Глава четвертая. Как правильно делать искусственное дыхание, или Есть ли разница между Эросом и Купидоном?

Ехать отдыхать мои родители должны были со своими друзьями, Олей и Толей. Оля была вертлявая, немного косоглазая, причем косила в основном в сторону чужих мужей. Толя старательно не замечал или, по крайней мере, делал вид, что не замечает. Он был большой умница, интеллектуал с искрометным чувством юмора. Папе тоже было что сказать, поэтому их диалоги превращались в остроумную пикировку, на которую можно было легко продавать билеты и, возможно, даже окупить всю поездку.

Рядом с базой «Ленэнерго» было два пляжа: общий, слегка облагороженный парой облупленных скамеек и благоухающим неподалеку общественным туалетом, и дикий, известный только местной публике и туристам, возвращающимся ежесезонно, как перелетные птицы, на одно и то же насиженное, а точнее, належанное место.

На общем было шумно. Торговцы чурчхелой нанизывали ее на нитки, перекидывали через плечо, чтобы гроздья висели на их загорелых торсах, как патронташи. Женщины, все в черном, будто в вечном трауре, разносили вареную кукурузу, густо посыпанную солью, с капающим на песок растопленным сливочным маслом. На каменной набережной сидели джигиты, взглядами шлифуя шелушащиеся красные тела курортниц, смачно цокая языками вслед очередной даме с формами и без, отчего даже самые добродетельные матери семейств начинали активнее вращать сдобными бедрами и поправлять лопающийся на груди лифчик.

Дикий пляж был поменьше, расположен чуть в отдалении и интересен в первую очередь для любителей подводного плавания среди скал. Его-то родители и облюбовали: пусть каменистый, зато народу меньше и можно спокойно понырять и почитать, не отвлекаясь на местное население, раздающее дешевые комплименты даром, а молодое «Псоу» и кислую «Хванчкару» – за деньги.

* * *

Папа потом и сам не мог понять, что его дернуло в то утро, но он решил напугать маму, которая расположилась на каменистом пляже, нацепив на нос кусок газеты с многообещающими словами: «…хуй товарища», что в оригинале было частью невинной передовицы о шахтерах «Подстрахуй товарища в его нелегком труде».

Папа надел ласты, маску и, повернувшись обтянутым трикотажем задом к морю, зашлепал к воде. Фигура у него была совершенно великолепная. Оля, делая вид, что увлечена повестью из журнала «Нева», уже рисковала получить не временное, а перманентное косоглазие. Мама, казалось, ничего не замечала.

Папа, прощально взмахнув рукой, нырнул, и над его головой плотно сомкнулось Черное море. Вода сначала закипела, как кастрюля с картошкой, а потом ее как будто выключили, и через несколько булек наступил полный штиль.

Мама продолжала читать журнал. Через некоторое время она посмотрела на море, потом перевела взгляд на Толю, который зачем-то подошел к воде и тоже напряженно всматривался в лазурную гладь. Над головами орали бакланы, вдалеке гудел как улей общий пляж. Но на этом маленьком отрезке суши стояла мертвая тишина. Волны ласкали гальку. Шаловливо откатывались, опять протягивали мокрые щупальца, затаскивая мелкие камешки и шлифуя те, которые оставались лежать на берегу.

Мама в тревоге вскочила на ноги и дрожащим голосом позвала папу. Море презрительно шлепнуло в ответ очередную волну и с достоинством откатилось.

Мама, приложив ладонь к глазам, пыталась рассмотреть хоть какие-то признаки жизни на безмолвной глади, но так ничего и не увидела. И тогда она заметалась. На ее отчаянные крики слетелись не только чайки, но и обгоревшие пляжники.

Кто-то с трагическими интонациями в голосе стал рассказывать, что в этом же месте в прошлом году утонул чемпион мира по плаванию и про какие-то подводные течения. Другой умник добавил, что даже если найдут тело, то перевезти утопленника будет невозможно без специального разрешения.

При этих словах мама рухнула на гальку в полубессознательном состоянии.

