойчивее. Ханна еще раз пнула дверь ногой.

Они никогда не били дочь. Алекс даже ни разу не повышал на нее голоса. А если и бранился в ее присутствии, то только по-шведски. Но ребенок с той стороны наседал. Сюзетта открыла замок и распахнула дверь.

– Ханна, черт бы тебя побрал! Почему ты никогда меня не слушаешься?

Девочка стояла перед ней, опустив руки, и смотрела на мать. Потом закатила глаза так сильно, что остались видны только белки. В глазницах – лишь мертвая пустота.

– Потому что я не Ханна, – прошептала девочка.

ХАННА

– ЧТО?

Это было единственное, что сказала мама. Тряхнула головой и с удивлением уставилась на нее. Потом схватилась за живот и захлопнула дверь. Ханна прижалась к ней ухом. Щелкнул замок. Мама застонала, но не заплакала и не закричала. Стало тихо, даже слишком, и Ханна поскребла ногтями по деревянному полотну. Зашумела вода. Девочка легла на живот, пытаясь заглянуть в узкую щелку под створкой, но смогла увидеть лишь мамины ноги перед раковиной.

Не совсем та реакция, на которую она надеялась: ей хотелось произвести на маму большее впечатление. Или напугать. А на случай, если маме вздумается проявить любознательность, у Ханны был наготове список коротких ответов, которые она запомнила, когда искала сведения в Интернете. Ее немного разочаровало, что мама не захотела ничего узнать о ее необыкновенной подруге. Ну и плевать на нее, потом попытаемся еще раз.