Все знали, что Лучезарка без ума от фруктовых напитков. Она отказывалась пить воду, а от молока шарахалась с таким видом, будто ей протягивали стакан слизи. На первых порах фруктовый напиток на полдник, кроме нее, никому не давали, но когда другие ребята стали жаловаться и капризничать, миссис Улыбочка надула щеки и наполнила всем чашечки красным «эликсиром Лучезарки». Довольно скоро об этом узнали родители. Им не понравилось, что их дети пьют всякую гадость («красный цвет оттенка сорок» – так ее называла мама), поэтому Лучезарке в конечном итоге пришлось полдничать одной.

Пока миссис Улыбочка занималась с другими детьми, Ханна отыскала небольшую баночку с красной краской и унесла, прижав к себе, чтобы никто не увидел. Улучив момент, когда на нее никто не смотрел, девочка взяла пустой бумажный стаканчик и проскользнула в ванную с миниатюрными раковиной и унитазом. Эта ванная с ее крохотными принадлежностями была любимым местом Ханны во всем детском саду. Ей даже хотелось, чтобы папа переделал подобным образом и ту, которой она пользовалась дома. Ханна плеснула в бумажный стаканчик немного красной краски и разбавила ее водой. Когда та растворилась, содержимое стакана приняло весьма правдоподобный вид – в точности как шипучка «кул-эйд».

Миссис Улыбочка в это время помогала Ковыряльщику в Носу, чей рисунок был в той же зеленой цветовой гамме, что и его козявки. Лучезарка рисовала цветы. По крайней мере, Ханна думала именно так, хотя они в одинаковой степени могли оказаться высокими людьми с разноцветными панковскими прическами. Она встала рядом с Лучезаркой и улыбнулась. Окружающих очень легко расположить к себе с помощью улыбки, об этом она узнала еще ребенком.

– Только не толкайся, – сказала Лучезарка, надула губки и попятилась назад.

Может, в прошлом Ханна и наградила ее небольшим толчком или даже случайно ударила, но теперь у нее на уме было совсем другое.

Она покачала головой, давая Лучезарке понять, что ей ничто не грозит. Судя по виду, та все еще сомневалась. Ханна протянула стаканчик с красной жидкостью. Тебе понравится. У Лучезарки жадно загорелись глаза.

– Фруктовая водичка?

Ханна кивнула.

– Ой, спасибо.

Лучезарка была такой вежливой девочкой. Маме это понравилось бы. Она научила дочь таким словам, как «спасибо» и «пожалуйста», хотя та и не могла произнести их вслух.

Лучезарка припала губами к стаканчику и сделала пару больших глотков. Ханна не удержалась, протянула руку и погладила ее изумительные золотистые волосы.

Но не успела жидкость оказаться у девочки во рту, как та поперхнулась. «Фруктовая водичка», которую она все еще держала во рту, потекла по подбородку, словно кровь.

Ханна улыбнулась и подумала, что с осколками стекла шутка получилась бы лучше.

– А-а-а! Миссис МакНелли!

К ним подошла миссис Улыбочка.

– Она дала мне вот это.

– Что это? – Воспитательница взяла стаканчик и понюхала его, потом еще раз. – Краска? Ты дала ей краску «Ариа»?

Ханна пожала плечами. Будь у них хоть немного воображения, вполне могли бы представить, что это фруктовый напиток.

– Что же это такое… – неодобрительно проворчала воспитательница, вытирая большим пальцем с подбородка Лучезарки красные капли. – Я отведу тебя к медсестре… Просто на всякий случай… Краска не токсична, но… А вот ты…

Ханна отправилась в кабинет директора «Грин Хилл экедеми».

Она не могла вспомнить, сколько раз ее туда посылали. Но хорошо запомнила последний. У нее не было возможности объяснить, что она помогала. Как-то раз девочка увидела вокруг мусорной корзины в столовой муравьев. Затем исполнила общественный долг и раздавила их ногой. На следующий день они вернулись, и она раздавила их снова. А потом решила, что в корзине у них, должно быть, гнездо, в котором каждый день рождались все новые и новые особи. Папа хранил у себя в кабинете разноцветные коробки спичек из разных городов. Позаимствовать их было проще простого, и Ханна взяла коробочку с ярко-голубыми головками, которые ей больше всего нравились. Она лишь хотела помочь саду решить назойливую проблему с муравьями, причем на самом деле ни одна живая душа не видела, как она бросила в корзину зажженную спичку. Зато все наблюдали, как она стояла рядом и наслаждалась быстро разгоравшимся пламенем. После этого ей даже не разрешили вернуться в класс. Она сидела в кабинете до тех пор, пока не ворвались взволнованные папа с мамой и не бросились выражать возмущение несправедливым к ней отношением.

– Она даже спички поджигать не умеет! – сказал папа.

