Тогда трое камердинеров должны были расшевеливать его, а Паули, не открывая глаз, ворочаемый на постели, отвечал на все: «Сейчас! Сию минуту!» – «Вот и готов!» – «Сию секунду»… Но не вставал до тех пор, пока у него не испарялся из головы остаток излишков вина.

Когда он немного трезвел, то, умывшись холодной водой, требовал рюмку чего-нибудь крепкого для прояснения мыслей и тогда только шел к королю.

Подобные вещи тогда случались не с ним только одним, напивался и друг короля Флеминг, да и многие другие. Над этим только смеялись, хотя иметь слабую голову считалось большим позором.

В этот день, в который, как мы говорили, ожидали отчетов, Паули сидел в Маршалковской^[1] зале и зевал. Он расселся в широком, удобном кресле, сложил руки на животе, немного опустил голову, удобно поместив ее на многоэтажном подбородке, и размышлял. О сне и речи не могло быть, потому что кто же может заснуть натощак и отправиться с Морфеем в дальнее путешествие в края мечтаний без чемодана с припасами?

Картины, развешанные по стенам комнаты, были давным-давно знакомы ему, так что не могли его занимать. Время от времени он зевал, но зевал так ужасно, что челюсти трещали.

Это было душераздирающее зрелище. Паули, такой серьезный, заслуженный, должен зевать натощак!

Часы пробили десять, затем одиннадцать, и советник сидел, зевал и вздрагивал, так как по телу бегали мурашки вследствие голода. В эту минуту он был самым несчастным из людей.

В этой же зале постоянно сновали пажи, подкомории, камергеры, лица, ожидающие аудиенции или возвращающиеся от короля. Но никто не осмелился беспокоить господина советника.

В одиннадцать часов вошел Брюль, который ожидал своего дежурства. Он был прекрасен, как ангел, в своем пажеском костюме, надетом с большой кокетливостью. Лицо его, как обыкновенно, веселое, выражало все ту же кротость и любезность. Никто не был прекраснее сложен, не имел более изящной ноги, более изящных и свежих кружев при манжетах, лучше сидящего фрака и искусно завитого парика. Глаза его смеялись, перебегая по лицам и стенам. Как чародей, он всех располагал в свою пользу улыбкой, словом, жестом, всей своей особой. Увидав его, советник, не вставая, протянул ему руку.

Брюль быстро подбежал.

– Как я счастлив! – воскликнул он и покорно поклонился.

– Ты только один можешь спасти меня, Брюль! Вообрази себе, я еще ничего не ел. Когда придут счеты и отчеты?..

Паж посмотрел на часы и пожал плечами.

– Кто знает… – отвечал он на итальянском языке, который стал входить в моду при дворе Августа наравне с французским и был почти языком двора, потому что тогда в Дрездене мало-помалу начала увеличиваться итальянская колония.

– Одиннадцать часов, а я еще ничего не ел. Натура дает себя знать. Придется умереть с голода.

Паули зевнул и сильно вздрогнул:

– Брр!..

Брюль стоял, как бы размышляя, затем нагнулся к уху Паули и шепотом сказал:

– Господин советник, est modus in rebus! Зачем вы уселись на этой проезжей дороге? Рядом есть комната, двери которой выходят в коридор, ведущий в кухни и буфеты; там отлично можно было бы закусить, велев подать что-нибудь из кухни и другое «что-нибудь» из погреба.

У доброго советника загорелись и засмеялись глаза. Он тотчас двинулся, но нелегко ему было встать. Он уперся обеими руками в ручки кресла, локти поднялись вверх, и с трудом, кряхтя, приподнял он наконец свое массивное тело.

– Спаситель мой, – воскликнул он, – спасай же меня, несчастного!

Брюль сделал знак и оба быстро скрылись за дверьми, очутившись в кабинете с одним окном.

