– Подумайте, Шарлотта, подумайте, что вы должны уважать в вашем муже принца крови и… и… вашего мужа. Помните, что я вам говорю сегодня. – Между женщиной, которая хорошо себя ведет, и женщиной, которая ведет себя нехорошо, целая бездна… Но что с вами, племянница? Точно вы не слушаете меня.

– Извините, тетушка, я думала…

– Напрасно вы думаете, племянница… То, что я вам скажу, очень серьезно… Я уже говорила это восемнадцать лет тому назад, когда брат мой коннетабль женился на вашей матери, Луизе де Бюдо, слывшей первой красавицей во Франции. Ах! Зачем ваша мать, Господь да успокоит ее душу, не послушалась меня; она, наверно, не сделала бы моему брату коннетаблю…

– Сделайте милость, избавьте меня от этих подробностей.

– Вы правы, племянница, я остановлюсь. Я говорила это только для того, чтобы внушить вам мысль, что женщина такой знатной фамилии, возвышенная до звания принцессы крови, не может опуститься до уровня тех женщин, которые… О которых говорят… словом…

Постучались в дверь и спросили:

– Принц прислал узнать, согласна ли принять его принцесса?

Отвечала герцогиня Ангулемская величественным тоном:

– Скажите принцу, что принцесса готова его принять.

Потом она застонала, замахала платком и, бросившись к племяннице, крепко обняла ее.

– Вот торжественная минута, племянница! Не дрожите таким образом.

– Я не дрожу, тетушка.

– Напрасно, племянница… Обязанность молодой девушки, уважающей себя, дрожать при приближении страшного испытания…

– Какого испытания?..

– Вы после все узнаете. А теперь я могу только советовать вам всегда быть почтительной, потому что это не только ваш муж, но принц крови. Кажется, идут… Оставляю вас одну. Помните мои советы. Прощайте, оставляю вас.

Она снова обняла новобрачную и выбежала из комнаты с громкими рыданиями.

Шарлотта де Монморанси, оставшись одна, подошла к окну, приподняла занавесь и смотрела несколько минут на танцы крестьян… Она с нетерпением топала ногой.

В коридоре послышались тяжелые шаги… она покраснела, потом побледнела…

За нею в тени стоял диван. Она побежала к нему и легла на подушки.

Потом, приметив, что один конец дивана ярко освещен канделябрами, горевшими на камине, она быстро переменила положение и легла так, что свет падал на ее щеки.

Она улыбнулась, закрыла глаза, притворилась спящей и ждала.

Дверь отворилась. Комната наполнилась лаем. Новобрачная вскрикнула от испуга.

– Ах! Вот где вы! – сказал среди шума голос принца Конде. – Я вас не приметил… Молчи, Пирам! Молчи, Тисба!

– Это ваши собаки?

– Конечно. Большая – Пирам, другая – Тисба. С ними никто не сравнится в умении поднимать дичь…

– Выгоните их, они меня пугают!

– Пугают? Полноте! Это предобрейшие животные. Вы полюбите их так же, как и я.

– Как! Это вы привели их сюда?

– Конечно.

– Ведь вы охотиться здесь не будете?

– Нет, но эти бедные собаки привыкли ночевать у меня.

– Однако мне кажется, что сегодня у…

– О, они вам не помешают! Вы увидите, как они спокойны. Ложись, Пирам, ложись, Тисба!

Обе собаки прыгнули на диван и разлеглись. Принцесса вскочила и села на кресло с гримасой негодования. Принц ходил взад и вперед, насвистывая охотничью арию.

Наконец, после десятиминутного молчания, сел верхом на высокий стул, кашлянул несколько раз, встал, снова два раза прошелся по комнате, опять сел на стул верхом, опять прокашлялся и решился наконец заговорить.

– Любите вы охоту?

Молодая женщина посмотрела на него с глубоким изумлением.

– Люблю ли я охоту!.. Нет, я охоты не люблю, – ответила она очень сухо.

– Это жаль!

– А, вы находите?

– Да, потому что я ее обожаю, и мы могли бы вместе… Тише, Пирам! Итак, решительно вы не любите охоты?

– Я уже вам сказала.

– Вы полюбите.

– Не думаю.

– Вы увидите.

Принцесса не отвечала, а принц принялся свистеть с видом глубокого равнодушия.

Издали все слышались деревенский оркестр и голоса танцующих, кричавшие:

– Да здравствует коннетабль! Да здравствуют новобрачные!

Принцесса решилась наконец прервать молчание:

– Вы слышите крики этих добрых людей? Они веселятся.

– Они очень счастливы.

– Как вы говорите это! Вам так скучно возле меня.

– Разве я это сказал?

– Нет. Но я думала, слыша вас… видя…

– Не могу вам сказать, что вся эта церемония показалась мне весела и что я не был бы довольнее прогулкой по лесу. Я даже целый день был разлучен с этими бедными собаками.

– Вы очень их любите. Вы постоянно занимаетесь ими.

– Это мои единственные друзья.

– Но знаете ли, что я могу к ним ревновать?

– Ревновать к моим собакам?

– Вы сохраняете для них всю вашу любезность.

– О, вы должны были уже видеть, что я вовсе не любезен.

– Не могу скрыть, что я приметила это.

– Что же делать? Я не понимаю изящного обращения. У меня ведь нет наклонности к этому.

– Я уверена, что вы клевещете на себя. Вы составляете себе очень дурную репутацию. Меня ведь хотели уверить, что вы ненавидите женщин.

– А, вам сказали это?

