– А! Я? Хоть завтра на коня и в дорогу! – отозвалась она весело. – Мама, в дорогу! Я до сих пор нигде не была, один раз только в Мальборге у Божьей Матери и в Тухоле. Я здесь уже задыхаюсь в этих стенах, за которыми света не видать. Мы поедем великолепно, по-княжески, в окружении двадцати вооружённых слуг, по-княжески, на княжеский двор к славной княгине, ягайловой сестре. За это стоит великому магистру ноги целовать.

Она подскочила, хлопая в белые ладоши.

– На коня! В дорогу! Лошади я не боюсь, воинство меня не пугает, а увидеть необъятный свет – это восторг! Мама! Князей, королей, княгинь, баронов, дворы, замки…

Искоса поглядела она на восхищённого ею Мерхейма, который гонялся за ней глазами.

– За письма, – прошептала она, – вы можете не опасаться, я положу их под платье; а ножик всегда у пояса ношу: если кто бы посмел прикоснуться – убью!

Говоря это, она сделала рукой движение, как если бы действительно хотела ударить в сердце.

– Ради Бога! Эта девушка – королева! Это деликатес! – крикнул, вставая, казначей. – Она всё с полуслова понимает и ничего не боится. У нас нет лучшего посла, чем она.

Носкова с некоторой гордостью поднялась, забывая об опасности, схватила её за голову и поцеловала в лоб. А девушка целовала ей руки.

– Едем, мама, едем и вы увидете, что ангелы проведут нас безопасно и лошадь в дороге не застрянет. Никто не посмеет нам ничего учинить! Пока мы на земле Ордена – мы немки, выезжаем за границу в Польшу – мы польки. Я уже умею такие красивые польские песни грустно тянуть, что их слушать невозможно.

Уже вся воспламенённая надеждой той поездки, Офка, не обращая больше внимания на достойного казначея, летала по комнате, во всех зеркальцах разглядывая себя.

– Вы видите, сестра Барбара, – промолвил в конце Мерхейм, – что девушка совсем не боится путешествия, а вы опасались! Итак, мы пока сначала уложим все вещи, только бы ничего на завтра не осталось. Двадцать слуг мы вам пришлём, за которых мы ручаемся. Из местных ни одного не возьмём, дабы не получилось, что они скинули монашескую одежду. Мы приведём их из Бальги, Эльблонга, Грудзандза и свяжем их сильной присягой. Возниц и карету вы найдёте дома. Также нужно женскую одежду и вещи взять в достаточном количестве, чтобы иметь в чём появиться на княжеском дворе. Эскорт и письма я вам привезу, но о письмах живая душа знать не должна, а доставить их нужно никому иному, кроме самой княгини, и так, чтобы свидетелей при этом не было. Подарки для неё магистр пришлёт; они никогда дела не портят: с голыми руками даже холоп в суд не ходит.

Казначей налил себе новый кубок и осмотрелся: Офка жадно его слушала.

– Подайте-ка второй кубок для матери, – произнёс он, – пусть хоть капельку с сахаром выпьет: это ей дух подкрепит.

Офка сразу закружилась и прибежала с венецианским прозрачным стаканчиком, по сторонам которого, как нити, вились белые стеклянные жилки.

Казначей налил немного вина, торговка из стоящей мисочки взяла кусочек сахара, и с ним, заслоняясь рукой, лениво и неохотно выпила чуть-чуть вина.

– Значит, всё хорошо, – молвил крестоносец, – но мы ещё одной вещи не коснулись: сейчас о ней начну. Будете думать только о хорошем, ибо я вам одну неожиданную, но милую новость принёс… Увидите.

Носкова как-то задумчиво и мрачно посмотрела, а Офка, опережая её ответ, быстро воскликнула:

– Пусть ваша милость не обращает внимания, что матушке поначалу так грустно. Она так всегда в начале принимает, но потом и сама будет рада! Как в карету мы сядем и в поля выедем широкие… в мир, порадуется её душа! Она этого ещё не видит, а у меня уже всё перед глазами. Шумят леса, золотятся поля, тянутся белые крылатые облака, пенятся реки… ржут кони, а мы постоянно летим дальше, в мир, в мир!

Крестоносец слушал обрадованный, глаза матери также засмеялись.

