Цитаты из книги «Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы»

Известный дипломат Шарль-Андре Поццо ди Борго, корсиканец по происхождению, говорил: «Если бы я имел на то власть, то заставил бы Чаадаева непрестанно разъезжать по многолюдным местностям Европы, чтобы показывать европейцам русского человека, в высшей степени порядочного».

Поразившая всех пастернаковская «голая русалка алкоголя» (из «Спекторского») сделана на самом деле по тому же принципу, что «леший звонких рифм» Вяземского. Его почти бесконечные, многостраничные поэтические размышления на вольные темы предвещают ту же манеру Бродского: стихи, которые не столько пишутся в расчёте на вечность, сколько сочиняются так, словно впереди вечность, и, пока ты пишешь, – она в своих правах (но оставил перо – и всё). Тем не менее в утверждении, что Бродский позаимствовал у Вяземского самую форму длинного стихотворения, таится некоторая ошибка (Державин и Жуковский писали не менее длинные стихи). Тут другое: Вяземский называл свои длинные стихи «импровизациями»; именно это – ключевой момент в перекличке с Бродским. Его манеру импровизировать и удивлять себя самого собственным течением мысли в стихах Бродский «поженил» с джазовой импровизацией, характеризующейся алогичной ритмикой и смысловыми парадоксами. Получился известный читателям Бродского результат. А то, что импровизация в принципе не может быть короткой, дало ещё и протяжённость этим стихам.

– это, конечно же, предвестие культовой «Безглагольное™» Бальмонта («Есть в русской природе усталая нежность…»), ошарашившей в 1900 году поклонников поэзии, забывших или не знавших, что эту чудесную мелодию первым напел Вяземский в 1863 году в стихотворении «Николаю Аркадьевичу Кочубею».

Совсем иной период для Вяземского начался со смерти Пушкина, а лучшие свои стихи он написал в последние 25 лет жизни, начиная с пятидесятых. Известность и значимость его уменьшались тогда с каждым годом, – но вот другая странность: влияние Вяземского в русской поэзии оказалось куда более глубоким и устойчивым, чем тех поэтов, что при жизни по степени известности оставляли его далеко позади.   Не знаешь, что делать в безвыходном горе. Там тучи, здесь волны угрюмые бродят, И мокрое небо, и мутное море На мысль и на чувство унынье наводят,

За это его терпеть не могли: и Герцен, и все поэты круга Герцена, и Иван Сергеевич Тургенев, и некрасовский круг. Потеряв, а точнее сказать, перехоронив всех своих современников, Вяземский, по верному замечанию Вячеслава Бондаренко, в старости общался только с «правым» флангом русской литературы: Владимир Бенедиктов, Владимир Соллогуб, Иван Гончаров, Алексей Константинович Толстой, и едва ли не единственный из их круга, кто помнил прежние времена, – Иван Лажечников, участник войны 1812 года и европейского похода. Но всех их можно было перечесть по пальцам.

Пишет сие тот самый Вяземский, что, напомним, заложил многие основы либеральной мысли в России – ведь когда-то именно его прозвали «главарём либеральной шайки», ведь именно ему принадлежит выражение «квасной патриотизм», ведь именно он написал «Негодование», которое не без оснований определят впоследствии как «катехизис заговорщиков». Но этот же самый Вяземский либеральную тему и закрывает собственноручно. Нет, не саму идею либерализма, конечно же; но её фарисейское воплощение в судьбе России как минимум. За счёт внимательного своего ума, за счёт европейского своего образования, за счёт великого своего дара, – Вяземский о чём-то важном догадался ещё тогда. Русский дворянин, из рода военных, несколько раз готовый положить собственную жизнь за Отечество, он прожил долго и успел заметить кое-какие закономерности.

Читая длиннейшую «Мою исповедь» Вяземского, где он подробнейшим образом рассказывает о своём политическом становлении, – действительно удивляешься, насколько поэт был убеждён в том, что государь просто обязан быть в курсе мельчайших и сложнейших движений его души и разнообразных эпизодов биографии. В финале исповеди Вяземский сообщает, что «желал бы просто быть лицом советовательным и указательным – род служебного термометра, который мог бы ощущать и сообщать». «Указательным!» С самооценкою у него всё было отлично. Николай I внимательно прочёл этот многостраничный труд и… простил поэта. Обсуждая его с приближённым ко двору Василием Жуковским, государь сказал, что готов обнять Вяземского. В апреле 1830 года Вяземский был зачислен в министерство финансов на должность чиновника для особых поручений.

Вяземский решает объясниться с императором лично и пишет ему. «За всю историю русской литературы, – утверждает Вячеслав Бондаренко, – только один человек – Вяземский – имел право на такой разговор с государем. Это право давало ему происхождение. Все прочие русские дворяне-писатели, даже титулованные, были лишь смиренными слугами престола, не смевшими обращаться к царю напрямую… Простое сопоставление историй Романовых и Вяземских показывает, насколько князь был, как это ни странно звучит, знатнее Николая I. Род Романовых восходил корнями к Никите Романовичу Захарьеву-Юрьеву (XVI век), самым первым их пращуром был Андрей Кобыла (XIV век). Род Вяземских восходил к Владимиру Мономаху (XII век), самым первым их пращуром был Рюрик (IX век)… В сущности, у Вяземских было больше прав на престол, чем у правящей династии…»

Такова была реакция русского сочинителя на то, что ему запрещают умереть за Отечество. Вяземский пытается издавать газету, но ему и здесь отказывают, а вскоре перешлют секретное письмо, где причина отказа будет разъяснена: «Его Императорскому Величеству известно бывшее его поведение в Санкт-Петербурге и развратная жизнь его, недостойная образованного человека». В бешенстве Вяземский произносит слова, которые говорить бы не стоило, но он их сказал: «Россию можно любить как блядь, которую любишь со всеми её недостатками, проказами, но нельзя любить как жену, потому что в любви к жене должна быть примесь уважения, а настоящую Россию уважать нельзя».

Когда в 1825 году поэт и декабрист Александр Бестужев-Марлинский попытается втянуть Вяземского в круг декабристов – тот без колебаний откажется. «Подпрапорщики не делают революций», – скажет Вяземский. Это вполне можно было расценить как грубость – но Вяземский был слишком уважаем на тот момент в среде заговорщиков. Поэт Владислав Ходасевич в своём эссе «Щастливый Вяземский» утверждал: «Его либерализм, можно сказать, ограничен был скептицизмом. Он был не весьма высокого мнения о гражданском сознании русского общества и народа. В 1825 году он писал Пушкину: “Ты сажал цветы, не сообразясь с климатом… Оппозиция – у нас бесплодное и пустое ремесло во всех отношениях: она может быть домашним рукоделием про себя и в честь своих пенатов… но промыслом ей быть нельзя. Она не в цене у народа. Поверь, что о тебе помнят по твоим поэмам, но об опале твоей в год и двух раз не поговорят… Ты служишь чему-то, чего у нас нет…” Поэтому политические выступления Пушкина он называл донкишотством».