* * *

А папа и правда ничего не слышал – он ставил рекорды по подводному плаванию.

Вдохнув полную грудь воздуха, он плыл под водой больше минуты. Затем на секунду поднимался, как кит, на поверхность, чтобы через трубку вдохнуть немного воздуха, и уходил опять на глубину.

Выплыв минут через двадцать у дальних скал, он снял ласты и направился уже по берегу к месту, где оставил маму в компании Оли и Толи. И тут он услышал крики о помощи, со всех сторон бежали люди. На берегу лежала без движения женщина в знакомом до боли купальнике и, кажется, уже не шевелилась, а над ней склонились скорбные отдыхающие, и кто-то уже пытался делать искусственное дыхание.

Папа похолодел. Побросав наловленных в камнях крабов, в три прыжка очутился у тела.

На подкашивающихся ногах он приблизился к лежащей на гальке маме.

Какой-то дочерна загорелый южанин излишне рьяно делал дыхание рот в рот и массаж сердца. При этом он, видимо, полагал, что сердце находится и справа, и слева, потому что его ладони покоились сразу на обеих маминых грудях. Отшвырнув спасителя, папа склонился над телом и белыми от ужаса губами прошептал мамино имя.

То ли помогли реанимационные мероприятия усатого добровольца, то ли мамино подсознание уловило почти беззвучный шепот, но она открыла мутные от слез глаза и уставилась на полумертвого от ужаса папу. И тут она завыла и вцепилась в его тогда еще кудрявые волосы.

Бедный мой папа даже не почувствовал боли, он решил, что его любимая Верочка от долгого пребывания под водой лишилась рассудка, и диким голосом завопил:

– Скорую!

Не дожидаясь, пока кто-то добежит до телефона и наберет «ноль три», он схватил маму на руки и дикими прыжками понесся в сторону дороги по огромным мокрым прибрежным валунам.

Мама отбивалась и кричала что-то про то, как папа утонул и она его бросилась спасать, как русалочка – принца из сказки Андерсена.

Папа, услышав, что его назвали принцем, ускорился. И тут его нога соскользнула, и он полетел вперед. Поскольку руки у него были заняты мамой, он со всей дури саданулся лбом об острый угол камня.

Падение отрезвило обоих.

Папино лицо немедленно залилось кровью. Ткнув пальцем в лоб, чтобы проверить глубину раны, промахнувшись и не почувствовав дна, он не нашел ничего умнее, чем спросить:

– Мозг виден? – и рухнул в обморок.

Мама в очередной раз осела рядом.

Немедленно подскочил южанин и привычно приладил руки на маминых грудях. Но тут, к счастью, подоспела скорая. Погрузили незадачливых утопленников и понеслись в город. В пути разобрались, кто утопленник, а кто спасающий, причем мама пришла в себя настолько, что сказала папе, что если бы он не упал, то она бы ему голову сама проломила.

По дороге подобрали роженицу и мальчика с переломом ноги и наконец причалили к дверям местной больнички. Ввалились в мрачный приемный покой, как с поля боя: папа с окровавленным полотенцем на голове и плачущим мальчиком в руках и полуголая мама, поддерживающая роженицу, которая то и дело принималась голосить.

Их встретил фельдшер со следами вчерашнего веселья на лице, повел мутными глазами справа налево и, сумев наконец сконцентрировать взгляд в одной точке, выдал на голубом пьяном глазу:

 
Налево нас – рать, направо нас – рать
Е… – битвою мать Россия спасена!
 

Для папы это было лучше любого обезболивающего.

Ну, роженицу – в больничку, мальчика – в гипс.

Папе лоб зашивали, как матрас, через край, мама бы лучше заштопала.

А фельдшер только приговаривал:

– Ничего, мужик! Голова болит – жопе легче.

Причем было непонятно, чьей жопе, потому что в той же комнате маялся мужик с геморроем, и главное было внимательно следить, чтобы небрезгливый фельдшер, обрабатывая папину рану и воспаленный геморрой, хотя бы сполоснул руки между процедурами.

Пока вернулись обратно на базу, спустились густые сумерки.