Здесь, как будто ожидая Паули, какая-то сверхъестественная сила уже заранее приготовила стол. Перед ним стояло кресло, широкое, удобное, сделанное как бы по мерке для Паули; на белой, как снег, скатерти стояла фарфоровая белая с синими узорами посуда, маленькая чашка, маленькое блюдце с покрышкой и порядочный кувшинчик с искрящимся золотистым вином.

Паули, увидав все это, сделал рукою в воздухе движение и, как бы опасаясь, чтобы кто не предупредил его, ничего не спрашивая, поспешно занял место, повязал на грудь салфетку, протянул руку к чашке и, только тогда вспомнив Брюля, повернулся:

– А вы?

Паж отрицательно покачал головой.

– Это для вас, любезный советник.

– Да вознаградят тебя боги! – воскликнул Паули в восторге. – Венера пусть даст тебе самую красивую из дрезденских девушек, Гигея пусть даст тебе желудок, способный переваривать камни, пусть Вакх возбудит в тебе вечную жажду и средства для удовлетворения ее венгерским, пусть…

Но кушанье не дало ему закончить, он всецело в него погрузился. Брюль стоял, опершись одной рукой на стол, и с улыбкой смотрел на советника; Паули налил себе первый стакан вина. Он ожидал найти легкое обыкновенное венгерское, какое подавали свите, но когда приложил край стакана к губам и потянул, лицо его прояснилось, засияло, глаза загорелись, а допив до дна, он упал на спинку кресла и с наслаждением проводил руками по груди.

Ангельская улыбка пробежала по его губам.

– Божественный напиток! Чародей ты мой, откуда ты добыл его? Я его знаю, это королевское вино. Это ведь амброзия, нектар!

– Удостойте же его ласковым вниманием и не давайте стакану высохнуть, а кувшину попасть в руки профанов, которые вольют его в горло, как простое вино.

– Да ведь это было бы святотатство! – воскликнул советник, наливая вторую чашу, равную объемистому стакану. – За ваше здоровье, за ваше счастье, Брюль! Я буду тебе благодарен до смерти; ты спас мне жизнь! Еще полчаса – и мой труп вынесли бы на Фридрихштадт. Я уже чувствовал, как жизнь улетала из меня.

– Я очень рад, что недорогой ценой мог угодить вам; но пейте же, пожалуйста.

Паули опрокинул в горло и вторую чашу, щелкнул языком и, изображая рукою в воздухе как бы полет птицы, сказал:

– О, какое вино, какое вино! Это такого рода напиток, что каждая следующая рюмка вкуснее предыдущей. – Это как верный добрый друг, которого чем более узнаешь, тем более к нему привязываешься. Но, Брюль, что будет, если придут депеши, если его величество позовет меня, если нужно будет писать письма в Берлин, Варшаву или в Вену?..

Он вопросительно повернул голову, наливая третий бокал.

– Что значит для вас такой кувшинчик? Что это? Это только легкое возбуждение. Это… ничего!

– Ты прав, Брюль… ей-богу прав; не такие вещи мы делали, – засмеялся Паули. – Самая скверная вещь – это смешивать напитки. Кто же может догадаться, в каких они между собой отношениях? Встретятся иногда непримиримые враги, австрийское вино с французским: начинается баталия в желудке и голове; но когда честным образом пьется одно, испытанное, зрелое вино, то нет опасности; оно преспокойно располагается себе внутри как ему удобнее, а вреда никакого не сделает.

Говоря это, Паули ел жареное мясо, залитое мастерски приготовленным соусом, и, постоянно улыбаясь, угощал себя токайским. Брюль стоял и наблюдал, а когда чаша опоражнивалась, он, взяв кувшинчик в руку, наливал ее снова.

Наконец блюдо опустело, хлеб исчез, и только половина кувшинчика была еще полна вином.

Паули вздыхал, смотря на это, и ворчал:

– А депеши?

– Разве вы можете бояться?

