VII
Крылья

Неизвестно почему, Агату затронул вопрос еврея о Лагусе, она узнала в нём кампсора, которого видела разговаривающим с Мацком, и невзначай поплелась вдалеке за евреем, бормоча молитву, оглядывась, останавливаясь и внешне как бы вовсе не думая за ним следить. Еврей также не заметил за собой шпиона; придерживая обеими руками и плащик свой, и шапку, он спешил в город. Прошли несколько улиц, а Лагуса нигде не увидели; еврей явно терял терпение; немного подумав, он повернул к шинке, над дверью которой висела зелёная сосновая вьеха. Этот дом был раньше выкрашен в красный цвет, с которого местами штукатурка отвалилась вместе с краской; на трёхугольном чердаке, в овальном поле, стоял аист на одной ноге, каменицу и трактир также называли Под аистом. Ставни нижнего помещения, красные, были неумело изукрашены жбанами, рюмками, бутылками и бубликами.

Из-за мелких стёклышек выглядывало подтверждение картины: такие же жбаны, бутылки и бублики. Войдя в открытую дверь, поднявшись по трём каменным грязным ступенькам, перед вами была длинная, узкая, сводчатая комната, где сидела славная своим пивом, мёдом и липцем Крачкова.

Крачкова, вдова мещанина Крачки, уже лет двадцать господствовала в продымлённой шынке с красной решёткой, обрамляющей и стол, заставленный жбанами, и вход в погреб, всегда наполовину открытый.

Лавки, печь, дубовый стол, полки, заставленные тарелками, мисками, ложками – составляли хозяйство избы, в которую забегала городская толпа, бродяги, на пиво, на славный марзец пани Крачковой.

Вокруг у красных жбанов разговаривали священники из Подгорья, из околиц Кракова, старшие жаки, костёльные звонари, бедные мещане и поденщики.

Там пилигрим в чёрном платье, шляпе с широкими полями, украшенной ракушками, с жёлтой тыквой у пояса, посохом в руке рассказывал истории своего путешествия собравшемуся обществу; дальше старый костёльный певчий красноречиво описывал экспедицию в Румынию, где добился славы и инвалидности; ещё дальше звонарь угощал старую бабку из-под костёла, поверяя ей тайны паперти и историю последних похорон, во время которых происходили чудеса.

За столом сидела важная, неизмеримой тучности, красная и лоснящаяся пани Крачкова. На её голове небрежно скрученный яркий платок не вмещал, однако, всех седых волос, которые выбивались из-под него космами. Некогда голубые, а теперь серые, бледные глаза, безумные и дикие, ходили неустанно из угла в угол избы. Уже наполовину глухая, она догадывалась, однако, помогая себе взглядом, чего кому и сколько было нужно. Наливала и высылала по комнате через маленького оборванного мальчика, который вместе с чёрным котом сидел у её ног, дожидаясь приказов.

В то время, когда еврей, открывая дверь, внимательно заглянул в шинку, пилигрим в шляпе с широкими полями во весь голос рассказывал о своём путешествии, недавно совершённом в Рим; все слушали его с напряжённым вниманием, даже пани Крачкова, котора при глухоте была понятлива и догадлива. Костюм рассказчика говорил ей то же, что уста, потому что не первого пилигрима слушала.

– Прежде чем достигнешь Рима, дорога ужасная и далёкая, братья, – говорил пилигрим. – Сначала скалы и горы, такие, что не только тучи об их верхушки задевают и разрываются, но месяц иногда рогом зацепится и сядет, пока ветер его не вырвет. Что наши горы и скалы по сранению с теми! Зёрна песка при тех. Год идёшь вверх и год нужно спускаться. Потом долина, но пройти долину трудно, потому что щетинится камнями, так, что с одного на другой нужно скакать, потому что иначе пройти нельзя. О поглядеть, как в пещере, вокруг горы. На верхушках их снег, в середине осень, ниже – лето, ниже – весна, а ещё ниже только такая пора года, как везде. Проскокав долину, снова горы. Часто между горой и горой протекает река и над ней в полтора мили висит мост.

