© Бобров А.С. 2018

Том I

Заходящее солнце ярко освещало красные стены замка Мальборо а скорее трёх небольших замков, расположенных на холме, с которого открывался красивый вид на Ногатские луга. Было время, когда все собираются на отдых и к дому: крестьяне – с полей, путешественники – с трактов в таверны, скот и лошади – с пастбищ, даже птицы с пищей прилетали в гнездо.

На улице, ведущий к верхнему замку, было полно разного народа, проталкивающегося к выходу и выходящего из крепости в город.

Сильный шум и голоса людей царили в узких воротах, до отказа набитых различными человеческими фигурами, среди которых и знатнейшие рыцари, и беднейшие нищие соприкосались друг с другом. Были слышны крики кнехтов, прокладывающих рыцарям дорогу в толпе, фырканье лошадей, крики стражи и пронзительные голоса просящих милостыню на дороге.

Рядом под стеной, над которой возвышался костёл Святой Девы Марии с огромным изображением Богородицы, помещённом на золотом фоне, сидели в ряд нищие, распевая вечерние песни. Колокола костёлов звали на молитву, в монастырских стенах – на часы, службу братьев и рыцарей.

Каждый из этих колоколов имел свой голос, по которому его узнавали свои, и говорил о чём-то другом и иначе. Одни звучали протяжно и долго; вторые отрывистыми звуками повелительно звали; другие молились, медленно раскачиваясь, мечтающие, словно от вечерней песни. В солнечных оранжевых лучах красные стены Мальборга, ex lutho, построенного из грязи, сияли рубиновыми красками и пурпурным покрытием. Казалось, что кирпич, из которого его построили, был смешан с кровью, в крови выдержан и кровью облит.

Острые верхушки с узкими окнами поднимались вверх, по карнизам скользили вспышки света, как золотые нити, а в оконных стёклах в свинцовых рамах отражалось солнце, как будто из них вырывалось пламя.

Великолепный и в то же время страшный был вид у этого замка вечерней порой, с этими кровавыми стенами, наполовину затенёнными, наполовину горящими пламенем. И кто его видел, должны были дрожать под мощью Ордена, который из шатра вырос в такую крепость и из лагеря сделался завоёванным государством.

Здесь чувствовалась великая мощь и сила.

Всё выглядело чрезвычайно большим: тянущиеся внешние и поднимающиеся огромные внутренние стены; образ Св. Марии в золотой нише, полностью занимающий пространство стены костёла, башни, ворота, подъезды, костёлы высоко выросли и сами люди, что заполняли здания, тоже были отоборные и сильные. Конные рыцари, целиком обложенные железом, отобранные из рода, что в пущах германских воспитывался для борьбы с дикими зверями. Тяжёлые и рослые лошади под ними, одетые в тонкие железные бляхи, были также для них подобраны. Кнехты, которые ехали за господами, во всём походили на них, собаки, что за ними бежали, были подобны волкам – силой, шерстью и размером.

Во всех пеших людях, также из замка в замок текущих, по белым плащам с полукрестами можно было узнать полубратьев. Рослые и сильные, гордые и дерзкие, они разгоняли убогую челядь, рождённую на этой земле и похожую на рабов. Им спешно уступали дорогу, потому что каждый кнехт легко пользовался кулаком и палкой. Побитому кричать не разрешалось, когда его бил господин. А роились белые господские плащи около замка по той причине, что с разных сторон к новому магистру прибывали посланцы и рыцари, комтуры Ордена и городские общины, княжеские послы и немецкие гости с Рейна, Швабии, Франконии, Люзации, Саксонии, Баварии и всего германского муравейника.

Однако для всех места было достаточно в замках, верхнем и среднем, и во всех тех зданиях, тянущихся на возвышенности, не считая подземных помещений, в которых также разместился под колодой не один гость.