– Да, ты прав, если бы я боялся, я бы был трусом, а я не знаю ничего позорнее этого. Наливай! За твое здоровье! Ты пойдешь высоко!.. В голове у меня проясняется, мне кажется, что солнце выглянуло из-за туч. Как теперь все смотрит весело! Я чувствую теперь удивительную способность великолепно, неподражаемо писать. Эх, если бы король дал мне составить какое-нибудь необыкновенное письмо! Вот бы я настрочил!..

Брюль постоянно наполнял бокал.

Паули посматривал на кувшин, который снизу был шире и должен был содержать в себе еще порядочное количество вина.

– Мне нечего бояться, – говорил он, как бы для своего собственного успокоения. – Не знаю, помните ли вы, как однажды, в невыносимо жаркий день, его величество послал меня к той несчастной богине, которая звалась Козель; там меня попотчевали таким предательским вином. Вкусно оно было, как вот это токайское, но поистине предательское. Я вышел на улицу и вижу, что все вокруг меня так и танцует. О, плохо дело, а нужно было идти к королю писать депеши. Двое придворных подали мне руки и казалось мне, что я лечу, что у меня выросли крылья! Посадили меня за стол, даже перо должны были обмакнуть и подать мне в руку, и бумагу положить передо мной. Король сказал несколько слов, и я произвел на свет депешу, как мне потом говорили, неподражаемую, великолепную! Но на другой день и до сих пор, хоть убей, не знаю, что я писал! Достаточно того, что было хорошо и король, смеясь, в память этого происшествия подарил мне перстень с рубином.

Из кувшина вино все лилось в бокал, а из бокала в горло. Паули гладил себе грудь и улыбался.

– Собачья служба! – сказал он тихо. – Но вино такое, какого в другом месте и не понюхаешь даже.

Кувшин среди разговоров и вздохов пришел к концу. Последний бокал был уже мутный. Брюль хотел его принять.

– Стой! – крикнул советник. – Что ты делаешь? Природа выделила эти части не затем, чтобы их выливали, но чтобы скрыть на дне настоящую суть вина, эликсир, и самые питательные части!

Когда Паули протянул руку за бокалом, Брюль вынул из-под стола другой кувшин. При виде его советник хотел подняться, но радость приковала его к креслу.

– Что это? – крикнул он. – Что я вижу?..

– Ничего, ничего, – тихо сказал паж, – это только второй том произведения, заключающий в себе его окончание. К несчастью, – продолжал он весело, – стараясь доставить вам произведение с началом и концом, вам, столь любящему литературу…

Паули сложил руки на груди и наклонил голову.

– Боже мой, да кто же не любит такой литературы! – вздохнул он.

– Итак, – продолжал Брюль, – стараясь доставить вам полное произведение, я не мог достигнуть того, чтобы оба тома были одного издания. Вот этот второй том, – продолжал он, медленно приподнимая бутыль, покрытую плесенью, – раньше издан – это edito princeps^[2].

– Прелестно! – воскликнул Паули, придвигая рюмку. – Налейте же мне этого сокровища, только одну-единственную страничку: не следует ведь злоупотреблять такой древностью.

– Но какая в нем польза, когда оно выдохнется и дух веков улетучится из него?

– Правда, тысячу раз правда! Но депеши, депеши! – воскликнул Паули, пожимая плечами.

– Сегодня депеши не придут, все дороги испорчены.

– Ну их! Если бы еще все мосты провалились! – вздохнул советник.

Рюмка была налита, и Паули выпил ее.

– Это вино только король пьет, когда чувствует себя не совсем здоровым, – шепнул Брюль.

– Panaceum universale!..^[3] Губки прелестнейшей в мире женщины не могут быть слаще этого.

– Вот как? – заметил Брюль.

– Для тебя, – продолжал Паули, – это совсем другое дело, но для меня они потеряли свою притягательную силу; но вино – это нектар, который до самой моей смерти не потеряет своей прелести. О, если бы не депеши!..

– Что же такое депеши, неужели вы все еще о них думаете?

– И то, провал их возьми!..