Что за мост! Трухлявая палка над пропастью, а подскользнёшься, то лети к Господу Богу, amen тебе! То снова на вершинах гор будут замёрзшие пруды. И если бы хоть по-людски, как у нас, гладко, но где там! Господствуют там великие ветры, сугробы возвышаются на несколько десятков локтей, а мороз бывает такой, что весь сугроб от ветра костенеет, затвердевает, и так всё время озеро замерзает. Поэтому взбираешься с глыбы на глыбу, а кое-где скачешь через воду, что ещё протекает. Затем дальше снова горы. Но тут уже другое, из середины их, потому что там есть адские ворота, извергается постоянный дым и пламень, летит пепел и камни, валит серный пар. У этих адских ворот нет никакой стражи; иди, куда хочешь, паспорт у тебя наверняка не спросят. Ночами слышен и грохот, и крики осуждённых, и ужасные стоны, так, что те, что живут там поблизости, никогда не спят от страха, пожалуй, только одним глазом и то стоя.

– А как же там люди живут?

– Так же, как и тут, в силу привычки, и даже край, если бы не то, что там дорога в ад, весьма плодородный, добрый и удобный. Виноград растёт, как у нас капуста, а на деревьях висят золотые и серебряные яблоки.

Как раз на эти слова вошёл еврей и позвал:

– Лагус!

Дед, который, сидя на полу, оперевшись на лавку, с заинтересованностью слушал рассказ, поднялся, дабы посмотреть, кто его зовёт, а, увидев кампсора, дал ему знак рукой и вышел к нему.

Оба потом спешно удалились от шиночки пани Крачковой и между ними зывязалась следующая беседа:

– Слушай, Лагус, ты не забыл дороги в Венгрию?

– Я? А как вы хотели, чтобы я её забыл, не так это давно.

– Недавно, правда, как провожали цыган и краденных коней туда, и были пойманы.

– Зачем это вспоминать, мой ребе (учитель)?

– А нужно вспомнить, – добросил еврей, – потому что должен.

– Ну, ну, я помню.

– Ну вот, я тебя сам хочу выслать в Венгрию.

– С чем, с кем, зачем? Вы? Уж не с краденным конём?

– Лучше, потому что, может, с краденным ребёнком.

– Гм? Христианским?

– Хотя у него ни жизни, ни веры отобрать не думаю, и я его не высылаю, а только помогаю.

Он пожал плечами.

– За деньги, – сказал Лагус.

– Разумеется, за деньги, и вы также не бесплатно пойдёте.

– Само собой.

– Я вам укажу место, куда его под расписку отдадите, а, вернувшись, получите что вам причитается.

– Что это за ребёнок? – спросил Лагус.

– Тебе на что знать? Ребёнок… достаточно… Не нужно. Потерять его не хотят, только вышлют. Вот, это всё.

– Скажите мне, однако, что это за ребёнок, потому что, кто вас знает, не повесят ли за это, а мне уж не хотелось бы на старости лет.

– Ну, это и молодому ещё горше не хочется.

– Старый предпочитает спокойствие, – сказал Лагус, – человеку уже не в Венгрию ходить, а лучше под костёлом лежать с протянутой рукой. Не сегодня-завтра затянутся мои раны, которые оставили на моих ногах лютик и волчье лыко, только и сыплется милостыня и без Венгрии. Что же это за ребёнок, пане ребе?

– Что тебе об этом знать? Я тебе на руки отдам, а ты, как бывало, коня поведёшь.

– Много ему лет? – спросил Лагус, глядя в глаза еврею.

– Ну, ребёнок… четырнадцати-пятнадцати лет.

– И болтает мне о ребёнке! Это юноша.

– Юноша и ребёнок – всё одно.

