Глава 8

Солнце уже клонилось к закату, когда мы достигли Границы Соприкосновения.

Хотя ни одну из Границ нельзя увидеть простым глазом, когда ты рядом, их приближение обычно угадываешь сразу. На суше это самые опасные места во всём Новом мире, особенно там, где имеется сильное несоответствие между земной и додхарской местностью. Неподалёку от Харчевни есть одна такая западня: додхарский вулкан, сосед Ниора, после Проникновения оказался прямо на Границе, а на Земле там была болотистая, поросшая лесом равнина. И теперь со стороны Додхара можно спокойно забраться по склону вулкана до самого кратера, а на Старой территории к Границе и близко не подойти. Нет, там вовсе не течёт лава, как можно было бы ожидать от вулкана в разрезе, – всё гораздо хуже. Из тех, кто решился побродить в этом проклятом лесу, мало кто вернулся назад. Солнца оттуда не видно, всегда туман, а деревья стонут натужно и мучительно; так и прозвали его – Стонущий лес.

Где перепад высот не слишком заметен, несоответствие сглаживается. Ознобом прохватит нехорошим, да сердце замрёт, и дышать не можешь нормально. Есть участки, где при переходе ничего не чувствуешь совсем. Они самые большие по протяжённости, и это хорошо, поскольку с обеих сторон Границ постоянно передвигаются отряды яйцеголовых и банды работорговцев. Те и другие устраивают засады на путешественников, и будь удобных для перехода мест мало, трофейщикам и торговцам пришлось бы плохо.

Мы шли всё тем же порядком, и вокруг был всё тот же мехран; огромное красное солнце висело совсем низко, хотя до его захода оставалось больше часа. И тут горизонт перестал отдаляться от нас – мы продолжали идти, а он застыл; и чем ближе мы подходили, тем больше вся картина напоминала кадр из фильма в кинотеатре Имхотепа. На открытой местности это хорошо заметно, если смотреть не отрываясь. Но стоит моргнуть, и иллюзия пропадает. Правда, то, что обычно видно по ту сторону Границы, – тоже иллюзия, призрак территории, которая там когда-то была.

Тотигай сбросил тюки и убежал в разведку. Я сгрёб его ношу в охапку, чтоб не останавливаться и не ждать его назад. Неприятностей не предвиделось, поскольку ни работорговцы, ни ибогалы не могли устроить засаду со стороны Харчевни, а с этой стороны мы их заметили бы. Но осторожность не помешает. Лучше, если кербер обнаружит чужаков раньше, чем мы окажемся слишком близко от них.

Тотигай вернулся, когда мы подошли к Границе почти вплотную.

В тысяче шагов справа из мехрана выдавалась низкая и длинная гряда, изрезанная расселинами, с изобилием пещер, – логовище разгребателей. Поговаривали, что логовище связано подземным коридором с лабиринтом Дворца Феха, – необъятным пещерным царством, раскинувшимся под горами Дангайского хребта у Большой караванной тропы. Но лезть вниз и проверять это никто пока не рискнул. На Старой территории гряда обрывалась. Там, как раз напротив, находился невидимый нам пока стан поводырей.

Солнце Додхара, и без того слишком большое на взгляд землянина, стало громадным. Оно коснулось красноватой поверхности мехрана и зажгло такой закат, какого до Проникновения никто из людей и представить бы не сумел. Мехран пылал словно море свежей лавы; пылала половина неба, а редкие перистые облака на другой его половине медленно плыли с попутным ветром застывшими лоскутами огня; сам воздух, казалось, сгустился, превратившись в алую дымку. А мы шли всё вперёд, прямо в это солнце, в эту дымку, в это небо, сливающееся с землёй. Ещё несколько шагов – и мир качнулся, разбежался волнами в стороны, словно мы прошли сквозь жидкое зеркало, а потом под ногами зашуршала обычная земная трава. Сразу стало заметно прохладнее. Вдалеке виднелись земные горы с берёзами, соснами и пихтачом на склонах. За них как раз садилось привычное земное солнце, а невдалеке, прямо перед нами стояла Харчевня, похожая на сооружения майя и индуистский храм одновременно.