– Теперь, – вымолвил он, – пусть Офка идёт собираться к путешествию, а мы ещё должны немного поговорить, буквально два слова.

– Которых мне слышать не полагается? – смеясь, прервала девушка. – Пусть ваша милость будет уверена, что я сама до них додумаюсь, не слушая… Итак, я иду.

Она низко поклонилась и исчезла.

– Ещё одно дело, – проговорил казначей, – но не знаю, как его коснуться.

Он повернулся к вдове.

– У вас есть какая-нибудь родня? Мы-то никогда ни о ком не слышали.

Сильно удивлёная, вдова заёрзала на стуле.

– Родня? – повторила она, морща лоб. – Родня? Я о ней, она обо мне забыла! Не знаю, умерли, может; никогда никто не объявил о себе, я тоже не могла… Я имела одного единокровного брата, от одного отца, но не от одной матери, тот юноша, вероятно, ушёл из дома и стал либо монахом, либо ксендзом.

– Несомненная вещь, – сказал казначей, – то, что вы его увидите.

Носкова подскочила, почти испуганная этой новостью.

– Откуда бы он, Бог мой, взялся? Здесь? Он? Скажите, прошу вас. Я не знала, что он жив, и где находится.

– Я его вам привёз, – заявил казначей, – но послушайте… Он прибыл из Польши, его подозревали, что он посланный короля, у которого служил. Кажется, что он человек набожный. Его вы возьмёте в товарищи по путешествию, с ним будет безопасней. Однако помните, что даже и брат о тайнах Ордена не ведает: предостерегите дочку, дабы молчала.

Торговка слушала всё больше удивлённая и почти немая – так эта новость её тронула.

– Где же он? Где? – спросила она беспокойно.

– Тут, в замке!

– Тут? Брат? Кто же сказал, что он мой брат?

– Он сам.

Носкова замолкла.

– Удивительна Божья воля!

– Так удивительна и для Ордена благоприятна. Бог как бы намеренно его прислал для безопасности вашей поездки. Да будет Ему благодарность. Примите старика как брата, но молчите перед ним, как перед чужим: он ничего знать не должен ни о письмах, ни о вашем посольстве. Офке закройте уста.

– Девушка умная, для неё достаточно полуслова: не бойтесь.

– Пришлю его сюда, но делайте, кабы вы даже не знали о нём и не говорили ни о чём со мной.

Казначей положил пальцы на уста.

– Вы являетесь его сестрой, – добавил он, – а вместе с тем и сестрой в Ордене, а кто вступил в нашу семью, тот другой не имеет…

Носкова склонила голову. Взволнованно проводила до двери Мерхейма, который, шепнув ещё несколько слов, исчез на тёмной лестнице каменицы.

* * *

В комнате уже был сумрак и двое слуг вошли с зажжёнными свечами.

Носкова, вернувшись от двери, упала на стул и неподвижно сидела, подперев голову рукой. Тихо было вокруг, только отдалённый голос Офки, которая наверху напевала какую-то песенку, штурмую сундуки и уже готовясь в дорогу, доходил заглушённо до ушек вдовы.

Воспоминание об этом почти неизвестном брате вызвало всю череду давно присыпанных могильной землёй памяток о семье и доме.

Она сидела, погружённая в них, когда в коридоре шелест и шаги объявили чьё-то прибытие. Замковый кнехт отворил дверь и впустил старца в потрёпанном одеянии, идущего с посохом. Его рука у входа сразу искала кропильницу, в каковых в те времена ни в одном доме недостатка не было, перекрестился. Его удивлённые глаза бегали по великолепному интерьеру, он ступал со страхом, чувствовал, что его убожество, по-видимому, странно выделяется на фоне этих богатств.

Носкова медленно вышла к нему и молча взглянула. Лицо старца пробудило в ней давно стёртое воспоминание отцовских черт. Она вся встрепенулась, как будто увидела призрак, возникший из могилы.

Ксендз опёрся на свой посох и, казалось, не смел вымолвить ни слова.

Он уставился в лицо хозяйки.