– Ребёнка на руках понесёшь, а такого хлопца как вести?

– О! Ва! За руку, а хоть бы связав.

– Тогда люди увидят.

– Какой ты глупый, Лагус, – сказал еврей, отворачиваясь, – он должен пойти с тобой по доброй воле.

– Ну, тогда зачем же его вести?

– Один он не сможет, – сказал Хахнгольд насмешливо.

– А захочет ли он пойти добровольно?

– Я научу тебя, что ты должен говорить.

– И какая же за это плата?

– Плата? Ну, ну… как отведёшь, тогда поторгуемся.

Лагус покивал головой.

– Конечно! Ты во всём такой мудрый, а я не во всём глупый.

– Во-первых, примишься ли ты за это?

– Почему нет? Но это смотря какая оплата. Потому что, видите, я такой, что и, сидя на месте, клянчу, во-вторых, что я теперь себе ноги покалечил, это должно до дороги зажить, а потом, вернувшись, калечить снова, наконец и работа, и хитрость что-то стоят. Нужно хорошо поторговаться и деньги на руку.

– А кто мне за тебя поручится? – спросил еврей.

– А мне за тебя кто? – отвечал Лагус.

– Ты что, не знаешь, кто я такой, и где бываю, и с кем имею дела. Разве ты не знаешь меня?

– А кто тебя знает, кто ты такой?

Еврей нетерпеливо сплюнул.

Наступила минута молчания.

– Ну, хочешь ты или не хочешь? – спросил еврей.

– Хочу, я тебе говорю, что хочу, но так, как я сказал, соглашение и деньги вперёд.

– Посмотрим, – сказал Хахнгольд и быстро ушёл.

Дед постоял минуту на месте, подумал, посмотрел на еврея, потом вернулся назад в шинку, кивая головой.

Агата, которая из-за угла подслушала весь разговор кампсора с Лагусом, ни на минуту не сомневалась, что речь была о сироте Мацке. Побледнев от страха, она хотела сразу бежать к нему, но, не зная, где его искать, должна была с отчаянием в сердце остаться. Села на улице и плакала.

Еврей тем временем бежал к бурсе, сениорем которой был пан Пудловский, тот таинственный человек, которого мы видели в начале этого романа. Он проскользнул под домами как тень и в сером сумраке добежал до его двери, как всегда закрытой на замок. Прежде чем потянуть за козью лапку, кампсор обернулся, желая спросить о сениоре озорных жаков, и первый, кто ему попался на глаза, был Мацек, сидевший с книжкой в руке на лестнице.

Еврей жадно скользнул к нему.

– А я всегда с вами должен встречаться.

– Правда, это вещь особенная, – ответил жак, поворачивая глаза к книжке, – кто-нибудь бы сказал, что вы меня преследуете.

– Я? Почему? – смеясь, воскликнул враждебный Хахнгольд.

– Почему? Разве я знаю.

– А я знаю, – сказал другой подошедший жак. – Евреям нужна христианская кровь на Пасху и выбрали тебя, наверное.

Мацек побледнел, Хахнгольд стиснул уста и обратил искрящийся взгляд на говорящего жака, который во всё горло смеялся.

– Пан Пудловский у себя? – спросил живо и неожиданно еврей.

– Спросите у козьей лапки, она вам скажет.

– Я предпочитаю спросить вас.

– А мы почём знаем? Как учёба закончится, магистр летит и закрывается, а где находится и что делает, никто уже потом не знает. Спросите у козьей лапки.

Еврей, видимо, хотел ещё что-то сказать Мацку, но препятствием ему стоял другой жачек, поэтому он был вынужден, бормоча, ретироваться. Спустя мгновение мальчики, сидящие на лестнице, услышали далёкий голос колокольчика, потом звук отпираемой двери, потом снова её закрытие, потом уже ничего больше.