Имея основание сто двадцать на сто пять метров, сооружение возвышалось над равниной на шестьдесят и было построено из многотонных каменных блоков. Оно поднималось вверх ступенями, и каждая ступень соответствовала одному внутреннему ярусу. По периметру самого нижнего располагались жилые комнаты и множество помещений, которые можно было назвать подсобными, – одни использовались для хранения дров и продовольствия, а другие Имхотеп сдавал в бессрочную аренду мастеровым, оружейникам, проституткам и менялам. В средине находился общий зал – его стены поднимались на два яруса, а потолком служил пол третьего.

Будучи мальчишкой, я облазил всю Харчевню, и точно знал, что уровни выше первого постоянно пустуют, а на самые верхние и попасть было нельзя. На средних ярусах имелись странные комнаты без дверей, с маленькими окнами, круглыми или квадратными, в которые не пролез бы и ребёнок. Меня распирало от любопытства, зачем они нужны и для чего Имхотеп сделал своё обиталище таким большим, – ведь и нижний ярус никогда не бывал занят полностью. Набравшись храбрости, я спросил об этом самого Имхотепа.

– Господь тоже создал Вселенную гораздо пространнее, чем это требуется обитающим в ней существам, – ответил он. – В её устройстве нам тоже не всё понятно, мы не всем можем пользоваться и не везде нас пускают; однако же и в той части, что предоставлена в наше распоряжение, места больше чем достаточно. Я много думал об этом и построил Харчевню по образу нашего мира.

– Но ведь ты не Бог, – возразил я.

– Конечно нет. Но кто помешает мне подражать ему в меру моих скромных сил? Всё, что находится внутри здания, имеет своё назначение и исполнено смысла. Если захочешь, ты постигнешь смысл.

– А почему ты назвал Харчевню Харчевней?

– Я её никак не называл. Точнее – назвал Пристанищем, но никому не говорил. Нынешнее название дали люди, что поселились здесь.

– Но ты мог бы настоять, чтоб её называли по-твоему. Какая же это харчевня? Больше похоже на храм.

– Наш мир тоже похож на храм. Многие мудрецы говорили об этом. Однако мы используем его именно как харчевню или постоялый двор. Поел – поспал. Поел – поспал. И так всю жизнь. Потом вышел и отправился дальше.

– А почему ты пускаешь сюда всякий сброд? Шлюх? Лентяев? Бандитов?

– А кто я такой, чтобы им отказывать? Бог, если б захотел, мог бы истребить всех злых и бесполезных людей в мире, но он этого не делает. Значит, они для чего-то нужны и не так уж бесполезны.

При таком мировоззрении хозяина Харчевня из года в год оставалась тем же, чем она и стала чуть не с первого дня существования. Кто мог, вносил арендную плату. Кто не мог, месяцами жил бесплатно. Имхотеп никогда не ошибался относительно платёжеспособности постояльцев. Целый угол в его комнате был завален пачками ибогальских галет, и любой нищий мог рассчитывать на бесплатную кормёжку. В то же время ни один, даже самый отчаянный мошенник не решился бы выманивать галеты обманом. И уж точно никто не решался Имхотепа ограбить.

Ибогальские галеты – отдельная тема, близкая сердцу и желудку любого, кому приходится много странствовать. Они разного цвета, прямоугольные, размером с игральную карту, с иероглифом посредине, – тонкие, но очень прочные. Порвать их нельзя, сжечь тоже, в воде они не размокают, даже пуля не всякая пробьёт. У нас они универсальное средство расчёта и самая клёвая походная еда. Есть красные галеты – стоит как следует потереть такую и бросить на стол, как она начинает шипеть, раздуваться, и в итоге превращается в кусок мяса с гарниром на тоненькой тарелочке. То есть никакое это не мясо и не гарнир, но на вкус очень прилично, а иногда и подливка есть. Две палочки, наподобие китайских, прилагаются. Они из того же материала, что и тарелочка, прозрачные, полые внутри. Важно научиться различать иероглифы, и тогда сможешь выбирать то, что тебе по душе. На гарнир бывает что-то вроде грибов с картошкой, иногда на рис похоже, а иногда на кукурузу. Чаще всего ни на что не похоже, но всё равно вкусно. Мясо всякое разное, а иногда попадается нечто смахивающее на рыбу или морских моллюсков. Сам я моллюсков никогда не пробовал, но другие так говорят.

