5

Когда в морге ассистент Мясника запихивал скомканные газеты в белое мертвое тело любимицы всего Сандомежа, прокуроры Теодор Шацкий и Барбара Соберай сидели на диване в кабинете своей начальницы и жевали по третьему куску шоколадного торта, хотя и второй ели без всякого удовольствия.

Они рассказали о допросе Будника, о вскрытии, о значке со странным символом и ноже, который, по всей видимости, был инструментом для ритуального убоя. Лучась материнской улыбкой, Мися внимала им, не прерывала и лишь изредка – чтобы помочь повествованию – вставляла нужное словечко. Только они закончили, как она зажгла ароматическую свечу. Благоухание ванили вместе с наплывающими из окон сумерками и янтарным светом лампы на рабочем столе породило уютную праздничную атмосферу.

Шацкому захотелось чаю с малиновым соком, но он засомневался, не зайдет ли слишком далеко, если попросит.

– Когда наступила смерть? – поинтересовалась Мищик, извлекая крошки из своего мягкого, вскормившего, надо полагать, не одного ребеночка бюста. Шацкий сделал вид, что не замечает этого.

– Тут не все ясно, разброс довольно большой, – отозвался он. – Как минимум пять-шесть часов, если принять во внимание трупное окоченение. Ее убили не позже часа ночи вторника. А самое раннее? Патологоанатом утверждает, что смерть могла наступить и в Великий понедельник. Кровь из тела была выпущена, что не позволило сделать вывод на основании трупных пятен. Стоял жуткий холод, а значит, и процесс гниения еще не начался. Узнаем больше, если окажется, что кто-то ее видел. А пока принимаем в расчет время от момента, когда она вышла из дома в понедельник, до полуночи следующего дня. Предполагая, естественно, что Будник говорит правду. С таким же успехом она могла быть мертвой уже в воскресенье.

– А он говорит правду?

– Нет. Не знаю точно, когда он врет, но всю правду наверняка не говорит. Сейчас он под постоянным наблюдением, посмотрим, что покажет обыск дома и участка. Пока что он наш главный подозреваемый. Уже один раз нас провел, да и алиби у него нет. Может, она и в самом деле была святой, но у них явно не все хорошо складывалось.

– Люди часто так болтают, если у кого-то жизнь удалась, – запротестовала Соберай.

– В любой болтовне есть доля правды, – парировал Шацкий.

– А другие версии?

Соберай полезла в свои бумаги.

– На этой стадии мы исключаем убийство с целью грабежа или при изнасиловании. Следов насилия нет. Я проверяю всех, с кем ей приходилось устраивать мероприятия, семью, знакомую артистическую среду. Особенно последнее. Эля была связана с театром, а, согласитесь, в этом убийстве есть что-то от спектакля.

– Неправда, – прокомментировал Шацкий. – Но пока это не важно. Прежде всего ищем кровь. Те несколько литров, что из нее выпустили. Полиции предстоит перетряхнуть все общественные места в городе и за городом, да и каждая частная квартира, появись она в следствии, будет проверяться под этим углом.

– Коль скоро мы заговорили о крови… – Мищик сделала паузу и вздохнула: говорить ей об этом – нож острый. – Что с темой ритуального убийства?

– Само собой, отловим всех евреев из ближайших окрестностей, – с каменным лицом произнес Шацкий.

– Перестань шутить, Теодор, – перебила его Соберай.

– Вот уж не думала, что вы так быстро перейдете на ты. Категорически запрещаю вам общаться с прессой, особенно это касается нашего прокурора-шутника. Всех отсылайте ко мне, а я уже постараюсь, чтобы наше вонючее яйцо не разбилось.

Шацкий на сей счет придерживался иного мнения: не за тем кто-то так старался, чтобы дело можно было удержать в тайне. Он готов был поспорить на хорошую сумму, что утром здесь не протиснешься между машинами телевизионщиков. Но поскольку Мищик берет СМИ на себя, что ж – не его это дело или, как говорится, не его цирк и не его обезьяны. Все эти мысли он оставил при себе, отметив, тоже про себя, что начальница его продолжила многовековую польскую традицию, предписывающую трудные вопросы заметать под ковер. В Церкви она бы сделала молниеносную карьеру.

6

Олег Кузнецов был совершенно иной. Огромный, развязный, жизнерадостный, норовивший все сказанное сдобрить какой-нибудь глуповатой шуточкой. С Кузнецовым они водили знакомство не один год, вместе работали, вместе пили, общались домами. Кузнецов был настоящим другом, и прокурор Теодор Шацкий любил его как брата. Вот из-за всего этого он не мог да и не хотел полюбить инспектора Леона Вильчура.