И никогда издавна не было в Мальборгском замке так людно, потому что ни для кого не было секретом, что собираются на войну. Ягайло требовал землю Добжинскую, а Витольд – Жемайтийю, и хотя в Витольде Орден почти был уверен, но всё же столько раз в нём разочаровался, что нужно было соблюдать осторожность; хотя на стороне крестоносцев были все немецкие герцоги, помощь которых была им обещана и куплена; хотя королю Сигизмунду также обещали заплатить, хотя польский король и брат его противостояли им почти одни, никого с собой не имея, нужно было готовиться с немалым трудом и старанием, чтобы их победить. По всему пространству орденских земель ехали гонцы, чтобы привести замки в порядок, отовсюду приносили новости, услышанные на границе, еду, порох, коней, доспехи и стягивали пушки. Шли переговоры о мире, но никто в нём не был уверен…

Новый магистр, избранный после смерти Конрада, брат его Ульрих, был старый вояка, хотя человек ещё молодой, потому что рано начал участвовать в походах Конрада Валенрода и неустанно сражался с ним бок о бок; воевал комтуром в Валге, где никогда не знал спокойствия, а потом был орденским маршалом, вплоть до смерти брата.

Он был скорее воин, чем вождь, быстрый, вспыльчивый, властный, склонный к гневу и импульсивный; а сила Ордена вскормила его так, что гордость в нём разгорелась сильным пламенем. Иметь такого врага против себя, Орденом заправляющего и вооружённого его любовью, из Германии, как из кладовой тянущего людей и железо, было опасно.

Каждый день шли письма и курьеры из Мальборга на запад, даже на Рейн, и призывали в замках немецкое рыцарство на тихие славянские земли, которые выскальзывали от горсти крестоносцев; каждый день также с гданьской башни были видны новые поступления отрядами напрвляющихся на охоту тевтонских рыцарей против Литвы, Руси и Польши.

Поэтому и в это вечернее время жаркого июльского дня было так шумно в воротах и возле стен, а в замке было слышно ржание коней, звон оружия, лязг доспехов на рыцарях… и сбрасываемую броню, которая, падая, звенела. Итак, комтур Генрик фон Швелборн ехал из Тухола в замок и приказал кнехтам проложить дорогу, потому что людей возле себя не любил, не терпел любого, кто бы с ним соприкасался. Он сидел на огромном иноходце, в доспехах и плаще, накинутым на плечи, в шишаке, забрало которого было поднято.

Из-под него смотрело грозное лицо, с чёрными усами и бородой, похожей на вьеху, с кустистыми бровями, с красными и выступающими губами, словно от крови разбухшими. И догадаться было легко, зачем он спешил из Тухола к великому магистру. Потому что все знали, что он не терпел Ягайлы и его народа, и говорил, угрожая, что кровь бы его пил с удовольствием, а, говоря это, он смеялся, показывая белые зубы, острые, как у волка. Он тоже хотел войны, на неё призывал и радовался, что она скоро будет, потому что казалась неизбежной.

А когда он въезжал в ворота с четырьмя рыцарями за собой и десятком кнехтов, с другой стороны хотел в них втиснуться какой-то бедный человек, немолодой, с посохом, по чёрному длинному одеянию которого трудно было понять, кто это мог быть: паломник, ксендз, нищий или господский слуга.

А так так, входя, старик не уступил комтуру, потому что не видел, толкнули его так и припёрли к стене, что лошадь комтура копытом придавила ему ногу. Несчастный даже издал крик, за что получил удар мечом плашмя по шее от самого Швелборна.

И поднял старик глаза на него, и взгляды их встретились, а взор у старца, несмотря на боль, был такой лучистый и мощный, что комтур возмутился и нахмурился, удивлённый тем, что убогий человек так посмел смотреть на него. Старик всё-таки этого воина не испугался, глаза в глаза мерил он Генрика, который не спеша его миновал, и одной рукой, скорее с насмешкой, чем с покорностью, приостанавливаясь, приподнял на голове чёрную шапочку и показал среди своих волос круглый знак тонзуры, давая понять, что был священником.

Посмотрев через плечо, комтур заметил этот знак и гордо рассмеялся, как бы хотел сказать: «И что мне, что ты священник, а я вот – монах и рыцарь самого сильного в мире братства, и насмехаюсь над твоей тонзурой и твоим саном».