А ещё есть голубые галеты – напитки. Потрёшь иероглиф, и галета распухает, превращаясь в прозрачный стакан с ободком по верхнему краю и с жидкостью внутри. На Земле, где воздух влажный, стакан наполняется быстро. На Додхаре ждать приходится дольше, особенно если давно не было дождей. Напитки тоже бывают разные на вкус, но любые одинаково приятны и поднимают настроение не хуже кофе или самой лучшей выпивки. А пустой стакан, если его перевернуть вверх дном, сначала постоит немного, а потом складывается в тонкий блин. Некоторые пробовали делать из них обратно стаканы, но ничего не вышло. Одноразовые они.

Естественно, яйцеголовые свои галеты людям за просто так не раздают и выменять у них ничего нельзя. Однако в самом начале Проникновения, когда повсюду царил сплошной бардак, они думали жить на наших территориях как у себя дома, – точно так же, как было во времена Проникновения предыдущего. Но тогда ведь у людей ещё не было автоматов, вертолётов и установок залпового огня. А в этот-то раз мы им наставили горчичников на задницу, до сих пор помнят. Когда вся техника отказала, нам это было только на руку: миномёты мы могли таскать и на себе.

Вместе с прочими трофеями к людям переходили склады галет. Теперь вся эта денежно-съедобная масса вращалась на Старых территориях, имея также хождение на Додхаре, в землях нукуманов. Она непрерывно уменьшалась за счёт поедания и регулярно пополнялась в результате налётов на поселения яйцеголовых. С тех пор, как на Старых территориях развелось достаточно дикого зверья, особенно оленей и кроликов, галеты старались экономить, потому что отнимать их у изготовителей становилось всё трудней. Да ещё обнаружилось, что на галеты можно подсесть как на наркотики, и теперь все стараются перемежать их с нормальной пищей. Срока годности они не имеют, храниться могут в любых условиях. И, сдаётся мне, самое серьёзное частное собрание галет на сегодняшний день принадлежит Имхотепу.

Сейчас мы бодро шагали в сторону Харчевни, предвкушая отдых и ужин. Встречный ветерок уже за несколько сотен шагов доносил до нас запахи дыма, свежего хлеба и копчёной оленины. Снаружи горело несколько костров, над которыми что-то варили и жарили те, кто не захотел останавливаться под крышей. Поодаль мерцал огонёк одинокого костра в стане поводырей разгребателей. Слышалось лошадиное ржание; в сумерках маячили силуэты верблюдов и мулов. Верблюды замечательны тем, что могут свободно пить додхарскую воду без всякой адаптации. Жаль, что их пока не так много. Мулы в мехране тоже хороши, однако же верблюдам и додхарским ослам сильно уступают.

Узкие и высокие окна первого яруса Харчевни мерцали огнями факелов, свечей и жировых светильников, горящих внутри. У Имхотепа есть дизель-генератор – единственный рабочий генератор электроэнергии на всю планету, – но он, со свойственной ему оригинальностью, использует его только для кинотеатра. В общем зале висит экран и стоит проектор; этим хозяйством заправляет Хромой Джокер. Он был до Проникновения то ли механиком, то ли электриком, а может, тем и другим одновременно. Джокер не раз предлагал провесить в Харчевне гирлянды электролампочек, хотя бы в общем зале, но Имхотеп не соглашается. Умники пытались выманить у него тайну рабочего генератора, и он сказал, что не знает, – просто такой попался. Умники, конечно, не поверили. Клянчили-клянчили, да выторговали всё-таки у Имхотепа агрегат за бешеную сумму в галетах, но он перестал заводиться уже на следующий день после того, как его перетащили в Субайху. А Имхотеп достал себе другой, мёртвый, как и все остальные движки, – и он у него прекрасно работает.

За сотню шагов нас встретили дозорные, однако останавливать не стали, поскольку опознали издалека. Кое-кто у костров косо смотрел в нашу сторону, но никто не рыпнулся.