Советник продолжал пить, но эти слишком частые возлияния начали на него действовать, и он, усевшись удобнее в кресле, начал сладко улыбаться и щурить глаза.

– Теперь вздремнуть бы немного и…

– Прежде нужно закончить бутылку, – не уступал паж.

– Конечно, ведь обязанность всякого честного человека – или не браться за дело, или кончать его, неправда ли? – продолжал советник. – Это дело совести, и потому по совести должно быть и совершено.

Когда был наполнен последний бокал, Брюль взял с окна трубку и кисет с табаком.

– Господин советник, теперь трубку!

– Милый ты мой, – воскликнул в умилении Паули, открывая глаза, – и об этом ты не забыл! Ну, а ежели от этого зелья я опьянею еще более? Как ты думаешь?

– Напротив, вы протрезвитесь, – прервал его Брюль, подавая трубку.

– Как тут будешь противиться искушению? Дай, дай! Чему быть, того не миновать! Может быть, почтальон свернет себе шею и депеши не придут так скоро. Я не желаю ему зла, но пускай бы его немного так… вывихнул…

Оба рассмеялись, и Паули жадно начал глотать дым.

– Чертовски крепкий табак!

– Это королевский, – сказал паж.

– Да, но ведь король куда крепче меня.

Табак оказал свое действие, старик начал что-то бессвязно бормотать; затянулся еще раза два, и трубка выпала из его рук, он опустил голову на грудь и, завалив ее на бок, немилосердно захрапел. Из полуоткрытого рта вылетали самые разнообразные и неприятные звуки.

Брюль некоторое время посмотрел на него, затем улыбнулся тихо, на цыпочках подойдя к дверям, вышел в коридор, где пробыл немного, и побежал в переднюю короля.

Здесь его задержал молодой изящный юноша в костюме пажа. В нем проглядывал барич. Это был граф Антоний Мошинский. Его нельзя было не заметить между другими пажами короля благодаря его белому личику и черным волосам. Черты лица его были хотя и не особенно красивые, но выразительные; аристократическая же осанка и немного ненатуральные манеры делали его весьма заметным. Он вместе с Сулковским долгое время служил при королевиче, теперь же на время был определен к королю Августу II, который, как поговаривали, любил его ловкость и ум. Ему предсказывали тогда блестящую карьеру.

– Брюль, – спросил он, – где ты был?

Паж как будто колебался, не зная, что сказать.

– В маршалковской зале.

– Теперь ведь твое дежурство?

– Знаю, но ведь я не опоздал, – и он взглянул на часы, стоящие в углу.

– А я думал, что мне придется дежурить за тебя, – прибавил Мошинский, смеясь и переступая с ноги на ногу.

По лицу Брюля пробежало что-то вроде тени, но оно тотчас же прояснилось.

– Граф, – кротко сказал он, – вам, фаворитам короля, позволительно опоздать на час и на свои места поставить другого, но мне, бедному и выслуживающемуся, это было бы непростительно.

При этом он очень низко поклонился.

– Я не раз заменял других, меня же – никто.

– Ты хочешь сказать, что никто не в состоянии заменить тебя? – прервал Мошинский.

– Граф, к чему смеяться над бедным невеждой? Я еще учусь тому, что вы давным-давно постигли. – И он опять низко поклонился.

Мошинский подал ему руку.

– С вами, – сказал он, – опасно сражаться на словах, я предпочел бы на шпагах.

Брюль тихо и скромно отвечал:

– Я ни в чем не признаю себя выше вас.

– Ну, желаю всего хорошего, – сказал Мошинский. – Теперь наступает час вашего дежурства, до свидания. – Говоря это, он вышел из передней.