В «Грин Хилл экедеми» она больше не пошла, так что все получилось просто замечательно. Но после того, как родители поговорили с директором и парой воспитательниц, папа разозлился, а обстановка в доме накалилась, и в любую минуту мог произойти взрыв.

После «Грин Хилл» она провела две недели во «Фрик скул», пока мама не забрала ее оттуда. Когда воспитательница читала им вслух книжку, Ханна притворялась, что падает в обморок: от визгливых голосов, которые та имитировала, ей хотелось поджечь тряпку и заткнуть ей рот.

Девочку в спешном порядке отвели в кабинет медсестры, не такой большой, как в «Грин Хилл», и задали кучу вопросов, подразумевавших ответы «да» и «нет», чтобы она могла только кивать или качать головой. А когда мама приехала за ней, медсестра самым суровым тоном заявила, что девочку в наказание нельзя лишать пищи, потому что молодому организму требуются калории для роста костей и развития мозга.

Мама застыла на месте, словно испуганная птица: наклонив голову, открывая и закрывая клюв.

– Что? Я никогда не… Она так вам сказала? Ханна?

Ханна и в самом деле была голодна, поэтому хоть и лгала, но все же не до конца. И сто раз видела, как ребят отсылали домой, когда их тошнило, они хлюпали носом или им «было плохо». Трюк не самый забавный, но в качестве стратегии эффективный.

– Мы просто… За ужином у нас правило: есть то, что стоит на столе. Его же придерживалась и моя мать; либо ужинать тем, что дают, либо не ужинать вообще. В общем, в этот раз она лишь немного поела, но я всегда стараюсь готовить то, что нравится Ханне, просто она больше ничего не захотела… Никаких перекусов после мы не устраиваем: если пропустил ужин – никто не станет потом его компенсировать. Но на завтрак она съела все, что я обычно ей даю…

Мама залилась краской, а медсестра сказала:

– Я все понимаю, мы просто хотим, чтобы все родители несли ответственность за питание своих детей…

– Мы несем… Я несу…

– И не желаем, чтобы ребятишки падали в голодные обмороки.

Вообще-то она сказала немного иначе, но Ханна – а вместе с ней и мама – прекрасно поняла, что имелось в виду.

После этого с мамой несколько минут говорила воспитательница с визгливым голосом.

– Ты писала на стене, – сказала Сюзетта, когда они ушли.

Так закончилось ее пребывание во «Фрик скул», хотя Ханна не марала никаких стен и в этом отношении была совершенно невинна.

Девочка подумала, что со школами решено навсегда. Мама стала заниматься с ней дома, и Ханна «впитывала все как губка». Дочь, похоже, произвела на нее впечатление, поэтому, когда она произнесла эти слова, девочка восприняла их как комплимент, зная, насколько сильно маме нравится наводить чистоту. По большому счету дома ей было лучше: не приходилось без толку носиться туда-сюда, да и на любимые занятия оставалось больше времени. Порой Ханна испытывала мамино терпение, но считала, что это хорошо, ведь чтобы совершенствоваться, в любом деле нужна практика, а ей очень хотелось, чтобы мама стала терпеливее.

И вот они снова едут в машине в какое-то очередное место. Обещают, что там будет веселее и интереснее, чем в других, но что это в действительности могло значить?

У нее, по крайней мере, было время подумать по дороге. К тому же с прошлого раза, когда ее хотели определить в школу, она повзрослела и поумнела. Если приложить немного усилий, веселье начнется уже очень скоро.

СЮЗЕТТА

Поездка в «Саннибридж» по пробкам через центр города на его окраину, в Саус Хиллз, отняла массу времени. Сюзетта рассеянно слушала радио, время от времени поглядывая на Ханну, пристегнутую ремнем на заднем сиденье, и с удивлением замечая, что дочь ритмично покачивала головой. Несмотря на героические усилия Алекса, девочка не проявляла к музыке особого интереса. Если Сюзетта дарила ей принадлежности для рисования, то Алекс сначала приобретал CD-диски, затем MP3-плеер, потом купил детские барабаны конга и четырехструнную гавайскую гитару укулеле. Девочка с явным интересом наблюдала, когда он учил ее играть, но сама так ни разу и не попыталась ударить в барабаны или дернуть на укулеле хотя бы одну струну. После того как ее сводили к отоларингологу, исключившему любые проблемы со слухом, родители стали подозревать, что задержки в развитии дочери обусловлены путаницей. И в младенчестве, и когда Ханна только начала ходить, Алекс разговаривал с ней на шведском, а Сюзетта – на английском. Оба знали, что многие семьи таким образом с успехом учили детей двум языкам, но в том, что Ханна так и не заговорила, поначалу винили себя. После того, как ее способности к общению остановились в развитии, они испугались, что девочка вырастет аутисткой, однако она по-прежнему узнавала и понимала папин голос, даже несмотря на то, что он не мог убедить ее ответить ни словами, ни музыкой.