– Да… Тогда я заступилась за вас; я сказала, что это неправда.

Она остановилась, жеманясь, как бы поощряя принца продолжать ее фразу. Но он не тронулся с места и, кончив начатую охотничью арию, спокойно отвечал:

– Я не имею к ним ненависти…

– Вы оказываете им большую честь. А можно узнать, вы уважаете их?

– Но… это довольно трудно решить. Я к ним равнодушен…

– Это довольно лестно для меня.

– О! Я говорил не о всех.

Принцесса сделала движение к нему, но он не приметил; он уже отвернулся и ласкал Пирама, сдерживая зевоту.

Это положение становилось тягостным; надо было выйти из него во что бы то ни стало, но каким образом? Юная девушка уже три месяца употребляла все свое кокетство, чтобы добиться от жениха взгляда, слова, чего-нибудь, что могло бы показать ей, что она любима.

Эта угрюмая физиономия пугала ее. Она часто жалобно вздыхала при воспоминании о блестящем Бассомпьере, которого ей сначала приказали любить, а потом забыть, при воспоминании о старом короле, сильный восторг которого не укрылся от нее и который, несмотря на свою седую бороду, умел еще любить.

Ее утешили, ей возвратили надежду, и герцогиня Ангулемская сказала ей с таинственным видом:

– Подождите свадьбы.

Теперь она была обвенчана. Решительный час наступил; ее волнение и инстинкт говорили ей, что если любовь не пробудится в эту минуту, то не пробудится никогда.

Она призвала на помощь все свое мужество и, вооружившись самой обольстительной улыбкой, пошла к дивану, на котором сидел ее муж, как бы желая сесть возле него.

– Осторожнее, – сказал он, – не подходите так близко, вы разбудите Пирама.

– Все эта собака! Вы, стало быть, очень любите ее?

– Я уже вам говорил, я очень люблю ее.

– Кажется, больше вашей жены!

Принц вытаращил глаза.

– С чего вы взяли? Почему вы думаете это?

– Мы обвенчаны уже целый день, а вы еще не сказали мне ни слова.

– Извините, мне кажется, еще до бала…

– Несколько слов… Вы называете это разговаривать?

– А теперь вечером, здесь?

– Вы мне говорили о собаках, об охоте.

– Так вы не любите охоту? А меня больше ничего не интересует.

Принцесса, в свою очередь, раскрыла широко глаза. Вид у нее был такой испуганный, что принц Конде поспешил извиниться.

– А, если это вас не интересует… Но я не думал… Притом усталость. Церемония была слишком продолжительна. Вы не находите, что она была продолжительна?

– Конечно.

– Мне хочется спать. – Он громко зевнул, а потом повторил: – Мне очень хочется спать, а вам?

– Но… не знаю…

– Пожалуй, не проснусь утром… а я приказал оседлать лошадей в шесть часов.

– Оседлать для чего?

– Чтобы ехать на охоту. Вы поедете?

Прелестная Шарлотта де Монморанси бросила на него презрительный взгляд, которого он не заметил или сделал вид, будто не замечает, повернулась к нему спиной и подошла к окну.

Несколько минут неподвижно смотрела она на крестьян, которые по окончании танцев возвращались в деревню, распевая и спотыкаясь; иллюминация бросала последний свет; слышался еще пронзительный звук удалявшейся волынки…

Когда Шарлотта повернулась, две слезы блистали под ее длинными белокурыми ресницами.

Она взглянула на диван… Принц Конде, свернувшись между собаками, спал сном праведника.

При этом неожиданном зрелище она зарыдала… Потом, когда прошла первая вспышка горести, сжав кулаки, с пылающими щеками, она быстрыми шагами направилась к комнате герцогини Ангулемской.

XII

После свадьбы поспешили вернуться в Париж.

Коннетабль поселился с дочерью и зятем в своем отеле на улице Сент-Авуа.

Принц Конде был молчаливее прежнего. Он не показывался при дворе. Видели только время от времени, как он со своими егерями проезжал по городу, и народ говорил:

– Принц бросает молодую жену и едет на охоту… С ним непременно случится несчастье.

Принцесса выезжала только в церковь, к великому удивлению всех. Она не принимала никого, даже самых близких, и те, которые видели ее, были удивлены, даже испуганы ее унылым и печальным видом.

Впрочем, говорили, что эта грусть очень шла к ней и придавала ее красоте новое очарование, делавшее ее интереснее во сто раз.

В один день – недели через три после свадьбы – карета ее остановилась у монастыря, окружавшего церковь Святого Иоанна.

Она вышла и, взяв молитвенник из рук лакея, медленно направилась к паперти, бросив рассеянный взгляд на могильные камни, покрытые зеленым мхом, и на деревянные кресты, которые возвышались странно и печально среди цветов и высокой травы.

Вдруг монастырь наполнился криками и хохотом. Из церкви выходила свадьба. Присутствующие, как только вышли на воздух, выказали шумную радость; в виду самой смерти они поздравляли друг друга, обнимались…

Впереди шла прелестная женщина с лукавой презрительной физиономией. Муж ее, здоровый и честный молодой человек, сиял счастьем, крепко держал ее под руку и пользовался всеобщими обниманиями, чтобы осыпать ее ласками, которые она принимала с принужденным, почти сердитым видом.

Тогда бедный молодой человек краснел, извинялся, униженно просил прощения и в раскаянии требовал со слезами радости на глазах позволения начать сызнова.

– Мариетта… Мариетта… Не сердитесь… я так счастлив!.. Притом видите, вы так долго зло поступали со мною…