– Барбара, – сказал он глухим голосом, – ребёнком тебя помню… ты меня не можешь… я брат Ян из Забора. Помнишь Забор, нашу усадьбу… отца?…

Его голос ослаб. Носкова, долго смотря, всё сильнее тронутая, заревела сильным женским плачем и бросилась к его ногам. Ксендз положил свои дрожащие руки ей на плечи и, целуя её в голову, также плакал.

В эту немую сцену вошла, напевая, а скорее вбежала, Офка и, видя мать на коленях при незнакомом старце, остановилась, как окаменелая. Она не могла понять ни что произошло, ни кто был этот человек, который не имел монашеской одежды на себе и выглядел как нищий.

Затем мать скорее почувствовала её, чем увидела, и возгласила:

– Офка! Дядя твой! Брат мой! Встань на колени, пусть благословит тебя.

Старичок немного обернулся и, увидев девушку, ещё смеющуюся от радости, которая не успела исчезнуть с её лица, улыбнулся добродушно и ласково.

– Бог Авраама и Иакова пусть вас благославит и будет с вами во веки веков. Аминь!

Очарование голоса проникло в сердце легкомысленной девушки и она с нежностью припала к руке старца.

– Идите, идите, – отозвалась Носкова, поднимаясь и беря под руку ксендза Яна, – вам следует малость отдохнуть, это видно по вашему лицу.

Старичок улыбнулся.

– Пешком до Мальборга, к Матери Божьей иду, из нашей Силезии… за милостыней, – начал он говорить, усевшись. – Даже до порогов костёла ангел-хранитель меня вёл. Меня принимали в монастырях, ночевал в домах приходских священников, люди кормили хорошо, давали непрошенную милостыню. Так дотащился я даже до ворот. Там меня встретило несчастье. Лошадь мне ногу придавила, однако же я был гостеприимно принят…

– А! В Мальборге, – воскликнула Носкова, – паломникам только отдыхать и использовать их.

Старичок не отрицал.

– Добрые были, милосердные, – говорил он далее, – пока злой дух им не нашептал, что я могу быть шпионом из Польши.

Вдова побледнела.

– Ежели бы не Божье милосердие, был бы я выдан на пытки.

Офка вскрикнула от возмущения и страха.

– Время войны – страшный для людей час, – продолжал старичок спокойно. – Они невинны, скорее я виноват, что письма и доказательств не имел… как будто в мирное время. Однако Бог хотел защитить слугу своего: нашёлся в госпитале юноша, который свидетельствовал за меня; я ссылался и на вас, дорогая сестра. Прислали меня сюда и я только благодарен им, виноватым, что вас могу видеть и благословить.

Рассказ ксендза заставил женщину замолчать.

– Всё это как сон перед очами моими, – начала говорить Носкова, – какая же это удача для меня!

Старичок со страхом обвёл глазами богатую квартиру, а потом его взгляд упал на собственную невзрачную одежду.

– Я вижу, Бог вас в земных дарах благословил, – промолвил он медленно, – я и не стремился к ним. А ваш муж?

– Я давно уже овдовела, – тихо отозвалась женщина, – я сиротой осталась с этим ребёнком, но Бог заботился о нас.

Так начала она разговор, к которому Офка, любопытная ко всему, прислушивалась, нахмурив лоб. Этот старец, такой убогий и истощённый, привлекал её как загадка, которой она не могла постичь. Она всматривалась и прислушивалась к нему с восхищением и тревогой. Легкомысленное создание, она чувствовала себя первый раз в жизни побеждённой, запуганной какой-то силой, которую не понимала. Она хотела уйти и не могла. А когда старичок начал потихоньку рассказывать о себе и своей жизни, уселась у его ног, лишь бы не пропустить ни слова.

Так прошёл вечер. После ужина подготовили скромную комнату, потому что другой он принять не хотел, потом обе женщины проводили его в гостиную. Ксендз Ян просил о жёстком ложе, о простом покрывале, и ничего больше. Должны были снять постельное бельё и сдвинуть занавес.

Офка сама прислуживала, молчащая, а мать не могла надивиться её послушанию и скромности. Когда женщины выходили из маленькой комнатки, ксендз Ян на жёстком полу стоял на коленях в молитве.