Брюль вздохнул свободнее. Тихо подошел он к окну и стал в него равнодушно смотреть на двор, вымощенный каменными плитами и имеющий вид громадной залы. Прямо перед окном, в которое он смотрел, сновало множество занятых и деятельных слуг и приближенных короля. Военные в роскошных латах и мундирах, камергеры в кафтанах, шитых золотом, камердинеры, лакеи и бесчисленное множество людей, составлявших двор короля, суетились и бегали. Несколько носилок стояло у лестницы, а носильщики, одетые в желтые платья, ожидали своих господ^[4]; далее несколько изящных экипажей и верховые лошади в немецкой или польской сбруе; тут же стояли гайдуки в ярко-красных костюмах и казаки. Все это представляло из себя живописную и пеструю картину.

Камергер вышел от короля.

– Что, депеши еще не пришли? – спросил он у Брюля.

– Нет еще.

– Как только принесут их, приходите с ними к королю. А Паули?..

– Он в маршалковской зале.

– Хорошо, пусть ждет. – Брюль поклонился.

Комната начинала пустеть, так как наступающее обеденное время заставляло всех спешить домой.

Долго смотрел Брюль нетерпеливо в окно и наконец увидал, как влетел во двор на измученной лошади почтальон, с рожком, висящим на шнурке, перекинутом через плечо, в огромных сапогах и с кожаной сумкой на груди.

Лишь только Брюль его заметил, как тотчас бросился по лестнице и, прежде чем прислуга успела взять от почтальона запечатанную кипу писем, он схватил их и, положив на серебряный поднос, стоящий наготове в передней, пошел к королю.

Август ходил по комнате с Гоимом. Увидав пажа, поднос и бумаги, он протянул руку и быстро сорвал печати. Приблизившись к столу, они с Гоимом начали просматривать принесенные письма.

Брюль стоял, ожидая приказаний.

– А-а! – воскликнул Август. – Скорее позовите Паули! – Брюль даже не пошевелился.

– Идите позовите мне Паули! – нетерпеливо повторил король. Паж поклонился и, выбежав, направился в кабинет.

Паули спал, точно мертвый; тогда Брюль вернулся к королю.

– А Паули? – спросил король, видя, что паж входит один.

– Ваше величество… – начал, заикаясь, Брюль, – советник Паули… советник Паули…

– Где он? Здесь?

– Здесь, ваше величество!

– Что же он не идет?

– Советник Паули, – прибавил паж, опуская глаза в землю, – находится в невменяемом состоянии.

– Если ты найдешь его умирающим, и даже тогда приведи его ко мне! – крикнул король. – Пусть прежде исполнит свою обязанность, а потом умирает, если хочет.

Брюль опять стремительно побежал в кабинет, посмотрел на спящего, улыбнулся и вернулся к королю. Гнев короля возрастал, глаза пылали и лицо побледнело, что было самым скверным признаком. Когда этот король-силач совершенно бледнел, тогда все окружающие его дрожали от страха^[5].

Брюль, не говоря ни слова, остановился у дверей.

– Паули! – крикнул король, топая ногой.

– Советник Паули находится в…

– Пьян? – прервал король. – Противное животное! Не мог даже на несколько часов воздержаться от вина. Облить его водой! Сведите его к фонтану и дайте ему уксусу. Пусть доктор даст ему какое-нибудь лекарство и протрезвит его хоть на час, а потом пусть себе издыхает эта скотина!

При этом король сердито топал ногой.

Брюль опять выбежал и при помощи слуги пробовал разбудить Паули, но тот был неподвижен, как бревно: никакой врач, кроме времени, не был бы теперь в состоянии привести его в себя. Тогда Брюль тихо, медленно стал возвращаться назад, думая о чем-то; казалось, в нем происходила внутренняя борьба; он как будто бы колебался, боялся чего-то и что-то соображал. Остановившись у дверей, он некоторое время не решался войти и, только набожно вздохнув, нажал ручку двери.

Король стоял посреди комнаты в выжидательной позе с бумагами в руках, губы у него были сжаты, брови сдвинулись, образуя складку на лбу.

– Паули!

– Нет никакой возможности разбудить его.

– Черт бы его побрал! Но депеши, кто мне напишет депеши… слышишь?