– В каком-то смысле это символ нашей дыры, – объяснял Вильчур. – Сначала красные, а потом пришедшие им на смену черные хотели что-то доказать избирателям, но быстренько рассудили, что во благо личных интересов им лучше договориться меж собой. Недаром Городское управление расположено в старом доминиканском монастыре с видом на синагогу и еврейский квартал. «Чтоб не перестали забыть, что есть хорошо для гешефт», – произнес он, подражая говору старых евреев. – Не буду вам читать лекцию по истории, но вкратце все выглядело так: при красных город был дрянь. Хорошим считался Тарнобжег с его добычей серы, терпимым – стекольный завод за рекой, а здесь – только насмешки над образованщиной, а она ведь к тому же была в основном в сутанах. От Варшавы даже дорожные знаки указывали на Тарнобжег. Голь перекатная, зачуханный скансен – вот что здесь было. Но пришло новое, люди обрадовались, правда ненадолго, потому что по ходу дела оказалось, что это не город, а атеистический нарост на здоровом организме Церкви. Из кинотеатра сделали Дом католика. На Рыночной площади принялись отправлять богослужения. На прибрежных лугах установили Иоанна Павла высотой с маяк, теперь там вроде бы даже неудобно устраивать общественные мероприятия, там только на прогулке собаки гадят. Ну и снова-здорово – зачуханный скансен, где больше костелов, чем закусочных. А потом к власти вернулись красные и после минутного замешательства оказалось, что если на горизонте неплохой гешефт, то ой-вэй, ой-вэй, на этом могут выиграть и бывшие, и настоящие слуги народа. К примеру, если на возвращенных костелу землях поставить магазин или автозаправку.

– Принимал ли в этом участие Будник?

Вильчур замялся. Он снова заказал воду, но так торжественно, будто просил принести двадцатипятилетний виски.

– Я по тем временам работал в Тарнобжеге, но люди сплетничали.

– Это Польша, здесь вечно сплетничают. Я слышал, что он никогда и ни во что не был замешан.

– Официально, да. Но ведь Церковь не обязана организовывать торги, она может продать все, что захочет, за сколько захочет и кому захочет. Вся эта история выглядела довольно странно: сначала, искупая учиненную коммунистами несправедливость, город, не заставляя себя лишний раз просить, возвращает земли, принадлежавшие различным конфессиям, а те без лишних слов продают их под современную бензозаправку или супермаркет. Неизвестно кому, неизвестно по какой цене. А Будник был большим поборником идеи: Богу – Богово, а еврею – евреево.

Шацкий пожал плечами. Стало тоскливо. Ему не по вкусу пришлись нелестные, пропитанные польским ядом, липкие, как столы в «Модене», высказывания Вильчура.

– Подобное творится во всей Польше, какое это здесь имеет значение. Наделало Буднику врагов?

Кому-то он не угодил? Устроил не так, как нужно? Сошелся с мафией? Пока что это мне напоминает незатейливое жульничество, тему для местной школьной газетенки. А вовсе не повод, из-за которого перерезают горло чьей-то жене.

Вильчур поднял тонкий морщинистый палец.

– Допустим, что здесь земля не на вес золота, как на Маршалковской, но даром ее не дают.

Он замолчал и задумался. Шацкий терпеливо ждал, наблюдая за Вильчуром. Как бы ему хотелось думать о нем как о местном опытном полицейском, но в инспекторе было то, чего он не любил. Выглядел Вильчур как забулдыга, и это впечатление настолько с ним срослось, что, разоденься он в пух и прах и пристрастись к дорогому коньяку, все равно будет напоминать горького пьяницу. Доверие к нему у Шацкого по необъяснимым причинам ослабевало с каждой минутой. Ему недоставало Кузнецова. Ох как недоставало.