– Мама, – шепнула Офка на ухо вдове, – мне так кажется, будто св. Франциск пришёл к нам в гости. Я ему не доверяю, он готов ночью на небо улететь! Это святой человек, но я его боюсь. Холодно мне, когда смотрю на него; кажется мне, что он читает в моей душе и знает все грешные мысли мои.

* * *

Ещё продолжались видимые переговоры вокруг мира с крестоносцами, Ягайло медлил с бросанием последнего жребия, тревожась не столько силы Ордена, как его интриг и опеки короля Сигизмунда, а так же объявлением войны с венгерских границ. В самом деле, Сигизмунд сказал тихо, что войну объявит, но её не начнёт, и, несмотря на это, старался Витольда оттащить на свою сторону и отвлечь от примерения с Ягайлой.

Можно ли было так верить двойной политике? Никто не сомневался, что война, и война кровавая и решительная, должна разразиться.

Во всей стране готовились к ней и стягивались под хоругви. Всё рыцарство или уже на конях сидело, или готовилось выйти из домов. Множество даже тех, которые за границей счастья или рыцарской науки искали, и те, которым там хорошо жилось, бросали при дворах должности, приобретённое имущество и с людом к дому спешили.

Везде можно было почувствовать и увидеть грядущую войну. Сельскими дорогами и трактами, лесными тропками шли рыцари и наёмние полки, роты и отряды, таща за собой обозы, оруженосцев и необходимое простонародье.

На реках привели в порядок броды, приготовили мосты, а в пущах, где дорог не бывало, только тропинки, извилистые и тесные, приведённые толпы валили стволы старых деревьев и засеками сталкивали их по сторонам, делая новую дорогу для королевских войск. Везде двигался народ, собиралось шумное дворянство, а перед хатами и усадьбами стояли грустные женщины со сложенными руками или прижимали детей, думая, что война принесёт, смотря на леса, последнее далёкое убежища. Кое-где по утрам и лунными ночами спешил люд с собранным урожаем, дабы зерно скорее упрятать в броги; потому что, куда солдат и конь голодный пришли, а хоругвь остановилась на привал или на ночлег, уже потом нечего было искать в поле. Крутились послы и курьеры, высланные на разведку за информацией на границу, а по пограничным крепостям у крестоносцев бдительность была великая, поскольку шпионов ловили постоянно. И не новостью было в поле на дубе увидеть повешенного человека либо свежую могилу на распутье, покрытую слоем веток.

Из королевских пущ огромные запасы солёного мяса, лосины, дичи, оленины, набитых заранее, пустили по воде, с тем чтобы доставить провизию войску; возы также длинной вереницей тянули военные запасы, волоча их в королевский лагерь.

У границ тревога была особенно заметна – сюда всё собиралось и стекалось: одни – чтобы вторгнуться, когда пробьёт час, другие – чтобы возмездия не допустить, потому что неприятель огнём за огонь, мечём за меч платил. Тут каждый замок был вынужден отремонтироваться и вооружиться, чтобы на случай и с малой горсткой с большим мужеством мог защищаться.

Из городков и деревень население на повозках тащило своё имущество в крепости, теснилось под стены и за стены, оставляя деревеньки на милость Божью и не надеясь увидеть своих хат, поскольку неприятель шёл огнём, шёл мечём, а где железа не имел на ком притупить, головешку подбрасывал. Когда приходили, не остовалось ничего, только чёрная земля и серые пепелища.

По всем костёлам наказаны были молитвы, духовенство говорило, вдохновляя дух, женщины ломали руки, рыцарство благословляли на войну. Дети смотрели издали и смеялись блестящему оружию.

Хоть война против немецких рыцарей не была новостью для Польши, всегда этот чёрный крест на монашеском и рыцарском плаще пробуждал какую-то тревогу, ибо, воюя против тевтонцев, с христовым крестом не воевалось.

Имел также немецкий Орден в соседних странах много друзей, полубратьев и братьев-соучастников явных и тайных, которые сеяли как могли сомнения и пугали силой Ордена и Божьим возмездием за рыцарей Марии.

Говорили, что на сигнал из целой Европы тянется туда самое храброе рыцарство, а Польша с ним одна со своим не справится. Рим и империя были с Орденом и за Орденом. Жадные до добычи риттеры со всей Германии выезжали из своих бургов, стоящих на часах у дорог, торопясь на призыв великого магистра, надеясь на богатую добычу.

