Он бросил одобрительный прищур на звякнувший пакет и, хлопнув за Гариком дверью, скрылся в кухне. Гость скинул кеды и протиснулся в комнату, загромождённую стеллажами с книгами и пёстро-разноцветным винилом. У окна смотрели друг на друга два засиженных до впадин кресла с журнальным столиком между. На стене метрономом постукивали единственные в квартире часы. В углу нелепо громоздился одинокий диван с коричневым комком пледа. Пахло портвейном.

Гарик тяжело рухнул в кресло, попутно вытягивая из пакета янтарную бутылку. Следом в комнате возник Наумов со стаканами в одной руке и тремя плавлеными сырками в другой. Устроившись напротив Гарика, он разложил содержимое рук на столе.

Звонко откупорив ножом пластмассовую пробку, Гарик музыкально набулькал портвейн в стаканы, доливая до краёв. Марк разворачивал сырки и заинтригованно наблюдал, перемещая взгляд с подрагивающих рук на напряжённое лицо – и обратно.

Они подняли гранённики, и Гарик замер. Наумов не потянулся чокаться, хотя делал это всегда. Он, щурясь, вчитывался в хмурость, пытаясь угадать, что именно последует. И не угадал.

– Час назад Костя умер. Убили.

Лицо Марка не изменилось. Он опустил глаза, медленно осушил стакан и, туго поморщившись, устремил на Гарика ждущий деталей взгляд.

– Гопники подрезали. Ночью. У «Поиска». Возле сквера, – дозировал тот. – Умер сегодня. В первой.

В бо́льших подробностях не было нужды. Наумов поднялся, подошёл к окну и задумчиво изрёк:

– А мне казалось, что уже кончилось. Принимаете эстафету, значит…

В одно движение влив в себя портвейн, Гарик зажмурился, громко шмыгнул носом и вынул из косухи сигареты.

Эту косуху, протёртую стенами питерских сквотов и обезьянников, пару лет назад подарил ему Марк. Этакий самурайский артефакт, переходящий наследием из рук в руки; символ величия духа и воли к победе над всяческими варварами.

Наумов вернулся в кресло.

– Награммь ещё.

Гарик награммил. Синхронно и слаженно, как ритм-секция, они заглотили сладко-кислую жидкость. Портвейн, как и в первый раз, вошёл словно в сухую почву. Руки потянулись к сыркам, чиркнули зажигалки, заструился дым.

Наумов снова встал и ностальгически всмотрелся в окно, чутко занюхивая алкоголь весной, сочившейся из форточки.

– Знаешь, что в памяти всплывает?

– Что?

Марк задумчиво пустил кольца.

– Четыре года назад, в 92-м… Помнишь, когда на День города «Кар-Мэн» с Титомиром привозили?

Гарик кивнул, он там был.

– Ну вот. После концерта на площади народ ещё бухал и под магнитофоны танцевал. Питона нашего тогда иномарка сбила. Кишки по всей площади раскидало.

– Да, помню. Тогда весь город гудел. Там за рулём, кажется, то ли внук, то ли племянник какого-то мента был, бухой.

– Не внук, а зять. Да. Когда народ – как сейчас помню – под «Багдад» отплясывал, Питона на углу площади… И, заметь, если помнишь, номер тогда от бампера отлетел – все видели. А в протоколах потом ни слова об этом не было. Ты прикинь: сбить по синей дыне человека, оставить номер на площади перед толпой людей и смыться – без последствий. Вот так.

Лёху Питона, друга Наумова, Гарик знал на уровне «привет-привет». Питон носил кожаные штаны, мог без потерь отстроить на «Карате» хоть «Пинк Флойд» и был золотыми – как его называли – ушами Градска. Он рулил звуком на всех крупных городских площадках: от ярмарок до концертов всесоюзных звёзд, которые с наступлением девяностых стали приезжать на периферию отечества в таком количестве, что публика со временем начинала путаться в персонажах, коими пестрели нескончаемые «Комбинации», «Ласковые маи» и «Миражи».

Рассказывали даже историю о том, как однажды в Градск занесло Владимира Кузьмина. Все городские старорокеры самозабвенно конвульсировали у сцены вместе с молодыми панками под «California Rain». Кузьмин тогда сам исступлённо свирепствовал на сцене чуть не до обморока и от звука был в нескрываемом экстазе. За звукорежиссёрским пультом сидел Питон.

Свидетели расписывали в красках, как после выступления Кузьмин подошёл к своему концертному звукарю, похлёбывающему виски со льдом, с размаху хлестанул его по рукам, выбив стакан, и пролаял: «Ты, говнарь! Почему у меня в каком-то засранске звук круче, чем в Москве?! Уволен!».