В эфире начался рекламный блок, во время которого слушателей призывали поддержать независимое радио. Сюзетта сделала тише, пока звук не стал едва слышен. Алекс каждый год от лица компании вносил пожертвования на поддержку этой волны, вещавшей на частоте 91,3 FM, и местной независимой телекомпании. Она посмотрела на Ханну в зеркало заднего вида. Пристегнутая ремнем безопасности, девочка была вне досягаемости, ее веки отяжелели от сна. Самый что ни на есть подходящий момент, чтобы вывести ее на разговор.

– Ну что, Ханна, я посмотрела, кто такая Мари-Анн Дюфоссе.

От звука этого имени ребенок дернул головой и поднял глаза, но только для того, чтобы посмотреть в окно.

– По всей видимости, она была интересная девушка. А какой трагический конец. Принять смерть на костре вместе с матерью. А ведь они даже ведьмами не были.

Ханна повернулась и посмотрела через зеркало маме в глаза. Надеясь развеять тревогу, поселившуюся в душе, когда она узнала о новой личности дочери, Сюзетта попыталась свести угрозу на нет.

– Ты, вероятно, не знаешь, однако во всей охоте на ведьм это был особый пунктик. В те времена все были очень суеверны. Порой, чтобы отвести от себя подозрения, оставался только один выход: указать на других, настоящих ведьм. Проблема заключалась лишь в том, что те тоже были простыми людьми. То же случилось и с Мари-Анн Дюфоссе. Сперва обвинили одну женщину, которая в конечном итоге назвала имена многих других, в том числе и твоей героини, пытаясь спастись. Но, насколько я понимаю, Мари-Анн действительно стала последней жертвой, сожженной на костре. Такой же невинной, как другие девушки и женщины, осужденные до нее.

Ханна покачала головой.

– Какая же ты дура.

У девочки получилось «дюра», и Сюзетту поразил ее французский акцент. Но она тут же попыталась скрыть радость от того, что ей удалось развязать Ханне язык.

– Что ты сказала?

Но дочь уже отвернулась к окну.

– Уверена, Ханна, ты могла бы мне и объяснить. Или тебя лучше называть Мари-Анн?

Это привлекло ее внимание. Девочке надо было отдать должное: свою роль она играла хорошо. Сюзетте пришлось сосредоточиться на дороге: они уже почти подъехали к школе, и ей не хотелось опоздать. При этом она знала, что Ханна следит за ней и просчитывает следующий ход.

Сюзетта припарковала машину, и дочь отстегнула ремень безопасности. Фасад школы и прилегающая к ней территория выглядели не такими ухоженными по сравнению с другими, более дорогими школами, в которые девочку отдавали раньше. Ржавое оборудование детской площадки, казалось, придет в негодность через каких-нибудь года два. На грязном поле валялись оранжевые дорожные конусы со светоотражателями и сдувшиеся мячи разных цветов и размеров. Создавалось впечатление, что когда-то здесь располагалась муниципальная средняя школа, которую впоследствии расформировали. Рядом с входной дверью красовалась большая вывеска с огромным нарисованным солнцем, грозно ощетинившимся своими лучами.

Сюзетта почувствовала, как ей в ладонь скользнула маленькая ручка, и испытала настоящий шок. Может, Ханну и в самом деле пугала перспектива пойти в школу? Они зашагали по дорожке, и девочка заговорила вновь.

– Ты мне веришь?

Сюзетта задумалась, как лучше ответить. Лгать казалось неправильным. К тому же это был их первый настоящий разговор.

– Нет, – сказала она.

– Отлично. Меня правильно сожгли.

Пгавильно. В точности как французская кинозвезда.

Ханна сильнее сжала ее ладонь. По телу прокатилась волна страха: на мгновение Сюзетте захотелось прыгнуть в машину и на полной скорости рвануть в «Йенсен & Голдстейн». Алекс, вполне возможно, не обратит внимания на смысл слов дочери, для него важнее всего будет то, что она вообще их сказала. А что если Ханна, так долго хранившая молчание, решит проявить свою вторую личность прямо во время собеседования? Представить, как дочь расскажет о своей жизни в роли Мари-Анн Дюфоссе – кстати, инициалы ее имени весьма символично складываются в слово «МАД»^[13] – никем не понятой, но отнюдь не безобидной юной ведьмы, не составляло никакого труда.

Они зашагали по тускло освещенному холлу с изрытыми оспинами стенами из шлакоблоков. Дешевые, выкрашенные желтой и оранжевой краской ящички для хранения личных вещей, вполовину обычного размера, пестрели вмятинами и зазубринами. В нос бил запах дезинфицирующего средства не без примеси аммиака, но школа все же была чистой, хотя больше напоминала Сюзетте не столько заведение для воспитания юных умов, сколько зону боевых действий.