Их не обманывали ни индульгенциями, ни святостью крестовой войны, но гораздо более заманчивыми почестями и обещанием добычи.

Судьба Ордена интересовала всю Германию, так как не было уголка в ней, который бы туда не выслал кого-то из своих: брата, дядю, родственника.

На орденских переписях светились самые знаменитые имена: Лихтенштейны, Золлерны, Сайновы, Хацфельды, Салцбахи опекали наивысшие достоинства в Ордене. Земли, которые держал Орден, были немецкой колонией и добычей для будущих поселенцев, императорским и папским даром. Те, кто охранял свою собственность, казались нападающими, а нападавшие – жертвами.

Вестями об идолопоклонстве литовских, жемайтийских, более того! польских язычников кормили Европу, которая в те времена столько знала о тех странах, сколько сегодня. Ягайлу везде рисовали как язычника, а Витольда не отличали от татар, которых он у себя вербовал.

Орден медлил с решительной битвой и, может, отложил бы её до другого момента, ибо чувствовал, что она может решить его будущую судьбу; однако не меньшая тревога царила в лагере Ягайлы, потому что и здесь поражение тянуло за собой неопределённые последствия.

Германский мир, мечом прущий на восток, должен был столкнуться с защитниками славянских земель от наплыва германского племени; война должна была решить, захватят ли отряды завоевателей, переодетых в монахов, земли даже до Геродотовой белой темноты.

Недавно крещённый язычник боялся, как бы его не обвинили, что он воюет против христианства. Может, поэтому, и для прощения у Бога, для которого воевал с убеждением слуги, Ягайло по дороге был набожным, как всегда, или ещё более набожным.

Ехал король со двором из Нового Корчина на Стопницу в Слупу, как подобало на войне, не с очень громадным, всё-таки королевскому достоинству соответствующим, кортежем. В Короне он уже в это время не правил, сдав наместничество своей власти ксендзу Миколаю из Курова, архиепископу гнезненскому, сам став вождём и только солдатом… Таким образом, и двор состоял почти из одних рыцарских людей, за исключением господ писарей, капелланов и духовных, которые были нужны для богослужения, документов и писем, поскольку сам король, как известно, ни читать, ни писать не умел. И служило ему это хорошо, ведь когда его в этом упрекали, скромно объяснял, что знает только то о делах, что ему люди рассказывают, хотя знал обо всём лучше всех.

В Слупе у подножия горы двор, остановившись на ночь, розложился в городке и за ним лагерем, потому что королевский кортеж и хоругви, тянущиеся за ним, поместиться в домах не могли.

Уже известно в панском окружении, что на следующий день Ягайло пешим пойдёт на Лысую гору, как поклялся, и там день проведёт на молитвах.

А не раньше как сорок лет тому назад, та же самая Литва ещё монастырь и костёл этот разграбила! Сегодня приходилось молиться. Послали к монахам, чтобы они были готовы к богослужению.

Наступивший день обещался быть очень жарким; на рассвете двинулось всё, что сопровождало короля, и, кроме челяди, при лагере никто не остался.

Все шли за господином на Лысую гору. И это был торжественный вид, этой длинной процессии духовных и рыцарей, воинов и челяди, тянущихся пешком за священником, который указывал дорогу, читая молитвы и монотонно распевая с певчими богослужебные песни. Кто Ягайлы не видел в лицо и не знал, тот с уверенностью не принял бы его за короля, видя скромно идущего среди гораздо более богато одетых панов, которые его сопровождали.

Ягайло, в то время уже немолодой, не имел ни черт лица, ни фигуры, отличающихся величием. Видно в нём было что-то от воспитанника литовских пущ, привыкшего к лагерной жизни под чистым небом, отдыху в непогоду под дубами и проводящего целые месяцы в лесу, не заглядывая под крышу и не попробовав мягкого ложа.

Это был муж среднего роста, небольшой полноты, стройный и достаточно ловкий; голову имел маленькую, узкую, уже немного лысую, расположенную на длинной и жилистой шее; лицо тёмного цвета больше всего поражало чёрными глазами, маленькими, живыми, беспокойными и бегающими. Казалось, они исследуют каждого и хотят охватить всё.