– Вот так всегда, – сказал жачек Мацку, – как этот дряной еврейчик придёт к магистру, всегда с ним закрываются на целый час. Люди очень поговаривают о волшебстве, о какой-то там дьявольщине. Кто знает, это не без причины! За теми дверями, ведущими в другую комнату, никто ещё из нас не был, никто даже через отверстие не заглядывал.

Мацек равнодушно слушал, улыбаясь, слова студента; мы тем временем с Хахнгольдом взглянем на пана Пудловского.

Услышав колокольчик, магистр выбежал из другой комнаты, в которой сидел, и, согласно привычке, спросил:

– Кто там?

– Кампсор.

Дверь быстро открылась. Еврей вошёл и её заново тщательно закрыли.

Но пан Пудловский не принимал его, как всех, в первой комнате, в молчании взял за руку и вернулся во вторую.

Та другая была обширней первой, как та, сводчатая и пустая, два окна выходили из неё на две улицы. Поскольку бурса была угловым домом. Два стула, один стол и разнообразная рухлядь занимали всю комнату.

По вещам трудно было догадаться, какого вида дело привело сюда Пудловского. Ни одной книжки не было на столе, на двух стульях, на окне. Тут же огромный тигель с какой-то застывшей массой, множество палочек, костей, перьев, порванных пергаментов валялись на полу. На стенах висели чучела птицы, начиная с орла до воробья, все с распластанными крыльями. На столе чернели два отрезанных крыла аиста.

Это жилище не имело ни печи алхимиков, ни реторт и банок, ни бутылок, ни других приборов великого дела. Было видно, что хозяин занимался каким-то таинственным делом, но верно то, что не деланием золота, ни поиском философского камня. Птичьи крылья, птицы и остальной инвентарь, казалось, не имеют связи ни с одной ветвью магии, а астрологических и каббалистических знаков нигде нельзя было заметить.

Когда они вошли, еврей тайно под бородой и усами усмехнулся, а потом, поворячиваясь к Пудловскому, который, казалось, ждёт вопроса, спросил:

– Ну, как идут дела?

– Как идут? Идут, но тяжело! Один Господь Бог занет, сколько мне это будет стоить работы, бессонных ночей, раздумий и жизни.

– Но как успехи?

– Как успехи, ребе Хахнгольд! – воскликнул Пудловский, хватая и сильно сжимая его руку, уставляя в него горящие, огненные глаза. – Как успехи? Думаю. Я славный над славными, магистр над магистрами, я как Тубал-Каин, что нашёл…

Еврей пожал плечами и прервал Пудловского, оглядываясь:

– Когда вы ожидаете закончить?

– Закончить! – сказал печально Пудловский, поникнув головой. – Разве я знаю! Разве могу предвидеть? Может, завтра, а, быть может, моей жизни не хватит. Жизнь в эту работу впитывается, как вода в песок. Кажется, что работаешь, а, окончив, не останется и следа работы…

– И надеетесь?

– Если бы не надеялся, давно бы всё бросил, и снова занялся латинскими стихами.

– На чём же остановились?

– Одно разбираю, другое строю, сам не знаю… Я использовал уже строение всех птичьих крыльев, какие только мог достать, и мне кажется, что крылья для человека сделать бесспорно можно. Страус действительно летает тяжело, но летает, а птица Скала…

Еврей усмехнулся.

– Вы не верите в Скалу? Есть о ней всё-таки предания, несомненные.

– Но птичьи кости?

– Что мне там кости! Всё глупость! Достаточно того, что птица, состоящая из мяса и костей, летает; поэтому человек летать должен и будет. Нужны ему только крылья в больших пропорциях, чем у птицы.

– А где же сила, чтобы ими двигать? – спросил еврей.

– Сила? Силу можно искусственно удвоить, утроить!

– Ну! Почему же не делаете крыльев?

– Давно их делаю…

– Но их не пробовали?

– Не готовы! Всё сам должен делать. Всё! Перья ощипывать, перья подбирать, кости тесать, складывать, пружины вставлять, жизни моей не хватит и на одно крыло.