Старец медленно надел шапочку, а худой рукой ухватился за раненую ступню и, постояв минуту, хромая, медленно поплёлся в глубь замка, который, казалось, ему хорошо знаком, ибо о дороге в инфирмерию не спрашивал.

Но чтобы туда дойти, необходимо было перейти верхний двор и внутренние ворота, а тут была давка ещё хуже, чем на улице, и господствовал ужасный шум.

Стояли придерживаемые кнехтами лошади с опущенными головами, ожидая, пока им укажут конюшню, крутились служащие и монастырская челядь, разгружались телеги, скатывались бочки, пройти было нелегко даже одному человеку, так как толпа толкала и бросала, как мяч, что упал на дорогу, особенно, когда не имеешь на себе белого плаща.

Старичок с раненой ногой, с белым посохом, который был в руке, и с кожаной сумочкой за спиной так убого выглядел, что его даже слуги уважать не хотели: толкали беднягу, но он дал себя толкать со смирением и слова не сказал, и руки не поднял. Комтур как раз слезал с коня, когда, хромая, приближался старик, посмотрел на него искоса и одному из братии приказал позвать его к себе.

Молодой монах подбежал на несколько шагов к путешественнику, не сказав ни слова, схватил его за плечи и толкнул перед собой к комтуру, который стоял на ступенях у входа, вынимая из калеты монеты, которые хотел дать как милостыню обиженному.

Когда его поставили перед комтуром, старец повторно обнажил голову и тотчас покрыл её, а потом, подняв очи, с любопытством посмотрел на него. Должно быть, его лицо произвело на Швелборна впечатление, потому что, уже держа в руке деньги, он всматривался в него с каким-то изумлёнием, словно не мог постичь. И действительно, этому красивому облику старичка можно было удивляться – таким он в поношенной убогой одежде путешественника казался дивным, такое священное блаженное спокойствие было разлито в красивых чертах бледного его лица. Седовласое, белое, светлое, оно мягко улыбалось, из его очей било как бы сияние, достигая самой глубины, и стоял он как голубь перед ястребом рядом с комтуром, с высокомерием смотрящим на него с высоты.

– Ваше преподобие, это на святую мессу за успех оружия комтура с Тукола!

– Бог вознаградит! – тихо ответил ксендз. – Буду молиться!

– Откуда вы идёте? Издалека?

Ксендз немного колебался.

– Да. Издалека, издалека – из Силезии иду.

– А куда?

– К чудесному образу пресвятой Марии Мальборгской, – и указал рукой к костёлу, на стене которого сиял тот огромный образ св. Марии при часовне Святой Анны.

Комтур посмотрел на него, ничего не сказал, повернулся и пошёл по внутренней галерее к великому магистру.

Старец, подержав в ладони деньги, не спеша их спрятал, а вернее, сунул небрежно в торбу; затем, так как больная нога больше мучила его, ещё тяжелее опираясь на посох, потащился к нижнему замку, где были госпиталь и трактир для путников. Тут уже дальше были более пустые дворы, но и здесь крутилась челядь, ведь в большой трапезной намечался ужин, а гостей было достаточно, которых великий магистр у своего стола тоже принимал достойней. Поэтому катили бочонки с мёдом и гданьским чёрным пивом, зелёные бутыли с вином, другие обеими руками несли оловянные миски, которые едва могли сдвинуть двое. И слуги смеялись над запретным плодом, так как сами вынуждены были обходиться тончайшим стаканом. Старичок медленно проскользнул вниз к инфирмерии, чтобы показаться госпиталиту и просить его о ночлеге – но и сюда доступ был нелёгким. Прислужники стояли у дверей, через которых должны были докладывать об аудиенции; они спрашивали имена прибывших, несли их к госпиталиту и приносили ответ. Двое там, опираясь о раму, зевали, когда священник приблизился и поклонился.

– Я ксендз, – сказал он, – паломник с земли силезской к Пани Марии, благочестивый, старый, раненый, о ночлеге прошу.