Нашу тройку здесь многие недолюбливают. Тотигая – за то, что кербер; Бобела – за то, что орк; меня – за то, что дружу с ними обоими и никого не подпускаю к Лике. Некоторые здесь не прочь бы заполучить такую девочку, да только я считаю, что она не про них. Она тоже так считает. В любом случае, женщина может сама выбирать, кто ей нужен, а большинство мужчин сейчас так не думают. А мне плевать, как они думают, – за это меня и не любят. Бобел с Тотигаем меня во всём поддерживают, и за это всех нас не любят ещё больше.

Лика любит, и печёт кукурузные лепёшки, когда мы заглядываем в гости. Имхотеп ничего против нас не имеет и держит за мной ту комнату, в которой поселил после того, как подобрал в мехране. Я, когда вырос, предлагал ему платить за аренду, но он не берёт. И все остальные нормальные люди относятся к нам спокойно, а что там на уме у всякого отребья, никого не волнует. Пусть хоть камни жуют от злости.

– Лика прислала тебе кукурузные лепёшки, – сказал Бобел. – Они в твоей комнате. Я хотел взять с собой, когда шёл встречать, да забыл. Ты уж извини.

– Правильно сделал, что забыл, – ответил я. – Вот сейчас сдадим барахло, возьмём оленины, пару тушёных кроликов, и устроим пирушку.

– А мне? – напомнил о своих правах Тотигай.

– Ты не можешь кроликов. Для тебя будут остатки нукуманского коня и галеты.

– Я имел в виду лепёшки.

– А-а-а… А я-то надеялся, что ты нас не расслышал и ничего про них не знаешь.

Мы прошли через большой прямоугольный проём, служивший парадным входом в Харчевню. Сооружение над ним – что-то вроде тамбура или, лучше сказать, притвора при храме – возвышалось метров на двенадцать, выдаваясь вперёд из каменного тела здания. Внутри по стенам справа и слева имелись глубокие пазы, а из потолка выступал край плиты весом тонн в четыреста. Маленьким я всерьёз боялся, что она как-нибудь ненароком сорвётся и грохнется вниз как раз тогда, когда я буду под ней проходить. Но плита, удерживаемая противовесом, никогда не падала сама по себе, а специально на моей памяти ею закрывали проход всего четырежды.

– Я уже чую лепёшки, – заметил Тотигай, потянув для пущей достоверности носом.

– Брешешь, – безразлично сказал Бобел. – Ничего такого ты почуять здесь не можешь.

Он был прав. Даже после того, как Имхотеп по единодушной просьбе постояльцев изгнал из Харчевни кожевников с их редкостно вонючим производством, учуять внутри запах кукурузных лепёшек, лежавших в закрытой комнате на другом конце здания, не смог бы и зверь с более чутким, чем у кербера, носом. Здесь тяжёлый дух смоляных факелов смешивался с запахами сырого и жареного мяса, крепкого самогона, оружейного масла, вяленых дынь, тёртых орехов, самодельной косметики, чеснока и сушёной рыбы. Дым от жаровен и коптилен медленно вытягивался наружу через хитроумно устроенные продухи, куда не попадал дождь. Свою лепту в незабываемый аромат Харчевни вносили бочки квашеной капусты в комнатушке-магазине Белянки, десятки шкур (уже выделанных) в мастерской Норвежца Дука, микстуры и всевозможные снадобья Знахаря, а также и кукурузные лепёшки, – но их в Харчевне никто не умеет выпекать так здорово, как это делает Лика. Одна лишь контора Законника Лео ничем не пахла, поскольку ему для составления договоров и купчих не требовалось ничего кроме бумаги, пишущей машинки, да нукуманских писчих причиндалов.

Не заходя в общий зал, мы сразу свернули в боковой коридор, идущий по периметру первого уровня. Справа и слева располагались комнаты, занятые мастерскими, лавками и складами торговцев. Постоянно работало не больше двух десятков заведений – все они принадлежали завсегдатаям; ещё столько же открывалось периодически, когда в Харчевню на какое-то время возвращались их владельцы. Остальные комнаты или пустовали, или использовались лишь тогда, когда с одной из соседних Старых территорий приходил большой торговый караван. Факелы возле них, понятно, не горели, и всё же света было достаточно для того, чтобы не расшибить себе лоб впотьмах, поскольку Имхотеп за свой счёт ставил в любых посещаемых помещениях и коридорах восковые свечи.