– Сами видите, как выглядит этот город, – продолжал Вильчур. – Возможно, он еще не проснулся, но это конфетка, другого такого в Польше не сыщешь, у него все задатки стать таким, как Казимеж-Дольный, а то и лучше. Соорудят пристань, откроют с полдюжины спа-курортов, рядом проведут автостраду из Варшавы до Жешува и дальше на Украину. И другую автостраду – из столицы до Кракова. Не пройдет и пяти лет, как здесь в каждую пятницу в обе стороны будут стоять пробки из БМВ. Сколько концов можно будет тогда отбить на земельных участках? Десять? Двадцать? Сто? Не надо быть гением, чтобы предвидеть такое. А теперь представьте себе: вы знаете Сандомеж, у вас полным-полно денег и грандиозные планы: гостиницы, рестораны, виллы, туристические развлечения. В сандомежской земле действительно зарыты миллиарды. И вам это прекрасно известно, но самое большое, что вы можете здесь сделать, – поставить рядом со своей виллой собачью конуру, потому как городские земли в ореоле славы возвращаются церковным властям, чтоб потом тихой сапой перейти к самым приближенным и тем, кто знает нужных людей. Вы где устроились?

– Снимаю на Длугоша.

– А вы интересовались, сколько здесь стоит квартира? Дом? Участок?

– Конечно. Квартира в шестьдесят метров – около двухсот тысяч, дом – в три раза больше.

– А в Казимеже такая же квартира стоит около миллиона, на дом верхней границы фактически не существует, хотя в случае окраинных трущоб разговор начинается с миллиона.

Шацкий представил себе, как берет самый большой кредит и покупает здесь три квартиры, чтоб через несколько лет стать счастливым рантье. Миленько.

– Ладушки, – отозвался он, растягивая это слово. – Тогда вопрос: кто из хозяев собачьей конуры мог так озвереть?

Вильчур оторвал фильтр и прикурил.

– Вам следует понять одну вещь, – произнес он. – Будника здесь никто не любит.

Шацкому стало не по себе, он-то думал, что имеет дело с проницательным местным полицейским, а оказалось – с параноиком.

– Мне только что нарисовали образ обоих Будников в самых пастельных тонах – этаких всеобщих любимцев, внецерковных праведников. Это правда, что он пригласил сюда съемочную группу «Отца Матеуша»?

– Правда. Должны были снимать в Нидзице, но Будник знал одного там на телевидении и уговорил снимать в Сандомеже.

– А правда, что благодаря ему заросли на бульваре Пилсудского превращаются в парк и пристань?

– Сущая правда.

– А правда, что он привел в порядок парк Пищеле?

– Чистейшая. Даже на меня это произвело впечатление, я был уверен, что никому не под силу этот овраг – раздолье для убийц и насильников.

Что-то ему не приходилось слышать ни о каких сандомежских убийцах и насильниках, подумал Шацкий, за исключением, пожалуй, местных забегаловок, где вкус кормежки убивал желание что-либо съесть, а вонища насиловала ноздри. Но он смолчал.

– Тогда в чем дело? – спросил он.

Инспектор Вильчур сделал неопределенный жест, как бы пытаясь передать то, что на словах было невыразимо.

– Знаете ли вы такой тип крикуна-общественника, который не выносит возражений и вечно со всеми воюет, организует крестовые походы?

Шацкий кивнул.

– Это как раз тот тип. Прав ли он или нет, он у всех сидит в печенках. Я знаю людей, которые голосовали, как он хотел, лишь бы тот отвязался. Чтоб не выматывал кишки, не вызванивал по ночам, не бегал по газетам.

– Как-то маловато, – отозвался Шацкий. – Общественник, проедающий всем плешь, занимающийся мелким провинциальным жульничеством, – всего этого мало. Ему ведь никто не проколол шины, не разбил стекло, не убил собаку. Ему зверски и неслучайно зарезали жену.

Соберай оценивала жертву однозначно. Прекрасный человек, без недостатков, добрая, с открытым сердцем, даже если муж ее во время своих крестовых походов и бывал слишком агрессивен, возбуждая злость, то при ней народ становился мягче. Она помогала, советовала, устраивала. Ходячая земная добродетель с самым что ни на есть благородным сердцем. Прокурор Соберай пела ей лишенные объективности дифирамбы, а потом разрыдалась. Неловко, но все-таки довольно убедительно. Тем временем с информацией от Вильчура у Шацкого возникли трудности. Что-то не стыковалось. Он еще не знал, что именно, но что-то было не так.