Еврей по-прежнему улыбался, но так незначительно, что Пудловский, весь занятый своей мыслью, не мог заметить его улыбки. Скорее, веря в то, что еврей разделяет его убеждения, он всё запальчивей объяснял прогресс своей странной работы.

– Если бы я мог получить перья Скалы! А! Отдал бы полжизни. Их строение лучше бы объяснило мне о крыльях для человека.

– Почему не отправитесь в дорогу за ней? – спросил Хахнгольд.

– Шутишь, рабби? Я шуток не люблю, идите отсюда, вы меня не понимаете.

И хотел открыть дверь, когда еврей взял его за руку.

– Послушай меня, мастер, я тебя о чём-то хотел спросить.

– Ну, о чём?

– Об одном из твоих жаков.

Пудловский презрительно сплюнул.

– О котором же из этих шутов?

– Кто последним вписался.

– Пойдём в первую комнату, там список учеников.

Они вошли и магистр, заперев дверь, вытащил книжку, в которой вычитал имя Мацка Сковронка.

– Марцин Сковронок! Бледный, блондин, молодой.

– Хороший латинист… утлично учится.

– Не знаете что-нибудь о его роде и родителях?

– Сирота.

– Он не говорил что-нибудь о себе…

– Разве я бы его спрашивал.

– Позовите и спросите, я буду в другой комнате.

– Тебе это для чего, Хахнгольд?

– Что вам до этого? Мне это нужно. Я вам достану страусиные крылья.

– Точно?

– Несомненно достану.

– Только там в моей комнате ничего не трогай! Ради Бога, не прикасайся даже, ты мог бы уничтожить работу стольких лет, если бы сдул одно пёрышко.

Еврей, смесь скрылся.

Пудловский высунул голову за дверь и позвал:

– Heu! heu! Studiosi! Есть там кто?

Несколько пищащих голосков отозвались.

– Позвать мне Мацка Сковронка.

– Он тут.

– Иди один ко мне.

Пудловский нетерпеливо подзывал пальцем, стучал ногой и, впустив мальчика, сел на стул, уставил в него глаза, покашлял и так начал:

– Твоё имя… Мацек Сковронок?

– Так точно.

– Откуда родом?

– Из Руси.

– Дальше…

– Что далше?

– Родители, какого сословия, живы или умерли, кто опекун и близкий?

– Сирота, родителей не имею и не помню…

– Кто они были?

– Бедные люди… шляхта… с Руси.

– Как зовут?

Мальчик замялся.

– Не знаю.

– Где же ты воспитывался?

– На милости у людей.

– Но где?

– В русском Полесье.

Пудловский так мучился этим допросом, за который принялся из-за страусиных крыльев, что обеими ногами топал, содрогался и волновался.

– Имеешь кого из родни?

– Никого.

– Кто тебя сюда прислал?

– После смерти ксендза, который меня учил, сам пошёл.

– Один?

– С ангелом-хранителем.

Магистр серьёзно кивнул головой.

– Расскажешь мне ещё что-нибудь о себе?

– Что? Пожалуй, что очень бедный.

– Имеешь сестёр, братьев?

– Никого.

– Иди, и учись, буду о тебе помнить. И не будь любопытным.

Мацек, невольно бросив взгляд на комнату, заметил еврейскую шапку на стуле, всё понял, ему стало холодно, вышел дрожа.

Едва дверь за ним закрылась, молча втиснулся задумчивый Хахнгольд.

– Ты слышал?

– Слышал.

– Узнал, чего хотел?

– Всё.

– А страусиные крылья?

– Будут.

– Почему тебя интересует этот сирота?

– Почему? Ничего! Так… любопытство!

– О! О! Думаешь шутить со мной, в этом что-то есть.

– А что должно быть?

– Тайна…

Хахнгольд пожал плечами и молча потащил Пудловского, который тут же пошёл закрыться в своей мастерской.