Занимался он этим не сам, а с помощью Фонарщика. Тот как раз теперь брёл впереди, поглядывая по сторонам в поисках огарка, который пора заменить целой свечой. Когда мы его нагнали, он обернулся, и я подумал, что незнакомым с ним людям, если у них слабовато сердце, с Фонарщиком в полутёмных закоулках Харчевни лучше не встречаться. Ну чистый бормотун, только крайне истощённый, без крыльев, и нацепивший на себя кое-какую одёжку.

– Привет, Элф, – слабо прокаркал он. – Привет, Бобел. Привет, Тотигай.

– Здорово, старина, – ответил Бобел за всех, намереваясь дружески хлопнуть доходягу по плечу, но вовремя спохватился и опустил руку.

Правильно – после такого приветствия Харчевня уже не смогла бы похвастать достопримечательностью вроде Фонарщика. Несмотря на свой кошмарный облик, вгонявший в озноб даже бывалого человека, тот мог бы развалиться на части не только от удара лапы Бобела, но и от сильного сквозняка. Считалось, что Фонарщик никогда не выходит наружу, чтоб не сдуло ветром; ещё поговаривали, что он и есть самый настоящий бормотун, которого Имхотеп научил говорить по-человечески, предварительно ампутировав крылья и хвост; умники думали, что он последний представитель одного из вымерших народов Додхара, а толстуха Белянка однажды во всеуслышание заявила, будто Фонарщик есть плод эксперимента яйцеголовых по скрещиванию африканского пигмея и додхарского саксаула. С последним утверждением я мог бы смело поспорить – полуживые растения Додхара передвигаются с куда большей резвостью, а пигмеи уж точно.

Народ в Харчевне задиристый, и не видит ничего плохого в том, чтобы вдоволь потешиться над кем-нибудь, кто послабее и не даст сдачи. Однако Фонарщика никто не трогал, а Бобел по непонятной причине испытывал к бедолаге самые тёплые чувства. Возможно, Фонарщик некогда и вправду побывал в лабораториях ибогалов, и Бобел угадывал в нём родственную душу.

– Пришёл наконец караван Цуя? – спросил я. – Что слышно?

Цуй регулярно водил караван из Китая в Европу и обратно, появляясь на нашей Старой территории с предсказуемостью часового механизма. Его ждали ещё тогда, когда мы с Тотигаем отправились в поход, но я что-то не замечал ни самого каравана, ни следов его пребывания.

– Нет, Элф, – ответил Фонарщик. – И гонцов тоже не было.

Это показалось мне странным. Цуй высылал вперёд гонцов всякий раз, как вступал на какую-нибудь Старую территорию, лежавшую на его пути. На нашей он высылал их непременно, поскольку она была одной из самых населённых, и Цуй не упускал случая собрать побольше народу на пути своего каравана. Он поступал так неукоснительно, несмотря на то, что все давно запомнили его график. И если гонцов до сих пор не было…

В Харчевне уже перед нашей вылазкой в город собралось всякого люда втрое против обычного, и народ не спешил расходиться. Цуя с нетерпением ждали прежде всего потому, что он всегда привозил из Европы натовские боеприпасы, а у нас многие, особенно пришлые, пользуются тем или иным оружием бывшего Альянса. То же самое сейчас творилось в Субайхе, которая, как и Харчевня, располагалась недалеко от Большой тропы. Умники терпеть не могут караванщиков, называя их бессовестными спекулянтами, но не забывают использовать большие скопища людей в просветительских целях. Ну, что я имею в виду – «большие»? У нас один житель приходится на два квадратных километра. По сравнению с другими территориями выходит, что у нас жуткая теснота и перенаселение. А если где-то собирается больше сотни человек сразу, то иначе как скопищем это и не назовёшь.

Тут меня осенило.

– Тотигай, – сказал я. – Пробегись по-быстрому везде. Проверь, кто к нам на сей раз припёрся из Субайхи, и нет ли среди них Генки Ждана.