– Мать Эльжбета от ангелов – так ее называли, – проскрипел Вильчур.

– Ненормальная?

Вильчур покрутил головой.

– Никоим образом. Олицетворенная добродетель.

– В сегодняшнем рассказе выглядела ненормальной.

– Об этом знаете только вы и я, и она тоже знала. Поэтому и ненавидела это прозвище. Но так ее называли, думали, что ей приятно. Буду с вами откровенен: она заслужила любой комплимент. Она была действительно славным человеком. Повторяться не буду, но наверняка все, что вы о ней услышали и что вам еще предстоит услышать, – все это правда.

– Может, она раздражала людей? Слишком много было в ней от общественницы? Или католички? Редко ходила на ярмарки и народные гулянья? Это Польша, должны же ведь ее за что-то ненавидеть, подпускать шпильки у нее за спиной, чему-то завидовать.

Вильчур пожал плечами.

– Нет.

– Нет, и точка? И конец блестящего анализа?

Полицейский поддакнул и оторвал фильтр от сигареты. А Шацкого охватило чувство полного поражения. Он захотел в Варшаву. Сейчас же. Немедленно.

– А отношения между ними?

– Вы, по всей видимости, знаете принцип, по которому люди спариваются: красивые с красивыми, глухие с глухими, расточительные с расточительными. А Эльжбета Будник была на две-три головы выше его. Как бы вам объяснить… – Вильчур задумался, из-за чего лицом стал смахивать на труп или упыря. В тусклом освещении пиццерии, за завесой сигаретного дыма, он выглядел словно не вполне ожившая мумия. – Люди терпят его только потому, что он – ее выбор. Думают: ладно, пусть будет ненормальный, но в сумме-то он ведь прав, а если рядом с ним такая женщина, то плохим он быть не может. И он это знает. Знает, что к нему так относятся вопреки его характеру.

Соберай сказала: «Как бы мне хотелось, чтобы нашелся такой мужчина, который был бы в меня влюблен столько лет. Хотелось бы каждый день видеть обожание в чьих-то глазах. Со стороны можно было подумать, что они не подходят друг другу, но это была прекрасная пара. Такой любви и обожания пожелать бы каждому».

– Он обожал ее, но в его обожании было что-то грязное, – сочил свой яд Вильчур, – что-то, на мой взгляд, хищное и липкое. Моя благоверная несколько лет назад работала в больнице, и выяснилось, что Будник не может иметь детей. Она была в отчаянии, а ему – трын-трава. Сказал, что, по крайней мере, не придется ни с кем ее делить. Наверняка это была страсть. Но вы ведь знаете, как оно бывает со страстями.

Шацкий знал, но ему не хотелось соглашаться с Вильчуром, поскольку тот все меньше ему нравился, и всяческое братание с таким типом казалось ему омерзительным. Да и продолжать дисскусию не хотелось. Два человека рассказали ему сегодня многое о Будниках, но у него сложилось впечатление, что он ровным счетом ничего о них не знает. Не нужны ему эти эмоционально окрашенные сведения.

– Вы допросили Будника? – спросил он под занавес.

– Он в страшном состоянии. Я задал ему пару формальных вопросов, остальное оставил вам. За ним установлено наблюдение.

– Где он был вчера?

– Дома.

– А она?

– Тоже дома.

– Не понял?

– Он так утверждает. В обнимочку смотрели телевизор и заснули. Утром, когда он встал попить, ее и след простыл. Прежде чем успел всерьез обеспокоиться, позвонила Баська Соберай.

Шацкий не верил собственным ушам.

– Ерунда какая-то. Непроходимая глупость, такого я в своей карьере еще не слыхал.

Вильчур кивнул.