* * *

Где-то высоко, на седьмом небе, ругались греческий Эрос и римский Купидон. На самом деле разницы между ними большой не было, но они никак не могли выяснить, кто же из них главнее. Каждый вечер они устраивали соревнования по созданию уникального аромата южной ночи.

Сегодня была очередь Эроса. Он считал себя более чувственным и опытным. В этот раз Эрос добавил к благоуханию моря запах сырой рыбы, немного женских духов с унизительным названием «Может быть», душок гниющих водорослей и запах шашлыка. Немного подумав, плеснул несколько капель сока перезрелых персиков и кипарисового масла.

Эрос последнее время был недоволен собой: он никак не мог угадать с запахом магнолии. Несколько лишних капель настолько дурманили головы, что люди теряли всякий стыд и сливались в объятиях, даже толком не познакомившись. Потом Эросу доставалось от Высшего суда за последствия южных оргий. Купидон хихикал, а Эрос злился и уменьшал дозу. Ночи переставали быть ароматными, объятья становились пресными, разговоры скучными, и разочарованные пары расходились еще до полуночи.

Сегодня Эрос опять задумался над цветочным букетом. Может, чуть-чуть вербены? Пары, обнявшись, чинно сидели на скамейках, ожидая вечерней порции дурмана.

Наконец Эрос решился. Капнул вербены, немного мака, потом решил, что пересластил, и добавил запах апельсинового сада. Цикады уже трещали без умолку, заглушая плеск вечерней волны. Эрос вновь взялся за флакон с магнолией – еще только одну каплю! Но рука его дрогнула, он пролил лишнего, южная ночь мгновенно наполнилась пьянящим ароматом, и пары слились в страстных поцелуях. Эрос досадливо крякнул и столкнул с ухмылкой рассевшегося на облаке Купидона. Что-либо исправлять сегодня было поздно. Скоро с моря подует свежий бриз и запахи растают в прибрежном тумане. Днем ночные ароматы кажутся крайне неуместными и просто неприличными, как густые сладкие духи на невинной девушке. Эрос прикрыл усталые глаза, выключил луну и уснул. Торжествующий Купидон примостился рядом. Их время кончилось. Над Черным морем занималась заря. Чувственные запахи южной ночи сменял целомудренный аромат утра.

Глава пятая. Для чего пианисту Борису Шпилю был нужен длинный указательный палец, или Самый лучший из армян – это Робик Мхитарян

Наша квартира закрывалась, только когда никого не было дома. В остальное время дверь была слегка приоткрыта, только набрасывалась цепочка. Свет, всегда горевший на кухне, просачивался через эту щель на лестничную площадку с двумя квартирами. Входная дверь вела прямо на кухню, поэтому запахи бабушкиной стряпни можно было уловить еще в подворотне, которая соединяла улицы Чайковского и Воинова. Даже для Двойры с ухажерами ставилась миска с хрящиками, а уж любого человека, переступавшего порог квартиры, сначала кормили, а потом уже спрашивали имя-отчество. Нередко оказывалось, что прохожие просто ошиблись парадной, но расставались уже друзьями, обменявшись адресами и обещаниями приехать еще.

Надо ли говорить, что дедушкины однополчане были частыми и желанными гостями в нашем доме. После войны старались не теряться, часто списывались, так что по праздникам открытки и телеграммы слетались со всех концов Советского Союза. Более интернациональной семьи, чем наша, было и не придумать. Вы бы видели столы, которые накрывались в нашем доме, когда собирались однополчане с женами! Узбекский плов, грузинский шашлык, армянский коньяк, сибирские пельмени, украинские галушки и многое другое. Что там ВДНХ! Вот где была выставка достижений кухонного хозяйства! Всех объединяла настоящая дружба, испытанная войной, лагерями, голодом и страданиями.

В тот день за столом, накрытым красной клеенкой, сидели три друга: майор танковых войск Михаил Липшиц, полковник Иван Рябоконь и подполковник Роберт Мхитарян.