Да и сам инспектор Вильчур слабо годился на роль приятеля. Они условились встретиться в «Ратушной» – уродливой забегаловке в полуподвале одного из домов на Рыночной площади, за многие десятилетия провонявшей табачищем, полной смурных типов и еще более смурных официантов. Шацкий был уверен, что на кухне сомнительные повара сомнительно разделывают сомнительное мясо, поэтому ограничился кофе с творожником. От творожника несло старым диваном, на который садились все кому не лень, но который ни у кого не было охоты почистить. Кофе был заварен в чашке.

Вильчур напоминал демона. В полутьме и сигаретном дыму его глубоко посаженные желтоватые глаза болезненно светились, острый нос бросал тень на пол-лица, а щеки западали всякий раз, когда он жадно затягивался.

– Может, принести по рюмочке? – Голос у официанта был гробовой, словно речь шла о рюмочке свежей крови.

Они отказались. Вильчур подождал, когда официант отойдет, и заговорил, время от времени заглядывая в лежащие перед ним бумаги или маленький ноутбук, который на первых порах удивил Шацкого. Инспектор выглядел скорее как человек, которого следовало бы поберечь от объяснений, что такое эсэмэски.

– Мы знаем версию Будника, теперь ее можно дополнить другими показаниями. В воскресенье они

были в соборе около шести вечера, вышли до начала мессы, то есть до семи. На это у нас два независимых свидетеля. Потом гуляли, в пятнадцать минут восьмого их зарегистрировала камера на Мариинской.

Вильчур развернул ноутбук в сторону Шацкого. На коротенькой видеозаписи проступили невыразительные силуэты идущей под руку пары. Шацкий увеличил изображение – он впервые видел Эльжбету Будник живой. Была она того же роста, что и муж, темно-русые волосы рассыпались по плечам спортивной куртки, на голове ни шапки, ни шляпы. Она, видимо, что-то рассказывала, одной рукой живо жестикулировала, в какой-то момент остановилась, чтобы подтянуть голенище сапожка, за это время Будник прошел вперед несколько шагов. Она догнала его бегом, подскакивая как девочка, а не взрослая женщина. Рядом с серьезным Будником в коричневом демисезонном пальто и фетровой шляпе она выглядела как его дочь, а не жена. Эльжбета догнала мужа на границе обзора камеры и всунула руку ему в карман. Потом они исчезли.

– Все как надо, правда? – Вильчур оторвал фильтр от сигареты.

Шацкий догадывался, что тот имел в виду. Между ними не чувствовалось напряженности, ссоры или упорного молчания. Обычная пара на прогулке в пасхальный вечер. Что свидетельствовало в пользу версии Будника – мол, проводили праздники как обычно, только потом разругались, она вышла и… и что дальше?

– А в понедельник или во вторник камера ее не поймала? – спросил он.

– Нет, я посадил двоих ребят, чтобы просмотрели запись с того момента и до обнаружения тела вчера утром. Минута за минутой. Ее нигде нет. Проверили и эту камеру, и вторую на за́мке – если нужно выйти с Кафедральной в город, волей-неволей пройдешь мимо одной из них. Другой путь в сторону Вислы – только через кустарник или сад при соборе.

– А соседи?

– Ноль. Но взгляните-ка на это.

Другая видеозапись была с камеры на Рыночной площади, охватывающей участок с ресторанами «Башмачок», «Староградская», «Тридцатка» и кофейней – Шацкий забыл ее название, – он никогда туда не заглядывал. Цифры показывали, что был вторник, шестнадцать с минутами. Ничего не происходило, шныряли одиночные прохожие. Потом распахнулись двери «Тридцатки», и из них вышел Будник, в прозрачном полиэтиленовом пакете лежали два пенопластовых контейнера для еды. Он энергично направился в сторону Мариинской и быстро исчез из поля зрения камеры.

Шацкий прекрасно понимал, зачем Вильчур показал ему этот фильм.

– Интересно, правда? – Старый полицейский откинулся на стуле, втиснувшись в самый темный и самый дальний угол помещения.

– Очень. Ведь если правда, что жена ушла от него в понедельник…

– То зачем он нес ей обед во вторник?

– Чтобы совпадало с его первой версией, абсолютно нереальной, от которой он и сам отказался.

Вильчур кивнул – в темноте был виден лишь бледный нос. Шацкий задумался. Он выкурил сегодня только одну сигарету, получается, что до дневной нормы оставалось еще две. Интуиция подсказывала приберечь их на встречу с Татарской, к тому же само пребывание в этом помещении равносильно выкуренной пачке. Но он все же вынул сигареты, Вильчур предложил огонь. Даже если и удивился, что прокурор курит, виду не показал. И молчал, пока Шацкий прокручивал в голове всевозможные сценарии. Пазлы плясали в его воображении, но все они были из разных комплектов, и он чувствовал, что пытается соединить их через силу.