Один из широкоплечих кнехтов присмотрелся к старику и молча неохотно вышел. Послышался двойной стук и после этого – тишина. Через минуту вышел служитель и рукой указал ксендзу следовать за ним. После нескольких ступеней, на каждой с больной ногой отдыхая, дотащился старик до сводчатого коридора и через углубление в стене был впущен через дверь в небольшую комнатушку, а из неё в обширную, чистую, сводчатую комнату, в которой на удобном кресле с подлокотниками, с подушками и подставкой для ног, сидел немолодой, очень тучный мужчина с раздутым и красным лицом.

Недавно он, может, дремал, потому что и сейчас ещё имел полусонный вид, а скрещенные руки держал удобно перед собой.

Ксендз с порога поклонился.

– Откуда? Кто? Как? Зачем? – обратился, словно не думая, сидящий в белой одежде госпиталит.

– Ксендз, пилигрим, силезиц, к чудесному Мальборгскому образу; прошу о гостеприимстве.

Госпиталит одной рукой почесал голову.

– В самое время, потому что подадут ужин, мы вас просим. Никому, во имя Марии и святого Иоанна просящему, не отказывается в отдыхе.

Затем он взглянул на пол, на котором стоял гость. Место, где он стоял, обозначилось тёмным пятном; нога стояла в лужице крови, текущей из неё.

– А это что такое? – вскричал удивлённый госпиталит.

– Случайность! Пусть будет во славу Божию, что страдаю и что позволил хоть капельке крови пролиться.

– Что же с тобой случилось, отец? – спросил госпиталит, очевидно, обеспокоенный кровью, а может, больше пятном на чистом ковре.

– Моя вина… Поспешил я в ворота, когда ехали рыцари. Лошади их привыкли топтать неприятеля, так и своим от них достаться может.

– Иди же, отец, иди, сначала в госпитале тебе ногу осмотрят и перевяжут.

Он хлопнул в ладоши, вошёл полный слуга, тяжело ступая.

– Проводи отца до госпиталь, пусть ему перевяжут ногу, посадят ужинать и назначат ночлег…

Низко поклонившись госпиталиту, пошёл священник молча за проводником. Недалеко находились двери больницы, в которых можно было видеть нескольких стоявших братьев. Им и передал его посланный.

Даже не поздоровавшись, показали ему двери в помещение. Один из служащих, которому тот дал приказ, приблизился к сидевшему на скамье пилигриму. Он молча наклонился к ноге, а когда её уже собирался взять в руки, взглянул старику в глаза и тихо воскликнул.

Старец приложил палец к устам. Он осмотрелся и сделал знак, чтобы молчал.

Держа в дрожащих руках ногу старца, коленопреклонённый, с уставленными на него глазими, брат-лазарит казался изумлённым. Ксендз улыбался ему добро и мягко.

Кровь между тем текла на пол. Когда он увидел её, только живо взялся за развязывание обуви старика. Простую кожаную обувь, завязанную верёвками, легко было снять, трепьё, в которое была обёрнута стопа, было всё окрашено кровью.

Вопросительный взгляд обратил брат, увидевший распухшие пальцы, из которых конская подкова добыла кровь.

– Лошадь наступила, ибо Господь Бог так захотел, лишь бы терпел. Приложите, о брат, воды, перекрестите рану, и ничего не будет.

– Отец мой, вы здесь? Пешком? Я ведь глазам не верю…

– Путником иду, дав обет, к Марии Мальборгской; что удивительного!

– Один?

– С Богом!.. С ангел ом-хранителем…

– В вашем возрасте?

– Безопаснее всего; бедного старца разве что конь зацепит, а люди ему плохого не сделают, обойдут…

Ксендз вздохнул, брат опустил голову, размотал ногу и, тут же подбежав к большому дубовому шкафу, отворил обе створки. Запах сушённых трав, сильных корений и лекарственных препаратов вышел из шкафа, освежающий и приятный. На полках стояли банки и бутылки, лежало бельё и бинты. Брат быстро обернулся и, набрав воды из крана, торчащего в большой глиняной чаше на стене, начал осторожно обмывать ногу, вытирать, а потом обложил её лёгкой лесной губкой, чтобы остановить кровь, и старательно обернул бинтом. Он нашёл часть ткани и ею покрыл сверху.