Они ели бабушкину фирменную фаршированную рыбу и форшмак, закусывали украинским салом, запивали горилкой и коньяком. Если бы не зарубежные гастроли, к ним присоединился бы знаменитый пианист Борис Шпиль.

Свела и развела этих людей война. Но послевоенная жизнь все расставила на свои места, и сейчас они сидели за одним столом пьяные и счастливые, хотя все могло быть и по-другому.

Правда, за этим столом не хватало главного человека – фельдшера Василия Савельевича Кравченко, но его уже давно не было в живых, а похоронен он был далеко под Псковом. Я там не был и знаю об этом только по рассказам, но говорят, что его желанием было – быть похороненным в той деревне, где он проработал фельдшером всю жизнь, откуда ушел на фронт и куда вернулся после войны. Его дети разъехались по всей стране, жена тоже умерла, но ее похоронили в Выборге, где жил старший сын Кравченко, тоже Василий. Дедушка все горевал, что тот в Псковской области одинокий заросший мхом крест на погосте, поклониться некому, а человеку столько людей жизнью обязано, не на одну деревню хватит.

* * *

Историю чудесного спасения Робика Мхитаряна дедушка рассказывал мне много раз, и каждый раз она обрастала все новыми подробностями.

Был апрель, конец войны, сорок пятый год. Дедушка со своим танковым подразделением стоял в каком-то маленьком немецком городке. Хоть в воздухе уже вовсю пахло победой, бои по-прежнему шли кровопролитные, немец сопротивлялся как мог.

В том же городке стоял пехотный полк, которым командовал тогда полковник Рябоконь, и был у него в штабе адъютант Робик Мхитарян. Всю войну вместе – начинал Рябоконь майором, вояка был отменный, дослужился до полковника, а Робика своего никому не отдавал, он как талисман при нем был. Поговаривали даже, что берег его, сам на передовую, а Робика в штаб с пакетом, но это клевета, честный был мужик, бойцов своих жалел, всех сынками называл. Это дедушка у него перенял. И еще веселый был очень, Робика все дразнить любил. Присказка у него была: «Самый глупый из армян – это Робик Мхитарян!» А потом обнимет его и засмеется.

А Робик и сам весельчаком был. Статный, бравый – уж очень его женский пол любил, от поварих до телефонисток.

Придет, бывало, под утро в землянку, Рябоконь приподнимется на койке и качает головой:

– Эх! Самый ебкий из армян – это Робик Мхитарян!

И опять все смеются.

И вот однажды стоял Рябоконь у разрушенного, отбитого у немцев здания, с ним еще солдаты и Робик рядом.

И тут из разбитого окна – выстрел.

Никто и ахнуть не успел, а Робик метнулся и Рябоконя прикрыл. Вздрогнул, оседать начал, и кровь из груди толчками по гимнастерке. По дому сразу очередями прошлись, и тихо стало. Стоят и смотрят.

На земле – Робик, Рябоконь склонился над ним и кажется ему, что все, потому что глаза у Робика уже внутрь смотрят, и видит он то, что другие не видят.

Рябоконь китель скинул, рубаху нижнюю на себе рвет, зажать пытается рану под сердцем.

Тут фельдшер Кравченко подскочил. Разрезал гимнастерку на Робике и понимает, что все – конец. Пулевое отверстие точнехонько между ребер прошло, и кровь даже не льется, а толчками пульсирует из раны.

Рябоконь трясет Робика:

– Ну, Робик, ну! Не смей! Самый сильный из армян – это Робик Мхитарян!

Кравченко смотрит на рану, поворачивается и вдруг кричит в толпу непонятное:

– Руки вверх!!!

Все машинально руки вверх подняли, а ближе всех стоял бывший выпускник консерватории по классу рояля Боря Шпиль.

Хватает его Кравченко за руку, смотрит на длинные пальцы бывшего пианиста, а ныне рядового, выхватывает бинт, быстро наматывает на палец, силой пригибает руку ошалевшего Бори к Робику и орет:

– Затыкай!

– Чем?! – перепуганно переспрашивает интеллигент в пятом колене Боря Шпиль.