Предположим, что в понедельник они и впрямь поцапались. Она вышла, злая, не замеченная камерами, пошла через поля в сторону Вислы. Там на нее напал маньяк и убил. Только почему на теле погибшей нет никаких признаков борьбы, не видно, что она пыталась вырваться, нет следа от удара? Предположим, в понедельник они так сильно поцапались, что Будник убил ее. Стоп, на теле нет следов. Предположим, вечером он задушил ее подушкой. В подвале выпустил кровь. Стоп, в доме нет следов крови. В таком случае он вывез ее в уединенное место, там убил… Стоп, камеры не зарегистрировали, чтобы Будник куда-либо выезжал на машине. Вынес плотно завернутую через кустарник в уединенное место, там убил, выпустил кровь. Во вторник для отвода глаз пошел на работу, купил два обеда, чтобы иметь алиби. Ночью – снова через кусты, перенес ее на другой конец Старого города, там и оставил. Возможно такое? Нет, не лезет ни в какие ворота.

Тогда, может, у него уже давно созрел план. Был мотив, о котором они покуда ничего не знают. Работает в горсовете, знает всю систему городской безопасности, знает, где висят камеры. В воскресенье прошелся перед камерой, потом затащил ее на прогулку поблизости от места, где найдено тело. Чтоб не таскаться с трупом по всему городу. Оглушил, убил, обескровил. Когда все было кончено – подбросил.

– Как ни крути – ни хрена, правда? – заскрипел из темноты Вильчур.

Шацкий поддакнул. Ни мотива, ни доказательств, а орудие преступления стерильно, как подготовленный к операции хирургический инструмент.

– А вот еще одна запись, – Вильчур пододвинул прокурору ноутбук.

Экран выглядел абсолютно белым, силуэты домов настолько бледны, что практически неразличимы, и Шацкому вспомнилась Silent Hill^[27].

– Где это?

– На Еврейской. Камера висит на стене синагоги. – Шацкий отметил, что Вильчур не сказал: «на стене архива». – И смотрит в сторону замка. Направо – автостоянка, за ней кусты, в которых нашли Будник. Запись сделана в среду утром, минут за пять-шесть до того, как нас оповестили. Смотрите-смотрите.

Шацкий смотрел. Проходили секунды, минуты, туман понемногу рассеивался, становилось всё яснее: было уже видно, что камера висит над улицей, а не погружена в таз с молоком. Вдруг внизу экрана появился черный полукруг, Шацкий вздрогнул. Полукруг двинулся вперед, вниз по улице, и по мере удаления от камеры становилось ясно, что это тулья какой-то шляпы вроде котелка, только с очень широкими полями. Под шляпой был длинный-предлинный черный плащ – не видно ни ног, ни обуви. Жутковатая сцена – черный призрак в шляпе какое-то время плыл в молоке и через минуту совершенно исчез. Шацкий прокрутил запись назад и нажал паузу. Как бы хотелось, чтобы память воскрешала совсем иное, но ничего не попишешь – в тумане, застилающем Еврейскую улицу в Сандомеже, плыл призрак хасида.

Он взглянул на Вильчура.

– Вам, конечно, известно, что раньше было в тех кустах, где нашли Будникову, – заскрипел полицейский.

– Городская стена?

– Во-первых, она выше, а во-вторых, это было давно. Тут находился киркут – старое еврейское кладбище. Ее тело лежало в самом его центре.

Холодный вечерний воздух был как лекарство, как противоядие от «Ратушной». Шацкий вдохнул полной грудью, Вильчур обвязал шею шарфом и закурил сигарету. Сзади хлопнула дверь, из нее вышел бездомный и неуверенно посмотрел в их сторону.

– Гражданин начальник…

– Оставь меня в покое, Гонсиоровский. Который-то раз? И всегда кончается одинаково, так ведь?

– Я знаю, гражданин начальник, но…

– Что но?

– Но уже неделя, как Анатоля нет.

– Гонсиоровский, помилуй. Полиция бродяг не разыскивает, она их гоняет. Тем более из другого повята.

– Но…

– Не о чем говорить, прощай.

Мужчина спрятался за дверью, Шацкий вопросительно взглянул на Вильчура, но тот не спешил с объяснениями. И Шацкий решил, что ему совсем необязательно вдаваться в болячки местной полиции. Сдержанно попрощались.

– Нужно разыскать кровь Эльжбеты. Где она может быть? – Шацкий застегнул воротник плаща. Снова похолодало.

– В маце, – пробормотал Вильчур и растворился во мраке.