– Бог наградит тебя, мой Франк! – обратился ксендз. – А когда вернусь домой, расскажу вашим, что вы живы тут, здоровы и на святой службе.

Старик вздохнул, а брат его прервал:

– Не говорите обо мне никому ни слова, ни где я есть, ни что я делаю: пусть воспоминания обо мне сотрутся.

Он с грустью замолчал.

– Святой службы не нужно стыдиться, – добавил священник, – она, наверняка, лучше, чем та, что на коне и в доспехах, с высокомерием в сердце и кровью на руках. Та кровь, которой ты свои руки испачкал из любви ко мне, не пятно, по крайней мере, и на душу ни ложится.

Брат посмотрел на него и из груди его вырвался второй вздох.

– Отец мой, в госпитале приглашают к столу. Я вас поведу, подам руку, посажу: вам необходимо подкрепиться.

– Целый день у меня во рту, кроме воды, ничего не было, – сказал священник. – Но я накануне хотел попоститься…

– Так и солнце уже зашло, – добавил, подавая руку, Франк. – Пойдёмте!

Таким образом, вышли они из госпитальных палат. Неподалёку не более чем в нескольких десятках шагов была трапезная инфирмерии.

Орденский стол рыцарей и братьев, согласно их уставу, был очень скромным, только в инфирмерии был больше и лучше, его было можно подать больным, гостям, паломникам, пришельцам, старым и тем, кто любил удобства. Сюда часто и здоровый просился, чтобы поесть повкусней и побольше, ибо в инфирмерии хватало всего: короли и князья здесь могли есть…

Трапезная была длинная, как все палаты, сводчатая, а огромный стол на кривых ножках, постановленный вдоль, занимал её середину. С одной стороны её освещали узкие окна, выходящие во двор, с другой стояли шкафы, столы для посуды и было ставнями снабжённое отверстие, через которое подавали миски из рядом находящейся кухни.

На противоположной входу стене, на поставце, выступающем из стены, стояла деревянная статуэтка св. Марии, окрашенная и позолоченная, а пониже находилась подобная фигурка св. Иоанна. Позолоченные также ленты, обмотанные вокруг них, содержали соответствующий текст.

Слева между окнами небольшой амвон раньше служил лектору и в обеденное время на нём читались Священное Писание и легенды. Теперь же в инфирмерии, кроме благословений и молитв, больше ничего читать было непривычно. Ещё незажённые подсвечники были поставлены у стен. Они были сделаны из оленьих рогов и имели приготовленные свечи, вставленные в них.

Когда старичок вошёл на порог, трапезная уже была полна, а крутилось в ней столько и таких разных людей, что сначала, как бы слегка испуганный, он остановился у двери. До еды ещё время не подошло, а так как старик не мог стоять, брат усадил его на скамью неподалёку от двери, ибо идти дальше уговорить не мог. Глаза всех обратились сразу с интересом на убогого путника.

И он также, по правде говоря, имел бы что рассматривать, если бы был заинтересован в этой разноцветной собранной дружине.

У стола уже сидело несколько орденских рыцарей: один старый и дряхлый, второй был калекой без руки, у третьего чрезмерная тучность стала болезнью и ему предписывался отдых. Были ещё двое, которые, возможно, сделались больными, чтобы лучше поесть за глаза. Кроме монахов, было много путешественников, видно, из рыцарских кортежей прибывших князей и баронов; были и клирики, и различные писари, и посыльные из Германии, и горожане. Хотя, вроде бы тихо вёлся разговор, а шум стоял такой, как будто шумел поток воды. А этот шум иногда нарушался смехом, сравнимым с камнем, разбивающим волну.

Тот толстый рыцарь, хотя никто ещё не ел, достал с пояса нож и отрезал крупные куски от буханки лежащего перед ним хлеба, намазывал их маслом и жадно пожирал. И так был занят этим делом, что не заметил как на него со всех сторон обратились взгляды, потому что он уже одолел половину буханки и мог смело проглотить целую, судя по жадности, с какой он угощался.

Ксендз с больной ногой, не смешиваясь с другими гостями, опираясь на белый посох, уселся сбоку на лавку и ждал пока принесут миску.