Никто сейчас уже не доищется, насколько этот фельетон сочетался с правдой, но весь музыкально ориентированный Градск знал, что к Лёхе Питону приезжали сводиться москвичи, писавшиеся на «Мосфильме». И записи эти потом отрывали с руками ведущие радиостанции столицы, проталкивая их в эфир в прайм-тайм.

И вот в середине 1992-го года, после выступления Лемоха и «Высокой энергии», Лёха вышел с площади и направился в сторону дома. В этот момент его сбила серая «Ауди», скрывшаяся через мгновение в регулярно неосвещаемых улицах. Свидетели заметили искорёженный номерной знак на асфальте и блестящую кокарду за задним стеклом уносящегося в темноту авто. В Градске тех лет милицейская фуражка в автомобиле была сродни «синему ведёрку» десяток лет спустя – индульгенцией на свободу действий и символом кастовой неприкосновенности.

Наумов сосредоточенно вмял сигарету в пепельницу на подоконнике и вполголоса пробурчал:

– Да, вот так. Кто-то проживает долгую, кто-то – счастливую жизнь.

Помолчал, вглядываясь в полуденное небо, и добавил:

– Похороним сами. Семье сейчас тяжело.

Хоронили на пятый день. Сразу за матерью и сестрой угрюмо вышагивал Вентиль с венком «От друзей». В руках у Дуста лаконично шуршал венок с надписью «Боевой Стимул». Туго сдерживая слёзы, рядом с Дустом шёл Гарик и тщетно ловил Катин взгляд. Полторы дюжины человек брели следом, старательно скорбя лицами. Всматриваясь в них, Гарику становилось нестерпимо мерзко.

Вдумываясь в идущую за гробом Катю, он поэтизировал себе её настоящее: «Запахи, цвета и звуки смешиваются в густой гул и вязнут в пространстве, сцепляясь в гнетущую какофонию. Катя… Изредка проясняющееся сознание окатывает холодной испариной, и по едва высохшим тропинкам на щеках новые слёзы беззвучным водопадом катятся из глаз, будто слетают краны. Катятся… Градом… Катя… Градова… Потом в горло возвращается ком, пространство сгущается, отключая запахи, цвета и звуки. Катерина… Вселенная превращается в скорбь. И так – до следующего прояснения. Наверное, так срабатывает механизм, охраняющий психику от расстройства: кто-то нажимает кнопку, предохраняя сознание от распада. Катюша… А когда под напором предохранитель сгорает, Катенька… разум остаётся в потусторонности, без возможности возвращения… Больно. Боже, как тебе…»

Когда первые комья земли застучали по дереву, Гарик наконец встретил глаза Катерины. Никогда не видел он глаз чище. Он смотрел в её слёзы и хотел захлебнуться в них – вместе с ней. Сердце его сжалось судорогой, и чьи-то крепкие руки сдавили горло. Он не сдержался и ощутил, как горячие струи рассекают лицо. Сейчас Катя жила в нём, и Гарик пил её скорбь, принимая в себя мегатонны разрывающей боли. В эти секунды он прожил с ней всю жизнь и лёг с ней в один гроб.

Они не сказали друг другу ни слова.

После погребения, когда первая половина скорбящих отбыла по своим делам, а вторая поехала к родным на поминки, Гарик и Дуст расположились на скамейке у свежей, рыхлой – горкой – могилы. Дуст вынул початого «Смирнова», Гарик – пластиковые стаканчики. Они молча налили и повернули головы к надписи «Константин Сергеевич Градов. 20.02.1976 – 13.03.1996», налили третью, поставили её на медную пластину в основании памятника и, не чокаясь, выпили, занюхав сигаретами. Закурили и молчали, пока угольки не начали обжигать пальцы.

– Нет у нас больше драммера, Бес – изрёк наконец Дуст. – Одни драмы остались.

Гарик бледно покивал, передёрнул дохлыми плечами и потянулся за бутылкой. Налил ещё по одной.

– А я всё прокручиваю в памяти, пытаюсь вспомнить эти лысые рыла гондонов этих. И, прикинь, понимаю, что ни одного бы не узнал сейчас, если бы встретил. Это в нашей-то деревне, где мы это… может, в одном магазине сталкиваемся каждый день.

Гарик снова кивнул, как-то безысходно. Выпили.

– Да хрен с нами! – вскинулся Дуст. – Катюху жалко!

Помолчал и прибавил:

– Мать жалко.

Гарик кивнул в третий раз, достал сигарету и начал зачем-то разминать, вцепившись в неё как в гриф в разгаре сейшна.

– Дуст, – произнёс он несвойственным ему, с претензией, голосом. – А ты Кате-то на хрена сказал, что меня там не было?

Дуст нахмурил брови и повернул к Гарику искусственно недоумевающее лицо. Во взгляде того ясно читалось: «Только дурака не включай, ладно?».

– А что, врать надо было? – Он всё-таки включил дурака.

– Врать-то не надо, но и говорить было не обязательно. Совсем не обязательно.

Глаза басиста маслено расплылись.

– Чё, запал, что ли? – усмехнулся он. – На Катюху-то? Ну да, это я понимаю. Катька клёвая. Я бы сам это… Ну, удивился бы… если бы тебя не проняло.

Он фальшиво кашлянул в кулак.

Гарик громко выдохнул и налил по последней. Выпив, поднялся со скамейки и достал две сигареты. Дуст потянулся рукой, но Гарик отстранился, подошёл к могиле и положил сигареты у памятника, рядом со стопкой. Повернулся к Дусту, тяжело посмотрел и выдавил, словно гной из раны:

– Я без Костяна играть не буду.

И пошёл прочь.

По природе Гарик был молчуном, много слушал и мало говорил. Всё меняла сцена. Его дисторшн растерзывал зал, а голос, словно вывернутая наизнанку мантра, с кровью вырывала из публики унисоновые вопли. Но стоило умереть последнему звуку, как Бес покидал Гарика, и он тихо произносил в микрофон: «Спасибо большое». После чего до конца сейшна сидел с парочкой приятелей за миниатюрным столиком в углу зала. Потягивал бесплатную «троечку» – так администрация клуба расплачивалась с музыкантами – и равнодушно взирал на товарищей по грифу, безумствовавших на сцене.

Любые зачатки личного счастья искоренялись им немедленно – в утробе. Едва на горизонте начинала маячить хрупкая женская фигура с претензией на его – Гарика – личное пространство, он проявлял самого же изумляющую сдержанность и с выражением безразличия на лице вдавливал обратно в себя это рвущееся на Свет Божий мелкое голозадое существо с луком и целым колчаном отравленных стрел промеж крыльев. Затем немедленно уходил в двухнедельный запой. По возвращении чувствовал себя препогано, но понимал, что жить можно. И снова – «вечная весна в одиночной камере».

В десятом классе он водил дружбу с прыщавым отличником. Экзотичный союз нелюдимого панка и зализанного ботаника зиждился на любви к двум вещам: группе «Nirvana» и прелестной молодой особе из выпускного класса. Гарик даже научил очкарика играть несколько песен, что тотчас вылилось в буйную страсть ботана: он драл струны часами, вероятно, ради отвлечения от мыслей о любви первостепенной. Но это не сработало: когда девушка, получив аттестат, упорхнула из Градска в столичный вуз, ботаник в тот же вечер, нацарапав записку с соответствующими объяснениями, повесился на ремне от гитары. Именно это обстоятельство заложило в мозг Гарика алгоритм, который мыслился им самим как защитный. «И кто из нас двоих после этого панк?» – разочарованно думал он. И вспоминал слова одного безупречного блондина о том, что жизнь – это очередь за смертью, но некоторые лезут без очереди.

События последних дней что-то изменили. Гарик пил под «Nevermind» и силился согнать в одну мысль обрывки смутных предчувствий и желаний. Он казался себе младенцем, плывущим за долларом, – вот-вот должно случиться что-то, что переломит линию его жизни, и, независимо от него самого, он скоро будет значить нечто большее, качественно другое, нежели значит теперь.

Спать не получалось. А в те редкие часы, когда сон наваливался, ему снилась цветущая сирень, розовые волосы, весна и лёгкость; снилось тепло и психоделические абстракции. Префронтальная кора мозга отчаянно безумствовала. Не спалось, не сиделось и не стоялось. Алкоголь не помогал – лишь загонял в совершенно левое состояние, при котором чесались глаза и учащался пульс.

Промучившись так три дня, Гарик наконец начал улавливать смутное понимание происходящего. Оно вкрадывалось в иссушенный мозг как змей в мышиную нору. Вскоре он уже ясно знал, чего хочет, но, решив не торопить движения духа, впервые отдался свободному течению событий, предчувствуя, что в самом скором времени всё разрешится, желания воплотятся и всё само собой нормализуется и прояснится. В этом предчувствии на четвёртые сутки он наконец крепко заснул.